Глоток воздуха

Были — Сплыли. Их нет, двоих. А. Вознесенский

      *       Свете девятнадцать (в июле будет двадцать), а мама до сих пор что-то запрещает. В субботу, накапав пятнадцать капель настойки пустырника, она хорошо поставленным учительским голосом утверждает: «Твою свободу не ограничивает никто, Светик, но с ним тебе встречаться нельзя», — опять «с ним». Будто, назвав Серёжу по имени, она признает его право на существование в жизни Светы. Как будто кто-то от этого проиграет.       «Ты же цветочек, — продолжает мать, зябнущей рукой поставив на стол осушенный стакан, — а он бандюган, — высшее оскорбление в глазах мамы, фактически крест. — Не такого для дочери хочет мать. Ты просто пообещай, что встречаться с ним не будешь. Если с тобой что-то случится, что будет со мной? От него жди беды, у него на лице написано».       У Светы дрожат губы, и это контролировать она не может. В доме до страшного спёртый воздух и пространство будто делается уже. Света задавленно глядит на мать, но перечить не умеет. Ах, знала бы мамочка! Да разве Света не говорила? Да и объяснишь ли что-то маме, которая думает, что всё понимает лучше других? А Серёжа не такой. С ним в душе покой, в теле сладкий трепет, порхание, ноги от земли отрываются, ещё минута — взлетишь и не удивишься. От одного его лучистого взгляда тепло, словно солнышко на безмятежном небе только ей одной светит и не обжигает, словно самый добрый ангел обнимает и прощает всё заранее.       «Ну что могло выйти из ребёнка у таких родителей, как у него? Я всё понимаю, Светлана, но какая любовь в девятнадцать? Вот институт окончишь, на работу устроишься — и люби сколько угодно. Только не его, разумеется. Обещаешь? Ты одна у меня. Обещай», — мама смотрит на неё снизу вверх умоляющим взглядом, глаза её увлажняются, и голос нездорово дрожит. Она чуть откидывается на стуле и непроизвольно держится за сердце, что действует на Свету больше всего.       Но мама совсем не знает Серёжу, она ни слова близко к правде про него не произносит.       Как там говорится? Ласковое дитя…       Света делает осторожно брезгливый вздох. Прячет руки за спину, по-детски скрещивает пальцы и обещает, даже выдавив жалкую заискивающую улыбку: «Конечно, мама, будет, как ты хочешь».       Врать омерзительно, но ей не оставляют выхода. Серёжа без преувеличения её кислород. Без него нельзя. Со временем мама всё поймет.       Та пристрастно изучает лицо Светы бесконечное мгновение и, удовлетворённая этой ложью, кивает.       *       Света встает в воскресенье — на часах ещё семи нет. Наскоро перекусив, до обеда готовится к занятиям в институте. (В понедельник поедет в город учиться.) Затем, приняв душ, собирается гулять. Маме говорит, что встретится со школьной подругой Ирой, которая родительнице с пелёнок знакома.       Подвоха мама искренне не замечает и со спокойным сердцем отпускает дочь. Разве цветочек может врать? Знала бы — наверное, надавила. Без криков и угроз, но своего бы добилась.       Света, ненакрашенная, с собранными в хвост русыми тяжелыми волосами, целует маму в щеку на прощание, вдыхая знакомо уютный аромат. Глаза как свечки горят. Она спешит — и скрыть это не пытается. Наскоро обматывается шарфом и натягивает куртку. На пороге, как остановленная чем-то, оборачивается и, благодарно счастливая, кричит: «Мама, люблю тебя!» Это чистая правда. Света сияет на тысячу ватт, она сама любовь, она взорвётся вот-вот, и хочется своим чувством делиться. Мама её, кажется, не слышит. И Свете почему-то важно, чтоб она ответила. Света громко, до сипа в голосе, повторяет: «Мама, слышишь, я тебя люблю!»       Мама, перекрикивая гул телевизора, отзывается: «Иди уже, чудо».       Свете дважды повторять не надо. Как ни крути, здесь так душно. Невыносимо.       *       На улице только-только занимается апрель, обманчивый до обидного. Небо по-весеннему безоблачно, но снег упрямо сходить не желает. Света торопится, скользя по заледенелому асфальту. Безбрежно неисчерпаемый восторг предвкушения несёт её.       Посёлок их крошечный, на карте не увидишь, и пройти его можно неторопливым шагом за какой-то час. Дорога до Серёжи у неё занимает не больше пятнадцати минут. Он ждёт на стадионе у школы, где они учились.       Увидев Серёжу издалека, Света чувствует, что дыхание замирает. Себе не верит: можно уже сделать настоящий вдох — нет? Вот её кислород, вот без кого жить нереально. Остальное так пусто и незначительно.       