Лорд-канцлер

Нет у нас ни семьи, ни дома; день-деньской бродим мы по набережной, поём псалмы и просим милостыню. Всё, что есть у меня – мой господин. Раньше я часто видела, как он приплывает сюда в лодке, чтобы нанести визит нашему прежнему лорду-канцлеру, кардиналу Уолси. У него простое имя, как у Аквината и Беккета, и, по слухам, он равен им мудростью и благочестием. Прежде он был стряпчим, справедливым и неподкупным. Сама не видела, но говорят, будто он выбросил в Темзу серебряный кубок, что поднесла ему одна ответчица. Теперь одежды его стали богаче, да только поступь - тяжелей. И не мудрено: видела я, как на груди его змеится золотая цепь лорда-канцлера. Нести бремя власти для честного человека всё равно, что мешок угля тащить: не испачкаешься, так надорвёшься... …Иные нищие копят подаяние, по вечерам зашивают его в лохмотья. К чему мне это? Если умрёшь, разве возьмёшь деньги с собою, разве оплатишь дорогу на тот свет или купишь местечко почище? Лучше уж на этом свете лишний раз поесть да переночевать под крышей. Но сегодня я богаче всех владык земных. Мой господин, по обыкновению, идёт к пристани, чтоб нанять лодку и добраться до дома, пока не стало совсем темно, но отчего-то замедляет свой шаг, останавливается и слушает нестройный хор наших голосов. Будь это любой другой человек – купец или дворянин, его бы уже облепила наша серая стая. Но даже нам – нищим – известно о том, что он близок к опале за свою дерзкую, гордую непреклонность, а опала, как чума, может погубить всех вокруг. Лодочники, обычно готовые хоть самого чёрта в пекло везти, нарочно тушат свои факелы. - Что же вы вдруг замолчали? Он глядит на меня, потому что я стою к нему ближе всех. - Не знают птицы при таком затишье, чего им ждать: солнца или бури, - вот и смолкли, - вдруг говорю я ему, обмирая от собственной наглости. - Но разве не Слово создало свет и отделило его от тьмы? – лицо и голос его серьёзны, будто он ведёт богословский диспут, а не говорит с нищенкой. – Пой же, пусть твой голос разрушит тишину. Мне бы ответить ему: «Мой добрый господин, для тебя не только спою все псалмы, но расскажу и всю Песнь Песней, и Первое послание Павла коринфянам», - но уже слышу собственный голос: «Из глубины взываю к Тебе, Господи… Господи! Услышь голос мой. Да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих. Если Ты, Господи, будешь замечать беззакония, - Господи! кто устоит? Но у Тебя прощение, да благоговеют пред Тобою. Надеюсь на Господа, надеется душа моя; на слово Его уповаю. Душа моя ожидает Господа более, нежели стражи - утра, более, нежели стражи – утра»… О, сомкнитесь мои губы, смолкни моя речь! Вижу, как помрачнело лицо лорда-канцлера, будто грозовая туча закрыла солнце. Он протягивает мне две монеты. Но зачем они мне, мой господин, когда у меня есть серебро твоих висков и агат твоих глаз? - Бери же, - говорит он мягко, и я вижу, что два зверя – печаль и гнев - укрощены в его сердце. Возьму – на память. Два тускловатых медных кружка ложатся в мою ладонь: они хранят тепло его руки. …С тебя сняли золотую цепь, но не сделали свободным. Молчи, молчи, мой лорд-канцлер; молчание твоё гремит как горный поток, звучит громче колоколов во время пожара. Твоё молчание подняло такой шум в Европе, что его слышно даже у нас на острове. Молчи, молчи! Тебя предали те, кого ты считал своими последователями; враги остались верны тебе. Ты чист перед законом, ты лучше и выше своих судей, но тебе ли не знать, что даже Господу нашему это не помогло? О, будь проклят день, когда король решил, что он – твой лучший друг: лучше в змеиной яме жить, чем иметь таких друзей, лучше замёрзнуть лютой зимой или погибнуть от медвежьих лап, чем испытать гнев такого друга. …Отчего я не ведьма? Мне бы вороном обернуться и сидеть у окна его узилища – да только есть ли там окна? Мне бы мышью проскользнуть внутрь, тенью мелькнуть мимо охраны, но найду ли я дорогу к моему лорду-канцлеру? Ах, уши, уши мои, отчего вы не оглохнете, чтоб только не слышать мне речей о грядущей казни, звучащих повсюду? Отчего глаза мои не ослепнут, чтоб не видеть мне, что все ждут его смерти? В ночь перед казнью тщетно сжимаю его монеты в кулаке: они холодней стен Тауэра и вод Темзы, и я не могу их согреть ни огнём костра, ни своим дыханьем. Надо бежать из этого города, потому что он заражён грехом как моровой язвой, и скоро, совсем скоро здоровые будут убивать больных, видя в этом единственный путь к их исцелению. Но я остаюсь. И наутро сижу в проулке, зажмурившись, зажав уши, да всё понапрасну: даже с закрытыми глазами вижу моего лорда-канцлера, даже заткнув уши, слышу его голос. Не знаю, что сказал он в последние минуты своей жизни, но только знаю, что кровь его красней лучших рубинов из королевской сокровищницы. Эй, Британия толстобрюхая! Сегодня голова твоя скатилась с плеч, хоть корона и осталась! Ветер доносит до меня аромат цветущих каштанов, нежный и сладкий, как дыхание ангелов. Я открываю глаза и гляжу вверх, в узкий просвет между крышами. Небо сегодня невозможно высокое и чистое; должно быть, если приглядеться, можно увидеть райские врата. Он ушёл, его нет здесь боле: сонм святых принял его. И меня тоже нет. Ибо глаза его больше не увидят меня – пусть даже случайно, а значит, я невидима, его речи никогда не будут обращены ко мне, а значит, я безгласна… И у Престола Господнего мой лорд-канцлер вряд ли вспомнит обо мне хоть на миг, а значит, я уже не существую.