Не страшно

Генджи не знает, что такое страх. Не понимает, что чувствуют люди, когда они напуганы. Он много раз наблюдал его со стороны: видел распахнутые от ужаса глаза, слышал дрожащие голоса, смеялся над подкашивающимися ногами врагов, но сам ни разу не ощущал чего-то подобного. Хотя… однажды он почти понял, что это такое. Генджи был еще совсем ребенком. Мама тогда ушла. Он был к ней привязан гораздо больше, чем к отцу, — Хидео вообще в то время казался ему чужим человеком. Тот никогда не бил его и даже не ругал, но Генджи постоянно чувствовал, что от него веет опасностью, как от пропасти с каменным дном и рвущимися из нее ледяными ветрами. Отец всегда смеялся, что его сын цепляется за материнский подол. «Хотела ведь девчонку, вот и получилось не пойми что», — гоготал Хидео, и татуировки на его груди ходили ходуном от смеха. А потом мама ушла, и Генджи остался совсем один. В ту ночь он тихо лежал под одеялом, и в его груди разливалось что-то черное и отвратительное. Наверное, это и был он, страх. По крайней мере, позже Генджи для себя называл те ощущения именно так. В ту ночь отец зашел в комнату, сел на кровать, и Генджи поднялся навстречу. Кажется, впервые в жизни Хидео над ним не посмеивался. Он пришел сказать что-то. Сказать без слов. Отец смотрел в глаза Генджи, и тот понимал, что сегодня закончилось его детство, что теперь он мужчина, а значит, уже достаточно взрослый, чтобы узнать правду: одиночество, которое внезапно обступило его со всех сторон, может продлиться очень долго, а возможно, и вовсе никогда не закончится. Липкая гадость в груди начала стремительно разрастаться, и Генджи даже подумал, что сейчас позорно заревет, но вдруг Хидео, «каменный человек», как он звал его иногда про себя, сказал всего два слова, о которые паника разбилась, как волна о скалы. Он сказал: «Не бойся», — и его глаза были двумя черными булыжниками в этот момент. Именно тогда — Генджи точно это помнит — это чувство почему-то ушло и больше не показывало сыну якудза своего уродливого лица. — Отрастил патлы, недаром твоя мать девчонку хотела, — говорит развалившийся на диване Хидео в спину уже практически взрослого Генджи, поглаживая коленку очередной шлюхи. «Твоя мать» всегда звучит из его уст, как оскорбление. — Пошел ты, — что и говорить, добрыми друзьями с отцом они по сей день не стали. И все же, хотя Генджи никогда не говорил этого Хидео и никогда не скажет, он искренне благодарен отцу за многое — и особенно за то, что в детстве тот каким-то неведомым образом лишил его способности бояться. Ведь в тех компаниях, в которые позже регулярно попадал Генджи, чужой страх всегда чувствовали очень остро, как хищники чувствуют открытую рану, — жадно, радостно, издалека. Пророни хоть каплю — и тебя порвут в клочья. *** Одиночество, действительно, продлилось долго. Генджи даже решил, что Хидео, падла, накаркал, и быть ему теперь одиночкой по жизни. То ли Генджи разговаривать с людьми не умеет, то ли слишком отмороженный, но по каким-то причинам он всю свою школьную жизнь дрался один против всех. Никто не любит отшельников, особенно если у них такая наглая морда и отец из числа якудза. А сын, к тому же, никогда не стучит ему на обидчиков. Добрый папа все это, к слову, и развел — наверное, специально подбирал для Генджи самые конченные школы, чтобы убедиться, что у него сын, а не дочка. В каждой новой школе Генджи успевал выбесить всех местных гопников в первые пять минут своего пребывания, а когда ты не нравишься местным, местные тебя бьют. То есть, поначалу бьют, а потом ты учишься бить в ответ. Генджи освоил эту науку очень быстро. Да что там, оказалось, у него настоящий талант! Он дрался, дрался, дрался, изо дня в день, из