склад для мелочевки

Джимми родился летом, в вонючем портовом городишке. Родился не у какой-нибудь подзаборной шлюхи — нет, он родился в семье уважаемого ювелира, скупщика краденого, богатого-пребогатого и тучного человека. Когда этот ювелир в солнечный день выходил на улицу от его лысины брызгами разлетались солнечные зайчики. Ювелир был человек гордый и честный. Он не носил париков, он в жизни не обобрал никого и не разорил. Он предпочитал дать конкуренту чуть-чуть выправить дело… а потом снова его общипывал, как общипывают куриц, перед тем как сварить. Действовал он тонко и воистину ювелирно. «Все для детишек, все детишкам своим отдам», — говорил он плюгавенькому востроносому мэру, когда тот удостаивал ювелирье семейство визитом. «Да, детишки ваши просто ангелочки, как для таких не расстараться?» — угодливо поддакивал мэр. «Ангелочков» приводила откуда-то из глубин дома гувернантка, наряженных и причесанных. Троих: старшего, Энди, среднюю, Марту, ну и младшенького, Джимми. Они привычно улыбались важному человеку, мэру, а иногда, когда на отца находило особое, «искусственное», как называли его между собой дети, настроение, кто-нибудь садился к пианине и играл что-нибудь заковыристое. «О, такие соплюшки, и уже во как шпарят!», — восхищенно причмокивал мэр. «Мои должны делать все лучше всех», — строго хмурился ювелир, — «чай, не шваль подзаборная». Джимми родился летом, в вонючем портовом городишке – но не у подзаборной шлюхи… видит Бог, он с радостью с кем-нибудь поменялся! Однажды мальчишка сбежал из дому, от осточертевшего фортепьяно, отчаянно фальшивящего — отец был слишком скуп, а настройщик — слишком дорог, от открахмаленной гувернантки, от ее визгливого голоса и вездесущего взгляда, от усталых глаз матери… там он увидел их — свободных. Они были грязные, они воняли тухлой рыбой, они были босоногие и злые. Они выиграли у него в кости всю его одежду, поделились чьими-то лохмотьями и тухлой рыбой. Они оскорбили его мать — и Джимми впервые в жизни ввязался в драку. Ему расквасили нос и подбили глаз, но Джимми дрался храбро, и его признали за своего. А потом пришел полицейский… невидаль, невидаль в этом районе, нестоящий полицейский! Потом пришел полицейский, нашел цепким взглядом в толпе дочерна загорелых, потрепанных улицей волчат тонкий, породистый профиль Джимми, схватил того за ухо и отвел домой. Так кончилась свобода. Но Джимми уже был ею отравлен, с того самого дня звенела где-то в груди натянутая ниточка — вот-вот лопнет — звала далеко-далеко, туда, куда не придет полицейский, туда, где нет ни отца, ни противного вертлявого мэра, туда, где можно бегать босиком и в лохмотьях, не заботясь об уроках на завтра. Дни тянулись как патока, как каучук, и Джимми все больше чувствовал себя мухой, застрявшей в янтаре. Все чаще стали ссоры с отцом, все чаще он стал замечать синяки на руках матери. Он взрослел — взрослело его тело и его разум. Он все острее реагировал на всевозможные ограничения, то, что раньше вызывало в нем лишь тихую ненависть, теперь заставляло его взрываться громким раздражением. «Женится — успокоится», — решил ювелир, и подобрал Джимми невесту. Невесте было десять, и была она такая же востроносая, худая и угловатая, как и ее отец, мэр. На ее теле еще даже не наметилось всех тех округлостей, по мнению знатока девушек, тринадцатилетнего Джимми, просто обязанных наличествовать у его будущей жены. Он сбежал на следующий день после помолвки — сбежал в порт, сперев одежду у поваренка. Он нанялся юнгой на первый попавшийся корабль, оставив за спиной и невесту, и фортепьяно, и отца. Когда через полгода на родную землю ступил осторожный, юркий и сметливый хищный зверек