Что нам делать с пьяным драбблом?

Дауд стоит возле стола, не читая те же самые страницы, что он не читал в течение последних двух часов, наблюдая за тем, как солнце постепенно соскальзывает за крыши, окрашивая грязно-зелёные здания в алый цвет. Выглядит это так, будто их маленькая база объята огнём. Не то чтобы это не было правдой — и от этой мысли сжатые губы Дауда становятся чуть тоньше. Наверняка Корво уже сбежал. Пары трухлявых досок и охраны этажом выше недостаточно для того, чтобы сдержать Дауда, и их также недостаточно для того, чтобы остановить лорда-защитника. С этой мыслью Дауд переворачивает страницу книги, продолжая не читать. Он мог бы посадить Аттано на цепь, мог бы приковать к железному креслу, которое кто-то из его людей притащил из подвала какого-то криминального дельца. Мог бы забрать маску, забрать то механическое сердце, которое замерло словно глыба льда, когда он к нему прикоснулся. Он мог бы многое сделать. Как и Корво. Он переворачивает ещё одну страницу. Солнце уже начало отбрасывать тени, которые скоро поднимутся до печных труб. Когда из окна доносится вскрик, Дауд не обращает внимания. Когда солёный воздух прохладой касается его уха, Дауд также не обращает внимания. — Ты не пытаешься подготовиться, — вполголоса замечает Чужой. — Уходи. — Его ненависть к тебе невозможно описать словами. Она прожигает. Думаю, для этого есть несколько причин. — Уходи. — Ты не так плох, — вздохнул демон, и Дауд скорее почувствовал, чем увидел, как он пожал плечами и растворился в воздухе с ещё одним холодным дуновением. Снаружи раздался ещё один крик. Дауд резко втянул носом воздух, но никто этого не услышал. Если Дауд "не так плох", это определённо делает мужчину, что сейчас упорно к нему пробирается, очень хорошим. Либо очень несчастным, трудно сказать. Всё это нависло над ним как крыша, разъедаемая водой, холодной как смерть. Китобою известно о клеймении Кэмпбелла, о близнецах Пендлтон, о признании Берроуза, прогремевшем над водой. Могло показаться, что бывший лорд-защитник имел слабость, иначе именуемую милосердием, но Дауд никогда не имел с этим дела, и потому нисколько его не заслуживал. Может, Корво и многое сделал, но ни одно из этих дел не имеет смысла. Будь ассасин на его месте, он пробрался бы на первый корабль, уходящий с Гристоля, едва выбравшись из тюрьмы. Либо уничтожил всех лоялистов. Либо… что-нибудь. Весь Корво — просто набор тесно переплётшихся противоречий, и то дурацкое замершее сердце в его нагрудном кармане всё ещё изредка бьётся, и милосердие — не то слово, которое могло бы с комфортом разместиться на языке Дауда, в его руках, в его голове. Будь Дауд на его месте… Но этого не случится, никогда. Он берёт со стола ручку. Кладёт обратно. Поднимает снова. Уверенно пишет короткую записку, пока не понимает, насколько это глупо, после чего вырывает и выбрасывает скомканный клочок бумаги, оставив на следующей странице несколько царапин. Глупо, глупо! Скорее всего, Корво прочтёт это лишь когда будет обыскивать его труп в поисках запасных болтов. Скорее всего, Корво вообще не прочтёт это. Сама идея милосердия так же неприятна, как и этот застоявшийся воздух — он сладкий, гнилой и кроме него у китобоя ничего нет. Он складывает записку и кладёт в карман, рядом с руной, которая даровала ему возможность перемещаться на большие расстояния (он надеется, что Корво воспользуется ей и сломает себе шею). Рульфио проходит в стеклянные двери, чтобы сообщить ассасину то, что тот и так знал, и... И Дауд чувствует, как всё истончается, как линии и углы становятся острее, и он уверен в этом, и как только небо начинает полыхать охряным, он уверен также, что человек, стоящий сейчас у его дверей, так или иначе его убьёт... (или нет) Из угла слышится какой-то шум. Всполох воздуха, синяя вспышка. Дауд не обращает внимания. Он уверен, что никому не будет никакого дела до размышлений, которые он записывает на аудио-карту, и что Корво не обратит внимания или вообще не получит оставленную ему записку. Он уверен, что она — оскорбление. Или похвала. Или то, или другое. Не то чтобы эти вещи были похожи, он просто сам в этом не уверен. Ты никогда не будешь убийцей. (или и то, и другое)