месяца в месяц. И вновь пришлось со скрипом мысленно поблагодарить долбанного Хидео, когда Генджи впервые отбился сразу от троих. Отец опять молча научил кое-чему важному и подсобил своей жесткой и болезненной помощью. Он вновь был прав — откусываться необходимо уметь. Особенно, если твоя рожа просит кирпича, а язык бежит впереди мозга. Особенно, если ты сын якудза. Особенно, если ты один. Правда, однажды был Токио. Если бы Генджи в то время спросили о друзьях, он назвал бы его имя. Но и Токио был недолго. Как-то разошлись. Все-таки, наверное, Генджи сам виноват, что вечно один смотрит в разъяренные лица толпы. Но это похуй. Одиночества он не боялся никогда. *** Ссадины на скулах, сломанные кости, выбитая челюсть, содранные костяшки — у Генджи постоянно что-то болит, начиная с двенадцати лет, с тех пор, как он стал серьёзно драться. Но вот сейчас практически не больно — его час назад выписали из больницы, в которой он четыре недели провалялся, харкая кровью. Отмудохали его знатно, толпой. Те, кто имеет что-то сказать Генджи, всегда быстро просекают, что против него выходить нужно кучей. Это единственный вариант потолковать, а точнее — уложить Такию на лопатки, потому что других аргументов он не принимает. Генджи идёт домой и мрачно курит. Хидео, сволочь, в больницу за ним никого не прислал: то ли забыл, то ли забил, а Генджи вообще без денег, вот и тащится теперь сквозь какие-то подворотни и курит сигареты одну за другой. Вдруг в конце улицы появляется странная фигура — глыба из нескольких немытых укурков, и Генджи, разбивший за свою жизнь сотню чужих морд и сотню раз соскребавший с асфальта свою собственную, звериным чутьем не слишком удачливого волка ощущает, что эта фигура в конце замызганного переулка сулит большой пиздец. Она пахнет опасностью. Пахнет кровью. И болью. Даже не подумав о том, чтобы куда-нибудь свернуть, Генджи вместе со своей наглой, только что зажившей рожей, идёт навстречу уже нескольким гопарям такой походкой, которая сама по себе тянет на оскорбление и провоцирует любого уважающего себя отморозка отбить почки ее обладателю. В кармане шуршит почему-то не выброшенная выписка из больницы. Их семеро. В одиночку Генджи обычно может отбиться от пятерых. Он усмехается: кажется, через часок его вернут в ту же больницу, из которой он топает. Незнакомые морды обступают со всех сторон. Смотрят настороженно — они явно рассчитывали нарваться на кого-то попроще. Но такой толпой, конечно, справятся и с ним. — Слышь, закурить дай, — говорит центровой. Генджи сейчас, в принципе, имеет возможность в кои-то веки пожалеть свой сто раз залатанный организм, дать шпане сигарет, поговорить за жизнь и двинуть домой, оставив проблему в виде семи торчков следующему прохожему. Но пацан спросил грубо. А грубить Генджи запрещается. Такия делает напоследок глубокий вдох: ребро только-только срослось, он ещё не успел надышаться полной грудью. Он затягивается, выдыхает дым прямо в прыщавую рожу и спокойно говорит: — Не курю, братан. Когда Генджи привозят в больницу, он не чувствует большей части своего тела. И страха тоже — не чувствует. *** Судзуран. Грязный, обшарпанный, уродливый. Все стены измалеванные, живого места нет, двор замусорен, металлические сетки на заборах разорваны, в бассейне хлам, какой-то гнилой диван торжественно стоит по центру. Местные хозяева — такие же замызганные и неприветливые, как и их школа, пацаны — висят из окон с сигаретами в зубах. Очень похожий на них тощий и пыльный ворон торжественно марширует по школьному двору: кажется, он тоже один из тутошних хозяев. Птица останавливается и без всякого выражения смотрит на Генджи неподвижными черными глазами. Ответный взгляд Такии точно