Вьюноша

В тусклом свете лучины, не смыкая глаз, сидела за непокрытым столом Соломонида Григорьевна, склонив голову, словно горлинка, а подле неё сыновья Фёдора: Пётр да Иван. Им строго-настрого наказано было спать покамест не ложиться, потому как уж тем они пред царём виноваты были, что в вечёр казни оказались дома оставлены, а её саму объял в отсутствие мужа первобытный страх. И тосковала она, не могущая ещё ни умыть слезами лица почившего, ни тревоги своей оставить, не ведающая того, жив ли? Смилостивился ли Господь не над ним, так над нею? Услышал ли слова молитвы её страстной, что шептала она в исступлении, горестно оглаживая лицо малолетнего сына своего Ивана? Тихо и пусто сделалось в тереме, и мочи не было ждать вестей, но ластился Ванюша к рукам её, предчувствуя боль сердца материнского, неутешного, что всё силилось из груди выпорхнуть да лететь, ни ястребов, ни соколов чёрных не страшась, а Пётр, взобравшись на скамью, коленями стал на неё и принялся расставлять фигурки зверюшек резных. То были овечки, пасшиеся теперь во широкой степи, и пёс, что их стерег. Вьюноша мог уж разуметь, откуда пришла та туча тяжелая, свинцовая, над их головами небо застлавшая, но, казалось, совсем не тревожился, хорошенько запомнив слова деда, коих и теперь не забывал. «Негоже псу, что служит исправно, хозяйского гнева страшиться, а ежели удумает овец таскать, худо будет! Но у скупого — любой пёс волком сделается да выгоду сам для себя сыщет». Опустив голову на сложенные руки так, что крестик, висящий на шее, чиркнув по поверхности стола, оказался неосторожно прижат к нему локтем, Пётр, любуясь своею работой со стороны, взглядывал на неё то так, то иначе, а усидеть на месте всё не мог. Но, украдкой улыбнувшись, точь-в-точь, как Фёдор, когда вырезал он этих чудных зверей, протянул руку к собачьей морде, ткнул пальцем острый нос её, словно дразня, и хотел было засмеяться, зная, что все равно не укусит, однако же, переведя взгляд на мать, мальчонка смиренно притих. Пётр ближе переставил пса к двум овечкам, но те, как и прежде, вовсе не боялись. Они знали, что он сыт, и имя хозяина его доброго им было известно. Но что если бы пёс этот обернулся вдруг волком? Мальчик не знал и, сдвинув брови в подражание отцовой манере, приготовился думу думать, но со двора кликнули мать, и она, поднявшись в испуге, взяла их обоих за руки да свела на крыльцо. Только и успел Пётр, что игрушку свою с собою прихватить. — Княжна! Княжна, отвори ворота, небось, думала, что не свидишься боле, а тут эк, какая милость государева! Княжна, смотри, кого к тебе привели! — несколько мужских голосов наперебой кричали, гикая да смеясь, княжной дворянку до поры величая, будто извели уж, нехристи, мужа её Фёдора. В страхе застыла Соломонида Григорьевна на крылечке, и в светлых очах её отражались огни факелов, мелькающие над оградою бревенчатой в сгущающемся мраке ночи, и знала она, что не укрыться от царёвых опричников в избе деревянной, нигде не укрыться им опальным. Ахнула дворянка Желябужская, когда во двор брошена была курица обезглавленная, да подхватила на руки меньшого сына своего Ивана, второго же, Петра, привлекла к себе и огладила белой рукою чёрные вихры его, лаской и заботой материнскою обоих равно одаривая. — Пусти собак, — подозвав дворового мужика, дрожащим голосом велела она, думая, что пусть, пусть он собак пустит, уж они-то спугнут стаю воронья голодного, в которой и Фёдор, пресытившись, одной забавы ради, на коне резвом от дворов боярских ко двору Иоаннову летал, измену-змею поганой метлой выметая за пределы Руси Московской, давя её прежде, чем та кольцом тугим чашу царёву обовьёт да каплю яда в нее уронит. Неспокойно было сердце Соломониды Григорьевны, когда обнимала она сыновей его, неравно меж собой достоинства отца поделивших, да только верилось ей, что рано простилась она с соколиком своим чёрным, о доме родном позабывшем, её, кручинную, на поругание оставившем. Но не к псарям поспешил мужик, в опалу прежде неё поверивший, а к самим воротам, другую свору во двор хозяйский пустив, и открылись юному Басманову все зверства, опричниками чинимые. Фёдора, по рукам связанного, стащили с лошади. Странным казалось Петру узнавать средь прочих тех, что прежде пуще матери баловали, а теперь на глазах его не плетью, а кнутом, для лошади предназначенным, стегли отца, пред собой, должно быть, почти не видящего, Бог весть, что пережившего. И видел он, как каждый пёс беспородный, не могущий потешнику Иоаннову царского веселья простить, выше него становился, смея и кидаться и рвать, ловить под руки, не давать упасть и мучить, лишь бы пляска эта бесовская продолжилась, лишь бы время Годунова скорее пришло! Мелькал меж спин отца его надломленного тонкий стан, не видно было деда, а сам Борис в ту ночь их сторонился! Учась им волю диктовать, да так, чтоб рук своих при том не замарать, роптал он пред неспокойным нравом государя, потому что знал, подобно Петру знал, что род их — собачий, и оттого боялся, что смирит бурю Иоанн и вновь призрит опальных! И Фёдор вновь заговорит, услышан будет, и тогда велит царь голову ему рубить — давить змею, чей помысел лишь часа ждет! Все видел Пётр, душа которого свила гнездо для ненависти в сердце, что разорено не будет до поры, как та окрепнет и обрушится на Годунова род! Но разрыдался Ванюша, опомнилась