Света бежит к нему, как будто он поезд, от которого нельзя отстать. Мысли о степенности и показном безразличии не возникает, ей не нужно играть — только быть. Она захлёбывается весенним суррогатным воздухом, облизывает обветренные губы. Щёки пылают красным. Ей жарко, и каждый быстрый удар сердца отдаётся шумом в ушах. Она видит только Серёжу, зацепляется неотрывным взглядом, словно он стоит в густой толпе и исчезнет вот-вот. Обманчивый, призрачный. На последних шагах, скользя, от нетерпения не удерживается и падает в Серёжины гостеприимные объятия. А он, кажется, только этого и ждёт.       В кольце его рук уютно и спокойно, как на мягком облачке. Безмятежность накрывает её. И Света уже не на грешной земле — взмывает ввысь бабочкой-однодневкой. Её не посадишь под колпак.       Непроизвольно она утыкается любимому в шею, с ревнивой жадностью вдыхая его воздух. Наконец она может дышать. Как же свежо, какие мысли ясные…       Серёжа, улыбаясь, подрагивает — ему холодно.       «И зачем ты так несёшься? А если бы нос расшибла?» — довольно спрашивает он, по этому самому носу щёлкая её. Тем не менее вид у него несколько утомлённый, наверное, снова ночью плохо спал.       Света, не желая отстраняться, плотнее приникает к Серёже. Греет. Напитывается. Отдаёт свои силы.       Отвечает горячим шёпотом в самое ухо, будто с душой его разговаривает: «Боялась разминуться».       Серёжа весело недоумевает: «Ну где ж тут в трёх соснах разминуться? Пошли уже, а то замёрз до смерти!»       Света кивает. За ним она пойдёт куда угодно.       *       А пойти всё-таки в посёлке некуда. Кино здесь закрылось ещё до Светиного рождения. Кроме парочки злачных забегаловок, куда Серёжа брать её отказывается из-за сомнительности публики, посетить нечего. Да и в центре показываться страшновато: обязательно встретишь одну из маминых знакомых. К Серёже тоже не вариант — по выходным его отец самозабвенно напивается, восполняя приемлемое содержание алкоголя в крови.       И они гуляют по окраине посёлка. Ведь какая разница где, главное — вместе, рассуждают так. Рук, как сросшиеся, не размыкают. Света дышит полной грудью, растворяясь в любимом. Воздух никогда вкуснее не был и вряд ли будет. Серёжа смотрит ласково, беззлобно подкалывает, скрывая за этим тоску по ней, которая вроде бы сейчас так близка и всецело его, но завтра уедет на целых пять дней.       А апрель не добродушен совсем. Вредным ветром гонит облака, чтобы те заслонили солнце, щиплет зло щёки. Какой бы горячей ни была любовь, всё-таки становится холодно. Через какое-то время Света с Серёжей остывают окончательно и зябко дрожат, как мышки, но расставаться — не хочется никому. Он, остановившись, дышит на её пальцы, греет их в своих замёрзших ладонях, целует сухие губы. Она льнёт к нему, доверчивая, трясущаяся, касается ресниц, трётся щекой о его щетину. Бесполезно.       Он предлагает пойти погреться в отцовской машине. Так и раньше бывало, и Света, не колеблясь, соглашается. Они идут к дому Серёжи, он поднимается в квартиру за ключами, пока она ждёт в подъезде, стуча зубами. Вдыхает, морщась, несвежий воздух — здесь так неуютно. Раздражается, что осталась одна.       Серёжа возвращается с чёрным продуктовым пакетом, и они идут к гаражу. Затем усаживаются на прохладные задние сиденья, радуясь жизни мотора, ещё чуть-чуть — и согреются. Железная дверь гаража плотно закрыта, чтобы не проник холод, чтобы не нарушилось их хрупкое уединение. Серёжа включает ненавязчивую музыку, и становится совсем комфортно.       «А смотри, что у нас есть», — расцветает ободрившийся Серёжа и достаёт из пакета свёрток с бутербродами.       Света и не осознаёт, как проголодалась. Она не возражает просто дышать с ним одним воздухом. Зато — в который раз! — заглядывается на него. Обожания не таит. Чувствует себя влюблённой дурочкой и счастлива этим. Его профиль, окутанный полумраком, теряет чёткость, на лице играет призрачная тень, на губах — открытая заразительная улыбка. Ему будто море по колено и всё нипочём. Он поворачивается, и её обволакивает его приветливое тепло.       «Я сейчас улечу», — признается Света.       Серёжа смеётся: «Хотя бы улетай на сытый желудок».       Они едят бутерброды и говорят. Серёжа строит планы на будущее, которое непременно окажется светлым: институт, женитьба, венчание, дети, на Масленицу станут к Светиной маме ходить, и она будет им рада, примет выбор дочери, подобреет. Суеверная Света одёргивает, чтоб не загадывал так далеко, когда и сейчас им хорошо, когда вместе дышится легко.       Постепенно и ненавязчиво теплеет — настолько, что они снимают куртки. У Серёжи крепкое, надёжное плечо и горячие губы, самые нежные. Голос его не замолкает, усыпляя. Она лениво уже жуёт третий бутерброд. Не раздражает и шумящее радио, уважает тишину и обманчиво робкий мотор. Серёжа со Светой как будто одни в этом безграничном и безоблачном мире, любое препятствие преодолимо, если не разлучаться. Сиамские минуты слипаются, тянутся неохотно, позёвывают.       