такой же, темный и равнодушный. Раз уж птица тут каким-то образом рулит, надо ответить как полагается. Через пару секунд ворон отворачивается и топает дальше, видимо, убедившись, что новый зверь пришел по адресу. Генджи ухмыляется: шикарное место. Кажется, такой прекрасной школы он еще не видел. Чувствуй себя, как дома. Он закуривает и входит во двор Судзурана. К этому времени Генджи уже растерял все тормоза, какие имелись в наличии. Никому не спускает ни грубого слова, ни дерзкого взгляда, а злости в нем накопилось столько, что места лучше Судзурана ему для себя не найти. Хотя отец говорит, что это плохо, когда в твоих ударах есть только злость. Трет что-то про любовь и ответственность за людей, которые идут за тобой. Каких людей он имеет в виду, когда Генджи всю жизнь один? Такия не понимает, но, в любом случае, очень не хочет, чтобы старый пень в очередной раз оказался прав. Генджи поднимается на крышу своей новой школы, изредка натыкаясь на подозрительно косящуюся здешнюю шпану. «Король школы — Тамао Серидзава». Вот, значит, как тебя зовут. Позволь и мне представиться. «Король школы — Генджи Такия». Генджи никогда не боялся смотреть в лица своих врагов. *** Генджи издалека взирает на кодлу Серидзавы. Тамао вместе со своими генералами, как всегда, рубится в маджонг на крыше. Не очень-то подходящая для таких суровых парней игра — не покер, не блэкджек какой. Зато национального колорита придает. Генджи усмехается своим дебильным мыслям. А потом резко мрачнеет. Оказалось, что Токио тоже здесь, в Судзуране. Теперь он лучший друг его главного врага. Генджи никак не может свыкнуться с мыслью, что они с Токио теперь тоже вроде как враги. И Тацукава, видимо, таким новостям не рад — мечется между нынешним королем и Генджи. Не хочет войны. Прости, брат, биться придется. Ты ведь сильный боец. И Токаджи ваш сильный. И Цуцумото, конечно. Спиной к спине стоят. Через такую стену пробиться будет непросто. У Тамао много людей. И они ему преданы. Пора и Генджи собирать свою армию, раз уж ему за каким-то хреном понадобился Судзуран. Правда, Генджи никогда лидером не был. Но стать им он не боится. Генджи вглядывается в мрачные лица местных, когда бродит по коридорам Судзурана. Воронье. Дикие, подозрительные, готовые в любую секунду кинуться на врага всей толпой, но и друг друга разорвать не прочь, если понадобится. Летят кто куда с мерзким карканьем, мечутся, сталкиваются, бьют клювами, рвут когтями. Как сделать из таких приличную стаю, да еще и заставить лететь вслед за собой? Особенно, если сам еще не обзавелся ни черными перьями, ни черным отчаяньем. Пока что вокруг Генджи лишь пустота — местные расступаются перед ним, разлетаются, глухо хлопая крыльями, и издалека смотрят своими холодными глазами-бусинами. Опасаются. Уже неплохо. Генджи станет вороном. Станет вожаком. Они еще полетят за ним. Все полетят. *** Чута этот прикольный. На вид дохляк и подлиза, а на самом деле — опасный чувак. И надежный. А Макисе вообще псих. С бабами своими носится, смех один. Но честный пацан. Правильный. Генджи с ними внезапно весело. Даже рожу разбить в кои-то веки никому не хочется. *** Генджи никогда не отличался особенной сообразительностью, поэтому он слишком поздно понимает, что его наебали. Позвавший его перетереть Идзаки, он же «бульдозер без тормозов», внезапно начинает гнать какую-то херню про всякие там разные средства, которые на войне пиздец как хорошо заходят, а в это время со всех сторон к Генджи уже бегут вражеские судзурановцы. Ясно, значит, всего лишь будут бить. А Генджи-то уже испугался, что в делах с Идзаки ему придется ломать голову, а не чьи-то носы. Коридорами про него говорили, что он, мол, большой оригинал, но на