Ветеран

Трудно собрать все воедино. Все воспоминания, чувства, мотивации. Но именно это от меня и просят. Не в первый и, подсказывает душа, не в последний раз. Они сидят за партами, поставленными в полукруг. Ближе к доске стоит одинокий стул, предназначенный для долгожданного гостя. Для меня. Сажусь. Осматриваюсь - этот кабинет выстроен по новому проекту, он не похож на те, что были в мое время. Принимаю жидкие детские аплодисменты. Дружелюбно киваю им в ответ. Молодая учительница представляет меня. - Итак, дети, сегодня у нас на уроке истории есть уникальный шанс лично побеседовать с ветераном Голодной Войны. Давайте поприветствуем, мистер Гейл Хоторн. Хор недружных детских голосов отвечает. - Здравствуйте, мистер Хоторн. Бедняги, как же они устали. Я тоже. Да, та война вошла в историю Панема как Голодная. Наверное, в память Голодных Игр, потому что других рациональных причин для такого имени нет. Будь моя воля, я бы назвал ее Войной за Морник. Войной за право умереть. Люди спорят, когда конкретно она началась. Большинство предлагают дату конца семьдесят четвёртых Голодных Игр, ведь именно тогда вспыхнула искра, разгоревшаяся в пламя революции, позже превратившееся в пламя разрушений и горя. Другие же настаивают на конце третьей Квартальной Бойни, когда силы повстанцев окончательно локализовались в Дистрикте-13 и объявили о своем существовании и намерениях Капитолию. Я же отношусь к той небольшой группе выживших, которые предпочитают не вспоминать о той войне. Не думать о бессмысленных потерях. Не думать о погибших. Но вот оно, прямо передо мной, живое доказательство того, что бремя воспоминаний мне придется нести до конца жизни. Я вздыхаю и начинаю свой рассказ уже заготовленными словами. - Здравствуйте, дети. Меня попросили рассказать вам о войне, о моем в ней участии. - я ставлю локти на колени и смотрю в детские лица. - Все началось когда мне было восемнадцать лет... Я рассказываю это уже в пятый?.. шестой раз? Раньше думал, постепенно станет легче. Не стало. И никогда не станет. Это как каждый день расковыривать только что схватившуюся рану, а потом удивляться, почему же она не заживает. Надеюсь, эти мучения оправданы. Они должны узнать это. Понять, каким трудом была выкована свобода, чтобы с таким же трудом сохранять ее и беречь. - Как вы знаете, я родился и вырос в Дистрикте-12. Пара детишек удивленно подняли брови. Родители остальных, видимо, рассказали чадам про старое имя их родного города. Дело в том, что после войны все дистрикты были переименованы. Пейлор и ее подчиненные решили уничтожить все напоминания о капитолийской системе названий, больше походившей на то, как богатый хозяин нумерует своих рабов. Положа руку на сердце, это так и было. Теперь у каждого дистрикта есть свое имя, как у нормального города. Их старались называть в память людей, сделавших многое для дискрикта, или попросту выходцев из него, участвовавших в той войне. Если и таких не находилось, как например в Первом, то люди придумывали новое имя вместе. Номер четыре превратился в Одэйр, чтобы отдать честь павшему в последней день войны бравому солдату Финнику. Одиннадцатый принял имя Руты без малейшего колебания. Так что, удивительно, что сейчас я не нахожусь в городе, названном именем Китнисс Эвердин. Или именем Сойки-Пересмешницы. Похоже, этот образ слишком сильно врезался людям в память тогда, двадцать лет назад. Изображение злополучной птицы уже не убрать с памятников, из учебников истории. Видимо, поэтому Дистрикт-12 переименовали в честь довольно странной персоны - Плутарха Хевенсби. Странной хотя бы потому, что его нога ни разу не ступала на землю Двенадцатого, который сейчас так и называют - Хевенсби. Или Хевенс, для краткости. Заготовленные слова текут, я пытаюсь вкладывать в них максимум эмоций и минимум горькой, рвущей сердце правды. Дети, все-таки. Вглядываюсь в лица - по виду некоторым не дашь и шести. Немного старше моего собственного сына. Он остался в Дистрикте-2 ( нынче Энобаре, названному так в честь выжившего трибута Квартальной Бойни ) с матерью. Неудивительно, что в классе так мало учеников, ведь получается, что