Внезапно взбодрившись, Серёжа достает телефон и фотографируется со Светой. У неё сил нет улыбаться, выходят невесёлые ухмылки, но Серёжа обещает вполне искренне: «Буду любоваться».       Свете кажется, что она кивает. Вязкой паутинкой её опутывает слабость, всё существо будто ухает вниз. Света через силу распахивает слипающиеся веки. Всё-таки усталость берёт своё — приподнятость прошла, как не бывало.       Серёжа, открыв запотевшее окно, по инерции продолжает сладко тараторить, как будто молчание может убить; голос его чарующий и баюкающий. Света глядит на любимого во все сонные глаза — его сытые губы вроде шевелятся, но она с трудом различает смысл слов. Словно говорит кто посторонний и сама Света сюда пришла только что. В ответ на недоумённый взгляд Серёжи она глотает алчно воздух и по-глупому улыбается. Ей становится стыдно: набила пузо и раскисла как квашня. Что с собой поделать?       Она зарывается неохотными, чужими точно, пальцами в его волосы, лаская кожу. Серёжа жмурится от нежности и едва не урчит, беззащитный, доверчивый, безмерно восхитительный, готовый от прикосновения растаять. Несмотря на сонливость, всё ей отчетливей видится, запечатлевается на невидимую плёнку. Каждый пустяк приобретает значимость. Радио шепчет про них, одних в этой машине; воздух дружелюбно согревает их разморённые тела; часы на приборной панели будто стыдливо затуманились, уверяя, что время вперед не пойдет, что никакой фатальный обман тут не кроется. Завтра не наступит, когда сегодня, медовое сейчас так покорно замерло только для них, когда удивительное мгновение выжидающе затаило дыхание. Пусть завтра не наступает! Такой миг вряд ли повторится. Не надо притворяться — только быть собой и дышать полной грудью.       У Светы краснеют глаза; безоружная, она зевает во весь рот. Неощутимо её опутывает предопределённое мрачное зло — сон давит неподъемной наковальней, заковывает волю в тиски. Вряд ли бы у неё хватило сил и времени понять и освободиться, вряд ли ей захотелось бы покинуть уединённый рай.       Она не отражает, когда Серёжа, сморённый, опускает к ней на колени голову, наверняка неудобно скрючившись, и сопит. «Какой он слабачок, — думается ей, — сладкий слабачок». Её посторонние, вялые руки снова оказываются в его волосах, еле-еле перебирая; носом Света втягивает его запах. Она дышит умиротворенно, счастливо, будто только для этого родилась. Размякшая, осоловелая, откидывается на спинку автомобильного сиденья, охраняя сон своего дивного принца. Их дурит лживое тепло.       Видимо, часа два прошло с тех пор, как они здесь. Светик уже не может следить за обманчивым временем, но верит, что вся жизнь впереди. Мозг затуманен предчувствием сна, сознание вялое, тянет, как предатель, сдаться, убеждает, что сопротивляться бессмысленно. Наверное, им пора уходить, но нет никаких сил подняться. Тело, жаркое, будто вниз стремится, зовёт не думать ни о чём, кроме отдыха. Света закрывает кислые веки, уверяя, что это только на пять минут. Не случится же ничего смертельного?..       И последнее, что думает Света, опускаясь в сон, из которого возврата нет: «Как же хорошо, как же естественно дышится с ним…»       Но пять минут, как послушные пассам искусного фокусника, преобразуются в часы, когда не видящие подвоха Света и Серёжа мирно спят. Возможно, самое страшное, что они смогли бы предвидеть для себя, — так это затёкшие в неудобном положении тела.       ...Но никак не коварный газ, давно заполняющий пространство, лениво съедающий привычный воздух. Газ, дежурно выполняя работу, не торопится и даже почти жалеет по-глупому беспечных Свету и Сережу. Он с деликатной осторожностью поглаживает их жаркие щеки, обнимает тела, отрешённо щекочет ноздри, обводит по контуру губы — нащупывает, как голодный, в них жизнь, которая скоро ускользнёт. Не добрый и не злой, он не может исчезнуть — продолжает творить бесповоротное колдовство, нарушая естественный процесс дыхания, хитря с их кровью. Впереди — вся ночь, тёмная и уединенная. Завтра действительно не наступит.       Газ будет чутко прислушиваться к дыханию людей до тех пор, пока оно не стихнет насовсем. Что же им снится, если они улыбаются так светло, если лица их не омрачены хмуростью?..       Не в силах покинуть гараж, без эмоций переживая своё заточение (уж он отсюда рано или поздно выберется), газ с задумчивостью смотрит, смотрит, смотрит на этот сон, из которого возврата нет.