деле выходит, что ничего нового эта падла придумать не смогла. У Идзаки такая самодовольная рожа, будто он всерьез думает, что загнал Генджи в угол и сломил его одним видом своих немытых отморозков. Такия усмехается: никак крашеный уебок надеется не просто его отмудохать, а ещё и напугать? Просчитался ты, стратег ебаный. Генджи разворачивается и бежит навстречу стаду, в прыжке с ноги уебывает самому здоровому на вид бойцу. Его бьют долго и смачно. А он все встаёт, неуклюже подгребая свои длинные ноги, и втыкает каждому, кто попадается под руку. Просчитался ты, мудак. Кое-что упустил. Генджи готов умереть прямо сейчас. Как готов был вчера, как будет готов и завтра, если, конечно, сегодня ему суждено выбраться живым из этого бассейна. Смерть постоянно стоит за его плечом, и он так привык к ее незримому присутствию, что когда-нибудь, наверное, по запаре попросит у нее прикурить. Генджи не боится смерти. Не боится умереть. Не боится убить. Он не из тех, кто готов на все, лишь бы протянуть на этом свете лишний час. И не из тех, кто бьет вполсилы, боясь, что враг откинет копыта. Потому он так отчаянно бросается навстречу целой армии и так упорно встает, когда ноги уже почти не держат Просчитался ты, блондинчик. Улыбка крашеного уебка гаснет. *** А этот мудак, Идзаки, оказывается, ниче такой пацан. Умный. С дартсом своим заебал. Генджи рад, что его генералы такие классные. Как бы этого случайно им не ляпнуть, а то пиздец. *** Генджи идет на битву с Тамао. С невозмутимым и устрашающим Тамао — и отлично знает, что победит. И дело не в том, что он не считает Тамао достойным соперником. Напротив. Кое-кто, конечно, может подумать, глядя на Серидзаву, что он оплот спокойствия и равновесия, особенно на фоне агрессивных и дерганых пацанов Судзурана. Но Генджи сразу просек, что непосвященные очень зря считают его местным Буддой. Он ни хрена не Будда. Если с кем-то сравнивать, то Генджи сказал бы, что Серидзава, скорее, похож на медитирующего на солнечной полянке Чужого. Бешенство в чистом виде, сдерживаемое до поры до времени, ярость, которая убьет тебя за секунду, стоит только потревожить внешнюю обманчиво-спокойную оболочку. Кто в здравом уме станет тыкать прутиком в затаившегося дикого зверя, пусть он и выглядит со стороны умиротворенным, как море в штиль? Можно ли считать неопасным достигшего просветления монстра? Генджи так не кажется. И, тем не менее, он собирается не просто потыкать прутиком, а с ноги уебать по клыкастой морде. Серидзава достойный противник. Сильный, как все бедные, и отчаянный, как все выросшие в драках. Он бы даже понравился Генджи при других обстоятельствах. Да что там — и при нынешних Такия не может не признать, что в глубине души его уважает и осознает, что победа дастся ему большой кровью. Но все-таки он победит. Генджи недолго сомневался в своем успехе. Сразу, когда Чута рассказал ему, что почем в Судзуране, Такия понял, что Тамао многое упустил. Он так долго не встречал сильных соперников, что расслабился. Не особенно пытался привлечь на свою сторону серьезных союзников, полагая, что своими силами справится со всяким, кто рискнет поднять голову в его присутствии. Между тем, если бы Тамао захомутал Идзаки, Макисе и Чуту до того, как Генджи пришел в Судзуран, у Такии не было бы ни единого шанса собрать свою армию. Этой ошибкой противника Генджи воспользовался моментально. Но в своей победе Генджи уверен не только и не столько поэтому. Ведь, в конечном итоге, все решит их бой один на один. И тут у Генджи тоже есть преимущество. Еще более очевидное. Токио. Тацукава — главная слабость Тамао. Если бы Серидзава был один, если бы его лучший друг не значил так много для бомжеватого короля, Генджи