Фотографии

Человек создал линзу, дабы исправить несовершенство собственной природы, однако, приближая части Мироздания, она стала выставлять напоказ и огрехи главного Произведения; впрочем, подобие Творца и тут нашло лучшее решение – призванное выявлять истину превратилось в изощрённое орудие обмана. Многие и не подозревают, что самым страшным изобретением в конечном итоге оказалась та самая первая тёмная комната – камера-обскура, в которой некто вздумал играючи обратить свет тенью, а тень – светом. *** У Хироко сохранилось мало фотографий. Теперь, когда цифровая техника утратила функциональность и горы совершенного в своей бесполезности мусора обрели очертания привычных когда-то предметов быта, единственное, что у неё осталось от прошлого, кроме славы чужого имени, – несколько изображений, отпечатанных на смешной в своё время фотобумаге. На одном из них улыбается тоненькая чернявая девочка: стоит, вытянувшись в струнку, и взгляд её направлен выше камеры – на скрытого в зазеркалье объектива фотографа. Другой снимок: группа молодых людей в одинаковой серой униформе с нашивками научно-исследовательского центра «Райские врата»; кто-то положил руку ей на плечо – быть может, пытается подбодрить или обратить на себя внимание, хотя, вполне вероятно, этот жест – простая формальность. Она не помнит, она не заметила: молодая женщина – и губы не накрашены – снова смотрит на фотографа. Ещё одно фото. Случилось ли это раньше? Снимает кто-то другой, да и среди позирующих кое-кого не хватает — в том числе, старшего специалиста Энумы. Маядзуми выглядит так, будто вот-вот чихнёт или расхохочется — в воздухе витают остроты; Кидокоро, напротив, спокоен и серьёзен... Особенный снимок – их первые дни в проекте. На этот раз фотограф попал в кадр, он в самом центре. Кажется, фото именно для того и было сделано, чтобы запечатлеть его таким: молодой, но уже мужчина, взрослый, уверенный в себе, смело надевающий старый костюм с отцовского плеча, весь мир для него, царь мира... А эта постоит в сторонке, однако близко до той самой степени, чтобы тень его падала ей на грудь, – его голова лежит на её груди. Их ведь специально так расставили? Специально? А девушка в туго затянутом новеньком галстуке, давно не девочка, держится так, словно ей тут совсем не место, словно здесь, по левую от фотографа руку, за его плечом, должен быть кто-то другой. Впрочем, всё самообман — ей лишь там, только за плечом, и место. Никогда ей – той ей, этой ей – ей никогда не идти с ним нога в ногу. Как же так получается, что отличница на берегу прудика с саламандрами проигрывает кому-то чужому, с другой фотографии? У Хироко нет этого снимка, она видела его лишь однажды, но запомнила навсегда, как и вещь из их тогдашнего прошлого, громоздкий проигрыватель с виниловыми пластинками, – именно в тот день они виделись в последний раз; блёклая фотокарточка запечатлела женщину её примерно лет с младенцем на руках. Фото сопровождало владельца во всех его странствиях: в пустыне древнего Междуречья, в сокровенных недрах... У врат в иное измерение, где чёрное и белое меняются местами, где стираются границы бытия и эта серость, эта безликая немыслимая сила выплёскивается наружу, пожирая все краски жизни, оставляя только монохромные фото на плотной пожелтевшей бумаге – чиркни спичкой, и твоё прошлое обратится пеплом. Хироко собирает карточки. На первой внизу детским почерком подпись в память фотографу – снова обман, подмена, тоже ведь чужое фото. Её копия исчезла вместе с домом, а эта — эта чудом сохранилась. В инфернальном пламени их неисправимой ошибки эта бумажка избежала новой жизни, став одним из малых свидетельств навсегда ушедшего мира, и стоит тут, в рамочке, вовсе не потому, что кому-то нужна она, запечатлённая в формалине бессмертной двумерности – девочка, что носит в себе её будущую, – а затем лишь, что принадлежала другому. Другие глаза знали её – в парадной блузке, с острыми коленками – всю её ту; именно тогда они знали её лучше всего. *** Госпожа Верденберг, как и любой человек, который помнит, как было до Двойного икса, часто поднимает голову – бессознательное движение надежды, словно всё может в единый миг стать как прежде. Однако редко кто по-настоящему осознаёт: дело ведь не в том, что небеса обратились зеркальным коконом, а в том, чьё лицо ты видишь в этом зеркале. Хироко всегда, всякий раз, стоит заботливым облакам ненароком разойтись, явить человечеству искажённое ором магнитных вихрей отражение собственного греха, — всегда, даже когда кроме сизой завесы ничего не разглядеть, видит только одно: смеющиеся глаза над объективом фотокамеры. Глаза, что следят из зазеркалья.