с ястребиным профилем и шакальими повадками, ни один полицейский, даже тот, из детства, не смог бы узнать в нем Джимми. Это был Мелкий Джез — так его теперь звали. Корабль, на который когда-то нанялся Джимми оказался недобрым, пиратским, этот корабль вытащил из глубин души мальчика на поверхность все подлое, все жестокое, все безразличное, что только в нем было, и создал Джеза. Джимми бы на том корабле просто не выжил. А Джез – выжил. Джез не жаловался. Джез первым делом пошел в таверну — пропивать все те гроши, которые ему выдали как юнге. Мальчишке повезло: капитан был в хорошем настроении, в очень хорошем настроении. Иначе бы Джез не получил ни медяшки. И Джез знал, что ему повезло, и стремился успеть обмыть удачу до того жуткого момента, когда она повернется к нему задницей. Он надрался, как не надирался еще никогда. А потом все и случилось. А случилось все очень просто: Джез пошел, заплетаясь, по улице — с пьяных глаз захотелось ему поглядеть на свою невесту… он все не мог вспомнить, как ее звали. То ли Вероника, то ли Сэнди. Он решил спросить у нее самой — и не нашел ничего лучше, как пойти к ее летнему дому, точнее, к летнему дому мэра… помолвка была зимой, прошло полгода, значит, она должна жить там, думал он. Джез пролез в дыру в изгороди, бесшумно протиснулся в открытую форточку, чудом не потревожил никого из слуг, дошел до ее комнаты. Он был у нее в гостях, помнил, что к чему. Из-под двери пробивалась тонкая полоска света. Джез заглянул в замочную скважину… и увидел невесту, свою невесту! Неважно, что ей было лишь десять лет, и что он сам сбежал от самой возможности их брака, неважно! Ведь подсознательно он считал ее своей, а тут, его (его!) невеста сидела, и пришивала что-то к носкам какого-то подозрительного мужика в зеленом. Он ввалился в ее комнату и пошел на мужика, бешено вращая глазами. В его крови кипела жуткая смесь из алкоголя, обиды и страха. Мужик же… взлетел. С треском оборвала нитки его Тень, шмыгнула в угол. На Джеза набросилось нечто маленькое и светящееся — он даже расчихался от пыльцы, которым его обсыпало с ног до головы, пока оно рвало его за волосы, не пуская. А потом Сэнди… точно, теперь-то он вспомнил, что ее звали Сэнди… ударила его по голове чем-то тяжелым, и мир исчез. Джез очнулся в Неверленде. Питер Пэн (так звали мужика в зеленом) все втирал ему про то, что теперь Джез свободен от всего-всего, прямо таки совершенно свободен. «Сюда попадают те, у кого было не самое веселое детство!», — говорил он, раздуваясь от гордости, — «Но теперь ты можешь веселиться в свое удовольствие». Но из того, что мог предложить Джезу Питер, тому понравились только русалки. И те все поголовно были влюблены в этого летающего недотепу. Хотя… нет, нельзя было назвать недотепой этого сильного, проницательного человека, Питера Пэна. Он был здесь хозяином, хозяином этой страны, этих русалок, этих детей. Он имел право жить здесь в свое удовольствие, дурачиться, слыть сущим балбесом… А Джез был лишь гостем. Джез вел себя вежливо, безукоризненно вежливо — как и подобает гостю. Он рос и креп в стране, где никто не растет. Он собрал вокруг себя таких же мальчишек, тех, кто попал сюда случайно, с сестрами или братьями в комплекте. Тех, кто не чувствовал себя свободным в этой чужой стране, тех, кто, не смотря на это, не хотел возвращаться. Тех, кому возвращаться было некуда. Они построили плот. Вместе. Они вывесили на нем «Веселого Роджера». И, когда они дали залп из самодельной катапульты по Питеру Пэну, подлетевшему поинтересоваться новой игрой, Джез наконец-то, впервые с того самого дня почувствовал себя свободным. Это были его люди. Его корабль. Это будет его страна.