мать, отняла руку, спрятав на груди его личико, а Петра отпустила, и он, дождавшись, когда Борис братцем его отвлечён будет, тайком со всех ног к отцу кинулся. Сбежал по ступеням, но стоило только ступить на землю, как талый снег под сапожком его расступился, как понял он, что поскользнулся, что упал пред тем, кто видеть был того падения не должен! — Ишь, какой прыткий, княжна! — смеясь, Годунов, брыкающегося мальчонку с земли поднял да возвратил обратно к матери. — Фёдора Алексеевича в монастырь приказано свезти, вот и осмелели они, знают, что дальше воля царская не достанет. Ты уж прости их, Соломонида Григорьевна, дай душу отвести! Авось, Голицын из Тулы вернётся не раньше, чем батюшка наш гневаться оставит, а за Федьку не тревожься — грешен да нежен, словно девка, недолго протянет в стенах монастырских, изживут они его. Правду молвил Годунов — годом после воротился Василий Юрьевич в Москву, и уж и такому заступничеству рада была Соломонида Григорьевна, хоть прежде и имени его слышать не желала. Чай не зверем оказался боярин — и её, и Фёдора сыновей призрел да воспитал как своих собственных. Только казалось Петру, будто его, подобно Овчине, в овечью шкуру зашили, словно боялись в подросшем кутёнке волчьи черты разглядеть, и всё потешались над ним, хозяйским щенком, всё злословили. Будь он волком, погнал бы овец, что лишь под строгим взором пастуха смирно пасутся, а сами всё норовят разбрестись да дальше к лесу уйти. Но рос Пётр, Басманов сын, затаив в сердце обиду глубокую, а шкура овечья истрепалась да мала ему стала, пока один пастырь другим сменялся. Чувствовал это и Борисов сын, а оттого и привечал, и прикармливал то чином, то даром богатым воеводу, позже всех прочих ему присягнувшего. Теперь уж он придел Москвы стерёг, вздыбленную шерсть свою от пыли отряхая! Казалось, забыл благородный, но вероломный муж о помыслах своих нечистых, являя верность в трудный час и славный дух отца и деда, обороняя стены Новгорода-Северского от войск инока-самозванца, чьи прелестные письма отринул ум, да сердце приняло! Душа ликует, молвит не опальный боле Пётр: «Гляди, царевич, град стоит, разбит Димитрий, и стали звон глушит народа ропот! Согнал их всех к стенам Кремля, и предан я, как предан был отец, и в темный час торжественный колено пред тобой я преклоняю!» Но Телятевский — первый воевода, а Пётр прогнан от Москвы царём, не преминувшим попрать законы местничества и знатность их родов, когда узрел, как волк у ног его жесток! Что мог еще, о Боже, он ждать от рода Годунова?! И мужа верного оскалилася раненая гордость. Оставил он порог, что прежде так стерёг самозабвенно. Гляди, царевич, воспрял собачий род из пепла! И взвился черный конь, и злато лат тепло зари в себя вобрало, когда сирая челядь пред волками врата Кремля поспешно отворяла. И хладен взор того, кому всю жизнь выслуживаться должно, не ропща, когда Москва обратно в чрево принимала сына Иоанна. Не рано ль? Уж закалена душа, она не раз бывала на пиру у воронья. И сердце, как в набат, стучит о тяжесть грудных лат, и вражьей кровью струится по плечам багряный плащ противника Христа, а перед ним ликует всё дитя, что отродясь не видело Кремля. Недвижим был Басманов, взор устремив на нового царя, и будто бы чего-то ждал, когда то воинство, что было под его началом и предназначено Димитрию, орлиными гусар крылами за спиною расходилось, царевичу, что чудом спасся от когтей посланников Бориса, дорогу уступая. Он был архангел для него, превыше прочего почтивший не себя, но род, отчасти, может быть, жалеющий народ, проливший кровь по воле проведенья. Посланник ада на диавола коне, Пётр смертью обернуться мог, коль не узнает сына Марфа… Но бабий плач пронзил сердца людей — те повалились наземь. — Признала! Господу хвала! И мысль Басманова оборвалась в минуту былого торжества. Он был сейчас не здесь, закрыв в покои дверь, он вышел, не помня слов Димитрия, а только силуэт его, застывший у окна и в страхе ищущий защиты от народа, что вновь кишел на площади Кремля. И что же? Шепчет Пётр, за пазухой ища спасения Христа: — Помилуй, Боже. Ничтожен я, сподвижник лжецаря! Примешь ли душу мою, Боже? Виновен в том лишь, что простил Борису кровь убиенного царевича, и не знаю, у кого в клевретах хожу… Об одном прошу, Господи, не оставь… — однажды так молилась мать, теперь настал его черёд и, навалившись на дверь спиною, Пётр вскинул голову, но неба нет над ней — одно узорочье по стенам. Могилой станет для него хитросплетенье трав и роспись пёстрых стен. Ко власти он привёл, не ведая кого, по совести своей уклончивой тропе, и до поры сохранен был Димитрий под его защитой, но русский люд чурался самозванца, и Марфы глас в сердцах все тише отдавался… Страшны Димитрия последние минуты — народ ворвался в твердь Кремля, решась низвергнуть польского царя. И вот рука Петра не крест уж православный ищет, скользя по бархату кафтана и дорогому шелку кушака, а верной стали нить, что мыслям многих даровала уж покой и бурный их поток обыкновенно скоро усмиряла. И пусть пятнал себя Ивана отрок, рядясь в одежды польской шляхты, признала сына мать, связав два рода нерушимым долгом службы, и отделила в час тот роковой сомнение от веры, в которой и слепой порой находит счастье. Так пусть же тень из гроба Иоанна увидит, как пал последний Басманов! Он голову сложил за предка лжецаря!