потерпел бы поражение, несмотря на то, что сколотил вокруг себя нехилую банду. Потому что Тамао не боится проиграть. Но Токио боится. А страх Токио значит для Серидзавы больше, чем его собственный. Тамао нужна победа для Тацукавы. Очень нужна. Поэтому они проиграют. Такия однажды слышал в каком-то фильме: побеждает всегда тот, кому ничего не нужно. Ему некому дарить победу, такого близкого друга у него нет, посвящать ее Хидео — слишком жирно, а самому Генджи без разницы, уйдет он сегодня с поля боя в невидимой короне или уедет в машине «скорой помощи». Генджи не боится проиграть. И выиграть не боится. Ему ничего не нужно. Разве что успеть докурить по дороге, пока не дошел до места стрелки. Поэтому Генджи победит. Когда у Тамао не получается встать в очередной раз, Генджи не чувствует особенного кайфа. Зато почему-то тихо радуется, когда слышит, что Токио выжил. Победа Токио — это победа и Тамао. Все-таки сегодня они не проиграли по всем фронтам. Генджи рад, потому что он не любит, когда сильные проигрывают. *** Миками переползли. Куртку свою приволокли. Они смешные, хоть и сволочи, пусть остаются. *** Генджи не чувствует себя виноватым за то, что нечаянно развязал войну с Хосеном, которая обещает стать большой такой проблемкой. В конце концов, он же не знал об этом гребаном перемирии и прочем дерьме. Ладно. Кого он обманывает, если бы и знал, все равно вломил бы тому кучерявому козлу в ободочке. Выебывался тот чересчур. А это ж на уровне рефлексов, кто-то выебнулся — получил в заточку, все вроде логично и правильно. Но, блядь, не в этот раз. Генджи понимает: раз уж он король, то вроде как ему следует положить конец междоусобицам в Судзуране, всех сплотить, организовать и убедить выступить стройными рядами против общего врага. Но на деле ни хрена не выходит. С Тамао идти брататься, что ли? После всего, что было, просить его о помощи? Не по-пацански это, пиздец. Генджи в итоге решает не париться — проблемы решать он привык по мере их поступления. Может, Хосену эта война тоже никуда не уперлась, других проблем мало, что ли. Нет, уперлась. Когда бритые уроды без всякого предупреждения нападают на всех судзурановских генералов и избивают в мясо, а Цуцумото тамошний садист с зонтиком и вовсе пакует в реанимацию, Генджи понимает, что чистенький Хосен, в который без сменки не ходи, оказывается, ни хрена не шутит. И что прошлая война недаром закончилась убийством. А потом они поджигают Судзуран. И это слишком. А потом какой-то ебанутый педик, который у них там за главного, выбешивает Генджи так, что он еле сдерживается, чтобы не заломать его до начала драки. Она уже завтра, а вороны по-прежнему ни в какую не хотят собираться в стаю. Хотя Генджи идет на крайние меры — во всеуслышание просит каждого о помощи, и все его генералы тоже изо всех сил пытаются подбить народ идти драться за Судзуран. Когда в назначенное время во дворе школы собираются полторы калеки, Генджи чувствует, как внутри что-то обрывается. Он знает, что будет дальше. Они, естественно, проиграют, но это не главное. Долбаный педик замесит Макисе, как обещал. Толпа из шести-семи человек разобьет только зажившие морды Миками. А кого отправит в реанимацию следом за Цуцумото конченый псих Рё? Идзаки? Чуту? Генджи чувствует самый настоящий, жуткий, черный и тошнотворный страх. Так вот он какой. И как люди его терпят всю жизнь? Генджи не за себя боится — он по-прежнему не из тех, кого можно испугать болью, смертью или поражением. Он боится за них. За этих дурацких пацанов, которые внезапно значат для Генджи так много, что он до мокрых ладоней и скрученных кишок боится за них, готовых вслед за ним зайти так далеко. Пойти биться насмерть с Хосеном из-за