большинство из них - дети моих ровесников, а значит, ветеранов войны. Тем более, это Двенадцатый, тут всегда было мало жителей. В голову врываются две эти мысли и, внезапно столкнувшись вместе, рождают третью, глупую, самонадеянную, но вполне реальную. А вдруг? Конечно, вероятность мала, но все же? Да и вообще, она никогда не хотела иметь детей, никогда... А может быть нет? Я заново пробегаюсь быстрым взором по лицам детей, все еще отчеканивая уже выученные слова о бомбежке Восьмого. И вот, я нахожу, что искал. Она - миниатюрная копия матери. Чуть более светлая кожа, но такие же темные с легкой рыжинкой волосы, заплетенные в две аккуратные косы. Я знаю, чьи руки их плели. Такой же сосредоточенный взгляд, направленный... ну конечно же - в окно, на лес. Интересно, Китнисс уже брала ее на охоту? Нет, девочке пять лет, не больше, пока еще рано. Но потом, обязательно. Видимо, мой рассказ оборвался, как только я заметил ее, потому что сейчас даже самые скучающие направили свои удивленные взгляды на меня. Я прокашливаюсь и извиняюсь за паузу. Нет, больше заученных речей сегодня не будет. Я облокачиваюсь на спинку стула и предлагаю им самим спросить меня что-нибудь. Дети переглядываются - видимо, такая свобода тут выдается редко. Один бойкий мальчик, помедлив с секунду, поднимает руку. Поначалу вопросов мало, но я стараюсь отвечать как можно интереснее, применяя все имеющееся ораторское и актерское мастерство, так что скоро они, самые разные, сыплются градом. Дочь Китнисс, а это и не может быть никто кроме нее, тоже пару раз заинтересованно поднимает руку, и я с удовольствием описываю ей красоту нетронутой природы лесов. Она понятливо кивает - наверняка родители не раз рассказывали ей о том же, а может, она и сама видела. В один момент мои глаза встречаются с ее, и на меня накатывает волна... разочарования? Тоски? Нет, скорее, неизбежного смирения. Мне знакомы эти глаза. Но они не принадлежат Китнисс Эвердин. Голубые, ясные, они принадлежат еще одному давно забытому товарищу - Питу Мелларку. Я роюсь в себе, пытаюсь найти ревность или ненависть. Нет. Я чувствую только облегчение. Даже радость. Да, я рад, что у них все хорошо. Что их ребенок здоров, счастлив и никогда не испытает на себе те мучения, что пришлось перенести его родителям. Никогда. В конце концов, это новое поколение. А за ним будут еще, много и много, и с каждым из них такой ужас как Голодные Игры будет уходить глубже и глубже в историю. Именно за это мы и боролись, не так ли? За эту сидящую передо мной маленькую девочку, смотрящую на мир по-другому нежели ее мать, нежели все мы. Это нам и нужно было все эти годы - взглянуть на руины войны глазами невинного ребенка. Возвыситься над собственным варварством, осознать ошибки. Вот только почему никто не смог это сделать тогда? Ответ прост. Злоба. Беспощадная, лютая, неутоляемая жажда крови. Чем же мы тогда были лучше переродков, рвущих друг другу глотки ради куска мяса? Верой в светлое будущее? Наверное, да. Игрой в вопросы-ответы мне, как ни странно, удается рассказать даже больше, чем обычно, и о войне, и о восстаниях, и о других дистриктах... то есть, городах. Я встаю со своего почетного места, дети хлопают мне и в разнобой благодарят. За рассказ, за то, что приехал, за то, что угостил их мятными конфетками. Звенит звонок. Делаю себе мысленную заметочку больше никогда не рассказывать выученную речь. Пусть они, как растущие на поле битвы цветы берут жизнь из серого пепла войны, сами берут из нас то, что им так нужно - правду. Детей разбирают по домам, я тоже собираюсь. Из окна третьего этажа, где я нахожусь, видно, как темноволосая девочка в зеленом пальто идет за руку с отцом. Она рассказывает что-то, мужчина улыбается. Я отвожу взгляд и тоже улыбаюсь. Да. Наконец-то я смог разобраться в своих чувствах к этим двоим. Мы вместе прошли через многое, выходящее за рамки военных воспоминаний. У меня у самого сейчас маленький сын, жена. Уже кажется глупым искать где-либо поводы для ревности, злобы. Наконец-то я понимаю, что же преследовало меня эти двадцать лет бессонных ночей. Желание оставить все позади.