него, из-за того, что он такой конченный отморозок. Ладно. Нехуй ныть. Со страхом надо срочно что-то делать. Генджи не будет распускать сопли, как баба. Не будет отговаривать их — все равно в ответ услышит только фырканье и усмешки. Не будет корчить из себя героя и задвигать пафосные речи. Он просто не даст им пойти туда, а значит, бояться за них больше не придется. Генджи встает и объявляет, что стрелка отменяется, что его армия распущена, и они проиграли еще до драки, и при этом даже умудряется изобразить внешнее спокойствие, посмеивается. Он понимает: все сейчас думают, что он испугался неравной драки, и будут думать так, пока их не позовут опознавать его хладный труп. Не вдаваясь в подробности, он уходит со школьного двора, надеясь, что никто не потащится следом и что его не стошнит по пути от этого непривычного и жуткого чувства внутри. Такия идёт драться с Хосеном в одиночку, потому что впервые за всю свою жизнь он не один. Он понимает, что поступает правильно, когда во дворе вражеской школы страх, наконец, отпускает его. *** Генджи не боится белых стен Хосена, таких чистеньких по сравнению с вечным судзурановским бардаком, не боится бегущей к нему толпы, которая уже через пять минут не оставит от него живого места, не боится диких вспышек боли, обжигающих со всех сторон, и даже мертвые взгляды Ре и еще какого-то худого блондинчика, явно еще меньше знающих о страхе, чем Генджи, его не пугают. Он сейчас уже не чувствует этой черной гадости внутри, а больше ему ничего и не нужно. Разве что разбить как можно больше морд, прежде чем его вколотят в здешний странный ярко-желтый песок. Тем и занимается. Но внезапно его почему-то перестают бить, и Генджи, на автомате еще несколько секунд помахав кулаками, поворачивается туда, куда смотрят все бритые уроды. Он жалкой черной загогулиной корчится на фоне светлой формы Хосена и неверящим взглядом смотрит на приближающуюся толпу. Пацаны идут. Генджи вновь начинает душить тошнотворная волна ужаса, и он сейчас хочет кинуться пинать уже своих. Догадались, сволочи, это Идзаки по-любому все понял и их приволок, козел. И их так мало, ужасно мало, а Хосен стоит стеной. Генджи лихорадочно соображает, что теперь делать, и все больше впадает в отчаянье. И тут он видит, как с другой стороны двора со всей своей кодлой тащится Серидзава. «Пришел, ублюдок», — с дикой благодарностью думает Генджи. Миками топотят с ним рядом, значит, братья его и привели. Да у них прямо-таки дипломатический дар. Генджи смотрит, как две разномастные армии сливаются в одну и идут к нему через широкий двор Хосена, а в его голове с каждым их шагом все отчетливее звучат слова, которые он слышал однажды, в детстве. Тогда их сказал отец, а теперь безмолвно говорят они, его вроде как друзья, вновь на многие годы вперед убивая в нем способность чувствовать страх. «Не бойся». Ему вдруг становится очень легко, так, будто сейчас взлетит. Генджи никогда прежде не задумывался о том, был ли он счастлив хоть раз в своей жизни, хоть одну минуту. Но если когда-то его об этом спросят, он знает теперь, о какой минуте будет рассказывать. Вдруг Тамао с какого-то перепуга прилюдно называет Генджи «боссом» — и тот впервые чувствует себя таковым. А потом Такия поворачивается к своим врагам, больше для того, чтобы позорно не прослезиться, глядя на судзурановских придурков. Он смотрится большой грозной птицей на фоне черной формы его школы. Бритоголовые по-прежнему готовы к бою, но теперь от них за километр несет страхом. Генджи усмехается, кричит, оскалившись, и рвется в бой, слыша, как за ним с пронзительными воплями летит все воронье Судзурана. Когда в твоих ударах не только злость, они становятся по-настоящему смертоносными. Старый