***

Я слышу как они входят в дом, выглядываю из дверного проема гостиной комнаты и прижимаю указательный палец к губам - ведите себя тише! Пит ловит мое послание и бесшумно помогает дочери снять верхнюю одежду. Потом раздевается сам, а девочка расстегивает молнии на новехоньких кожаных сапожках. Их ей подарила Эффи на недавнее пятилетие. Оба проходят в гостиную, Пит целует меня в щеку, а дочка обнимает за талию - выше она не достанет. Глажу ее по волосам, а Питу показываю на детскую кроватку в углу гостиной. Там, посапывая и теребя пухлыми кулачками, только что заснул наш полугодовалый сын. Солнце, струящееся из окон, падает на его светлые ресницы-лучики, точно такие же, как и у его отца. Во взгляде Пита - удивление с каплей восхищения. Раньше малыш никогда не засыпал днем. Да и ночью тоже. Не понимаю, как ему так вообще удается. Да и по виду мальчика не скажешь, что недосыпает, чего уж не скажешь о нас с Питом. Кажется, мешки под глазами станут моими неразлучными друзьями еще года на два. С минуту мы втроем молча наблюдаем на эту картину умиротворения, ставшую довольно редкой для нашего дома после рождения второго ребенка. Пит вопросительно кивает в сторону кухни, и мы перемещаемся туда, аккуратно и бесшумно закрыв за собой дверь в гостиную. - Устала? - все еще тихо говорит мой муж, когда я буквально падаю на ближайший стул. - Еще как. - отвечаю я. Пит подходит к плите и делает чай, а я поворачиваюсь к дочке, севшей напротив меня. Ее лукавые голубые глазки смотрят то на меня, то на Пита. - А вот кто-то совсем нет! - я легонько щелкаю ее по носу, и она начинает хихикать. - Как школа, золотце? - О-о-о, - она подпирает личико руками, - сегодня было интересно. Мы с Питом переглянулись, оба с легкими улыбками. Шел всего лишь второй месяц, как она пошла в первый класс, и я бы не сказала, что ей это очень нравилось. Чаще всего за такими чайными посиделками после школы она рассказывала о том, как же хорошо быть на улице, где поют птицы и дует ветерок, а не в душном классе. Я ее понимаю. Пару раз мне удавалось сводить ее в лес. Будет постарше - научу охотиться. Так или иначе, выходит, что сегодня в школе было нечто действительно стоящее внимания, поэтому я спрашиваю : - И что же такое заинтересовало тебя, солнышко? - она опять хихикает, потому что жутко любит, когда я ее так называю. Пит тем временем уже разливает чай в три кружки. - Представляешь, мам, к нам сегодня приезжал настоящий ветеран Голодной Войны, прямо как вы с папой. Я еле удержалась, чтобы не усмехнуться. После Голодной Войны орден ветерана вручили всем выжившим, кому было старше десяти лет. Так что ветеранов-то вокруг было пруд пруди. А вот действительно сражавшихся за благое дело - по пальцам пересчитать. Почти всегда, когда школе для урока нужен был ветеран, учительница бегала за ним до соседней лавки или даже кабинета. Иногда звали меня или Пита. Но я всегда была занята либо охотой, либо детьми, а Пит - пекарней. - И что он вам рассказал, милая? - Пит поставил передо мной кружку моего любимого чая с апельсином и пряностями. Малышка задумалась на мгновение. - Он родился и вырос в Дистрикте-12. Ну точно, думаю я. Взяли какого-нибудь торговца с площади и посадили перед детишками. Я подношу к губам кружку дымящегося чая, вдыхаю аромат апельсина и корицы и делаю маленький глоток обжигающей жидкости. Все это время девочка будто силится что-то вспомнить. И вспоминает. - Мам, а ты знала солдата Гейла Хоторна? Атмосфера будто сразу переменилась. Пит чуть не роняет чайник. Чай больно обжигает горло, но мои глаза округляются не от этого. Я поворачиваюсь. Секунды две мы с Питом смотрим друг другу в глаза. Он ждет моей реакции. Я набираю полную грудь воздуха и смотрю в глаза дочери. - Да.