пень опять оказался прав. У Хосена нет ни единого шанса. *** Сегодня погода хорошая. И курится классно. Генджи улыбается, вспоминая, как пару месяцев назад они натянули Хосен. Вспоминает то, что видел своими глазами и что узнал потом от пацанов. Как Миками поначалу месили всех, кто пытался напасть на Токио, но он-таки дорвался до Хосеновцев, уложил человек двадцать и кричал от счастья, стоя среди поверженных тел. Как невменяемый Чута с радостной и сумасшедшей улыбкой бросился на целый коридор лысых уродов и сломал нос каждому, кто попался под руку. Как Идзаки и Токаджи впервые за много лет знакомства улыбнулись друг другу, забыв в пылу драки о том, что они враги. Как Серидзава втащил ногами ублюдку Рё, предварительно напугав его до полусмерти своей расквашенной и невозмутимой рожей, и отомстил за растерзанного Цуцумото. Как сам Генджи из последних сил вырубил Тайгу и беспомощно повис на Тамао, успев напоследок подумать о том, что местный блондинчик с мертвыми глазами еще даст Судзурану просраться. А еще Генджи вспоминает, как потом они всей толпой шли бухать. Ввалились в бар все в крови, с разбитыми рожами, в порванных шмотках. И никто левый, конечно, наблюдая со стороны, не мог бы и подумать, что еще вчера все они были врагами: бухой в сопли Идзаки учит такого же невменяемого Токаджи играть в дартс, для равновесия привалившись к его плечу, а Макисе звонит охуевшему от такого расклада Цуцумото в больницу, врубив громкую связь, чтобы Миками и Токио хором могли спеть ему песенку, а Тамао и Генджи пьяно ржут и упорно хлещут каждый из своей бутылки вискарь, так как выясняют опытным путем, кто первый отрубится. Правда, утром никто так и не вспомнил, кто из них в итоге победил. Пришлось накидаться опять. Трижды. Генджи вырубался первым все три пьянки, и над его почти бездыханным телом Тамао каждый раз торжественно объявлял собравшимся, что взял реванш, а потому они теперь оба короли. Генджи усмехается. Может, надо было сразу начать вместе пить, а не ебла друг другу чистить? Надо запомнить этот метод на будущее. Такия затягивается и смотрит в глаза стоящего перед ним великана. Сегодня он как будто немного поменьше, что ли. Сегодня вообще все немного не так. Сегодня многое закончилось. И, наверное, многое начнется. — Я на тебя поставил, — кричит Серидзава Генджи, в очередной раз пришедшему на бой с Риндаманом, и ободряюще улыбается. «Поставил он, мудак», — очень по-доброму думает Генджи и усмехается в ответ. Поворачивается обратно к своему противнику, перекидывается с ним парой слов, бросает свою сигарету под ноги и в сотый раз, наверное, кидается на великана. И в сотый раз тот оказывается сильнее. Обычно Генджи понимает, что снова не сумеет завалить его, уже на третьем-четвертом ударе. Но сегодня все по-другому. Сегодня вокруг стоит весь Судзуран, сегодня Генджи — победитель Хосена, сегодня он прилепил свой аттестат на разрисованную стену своей самой любимой школы. Сегодня его последний шанс. Именно поэтому вскоре от очередного удара Риндаман вдруг падает на одно колено. Судзурановцы восхищенно вскрикивают всей толпой и шумно поднимают ставки. Такого дива никто из них прежде не видел — ни один из рисковавших выйти против Риндамана не мог заставить его даже тяжелее дышать. А сейчас рыжий громила не устоял на ногах. В кои-то веки он смотрит на Генджи снизу вверх, смотрит глазами убийцы, но Такия видит в них кое-что ещё, кроме злости и ненависти. Кое-что новое. Это страх. Такия чувствует его, как зверь чувствует открытую рану, — жадно, радостно, издалека. Пророни хоть каплю, здоровяк, и тебя порвут в клочья. Ты проиграл. Генджи усмехается, разбегается и заносит кулак для нового удара. Он ничего не боится.