Последняя попытка

Рабочий день продолжается слишком долго. Я уже потерял счет всем, кто появился сегодня на пороге в мой кабинет — кто робко, сначала постучавшись, а кто распахнув резко дверь и ворвавшись с видом "мне все должны". Все чаще я ловлю свой взгляд на равнодушно дергающих своей секундной стрелкой часах, но те всем своим безразличным циферблатом показывают, что до конца моих мучений осталось еще восемьдесят минут. Детей я люблю, тут мне возразить нечего; но когда я усердно просиживал ночи за конспектами, лелея мечту о корочке детского терапевта, я как-то совсем не подумал о том, что гораздо больше, чем с детьми, мне придется иметь дело с их чертовыми мамашами. Ебанутыми — по большей своей части, навязчивыми и грубыми, бестактными, не смыслящими ничего ни в болезнях, ни в законе, но неизменно пытающимися меня поучать. А те, кто приходил один, детьми уже не были, и мне приходилось терпеть перед своим столом заносчивых пацанов и раскрашенных почище сорокалетних шлюх малолеток. Поэтому появившаяся на пороге девчонка — да нет, скорее уже девушка — заставила меня удивленно моргнуть и забыть на миг о ползущей по кругу стрелке. Впрочем, тут же вспомнить о ней снова, но уже сознательно отогнать от себя магический образ циферблата. Если дурочка с регистратуры опять не напутала что-то в картах, то ее зовут Арина, и ей семнадцать. Волосы у нее на удивление натурального цвета — насмотрелся я за три года практики на высветленных шлюх; у нее они темно-русые и короткие, не ежик, но почти мужской длины, и при всем ее внешнем виде ее вполне можно было бы принять за парня. Безразмерная кенгуруха кислотных цветов болтается на ней плотным мешком, но бедра все-таки широковаты; если бы не это, я бы тоже поначалу бы повелся, но меткий взгляд врача умеет зацепить самое главное. — Присаживайся, — киваю ей на стул, и она оказывается неожиданно близко ко мне — так, что мне ударяет в голову мысль, насколько же она плохо выглядит. На нездорово бледной коже лица отливают припухшие серо-желтые синяки под глазами, шея — слишком тонкая, словно готовая сломаться, а на скулах горит лихорадочный румянец. Впрочем, он меня не обманывает: мне сразу становится ясно, что простуда — не самое страшное, что в ней сидит. Она достает смятый бумажный платок и склоняется над ним, а я как могу равнодушно уточняю: — Данилова? — и листаю ее замызганную карту. Сейчас таких уже не заводят — другой век, другие технологии; у нее же, как и у всех, родившихся в середине девяностых, это просто общая тетрадь с десятками, сотнями вклеенных и впихнутых листочков. — Последний раз вы были… — я с удивлением моргаю: всего три недели назад, неужели я мог забыть такого фрика? Но все встает на свои места, когда я вижу подпись внизу осмотра: ну да, конечно, ее принимал не я. А где я был? Вот черт, уже и не вспомнить… — Девятнадцатого, да? И что, снова заболели? Она смотрит на меня уже не таким взглядом, как раньше: ощутимая, тяжелая враждебность ушла, и теперь ее можно было бы даже назвать симпатичной. — Да, — коротко отвечает она, а я продолжаю разбирать каракули заменявшего меня Котова. Вот ведь лысый черт, когда я устраивался сюда три года назад, его крякозябры еще хоть как-то можно было назвать буквами. Но если я все правильно понял, у этой девочки анемия, хронический гастрит, а еще слишком медленный пульс и низкое давление. Все это явно одного поля ягоды, и к тому же — я бросаю взгляд на листочек с данными предварительного осмотра — у нее тридцать шесть и четыре, хотя мне с порога было ясно, что ее простуда в самом разгаре. — А какая у вас обычно температура тела? — уточняю, просто чтобы понять, насколько далеко у нее все зашло. — Тридцать пять и семь, — говорит она негромким голосом, довольно мягким, но ломающимся как у мальчишки. — Понятно. Доктор, у которого вы были в прошлый раз, он назначил вам лечение и повторную сдачу анализов. Вы пили то, что он прописал? Пробегаю глазами длинный список: препараты железа, препараты для желудка, витамины и прочая херь… По девчонке за милю видно, что ко всем этим таблеткам она не прикасалась, потому что иначе бы она уже не была такой мертвенно бледной и едва стоящей на ногах. А вот почему она так смачно плюнула на свое здоровье — это уже хороший вопрос. — Нет, я… — она мнется, а потом неожиданно хриплым голосом заявляет: — У меня плохие отношения с таблетками. После того, как меня в реанимацию отвезли… Перелистываю карту на начало и вижу относительно свежую запись: "Парацетамол". Аллергия? Что-то в такое плохо верится, но это лекарство — та еще дрянь, от которой неизвестно, больше вреда или пользы. — А когда это было? — Она задумалась на несколько секунд, прежде чем ответить, и я кивнул. Три года назад, понятно, но по цвету ее кожи я бы и сейчас сказал, что ее печень с тех пор так и не восстановилась. — Можете положить руку на стол и завернуть рукав? Пульс ей уже меряли, но что мешает мне сделать это еще раз? Прикасаюсь пальцами к ее коже: холодная и шершавая, даже не шершавая, а грубая и рваная, как наждачка. Холод — из-за анемии или, может, из-за недоедания; а эти глубокие, кое-где кровоточащие трещины — авитаминоз. Краем глаза цепляю запись в карте и на мгновение сбиваюсь со счета: ИМТ — шестнадцать с половиной, черт возьми, да как еще ее родители не забили тревогу?! Мучительным усилием заставляю себя вернуться к ледяному запястью и почти наугад записать пульс, когда вижу темно-бордовую полосу, слишком широкую, начинающуюся у края ладони и идущую под кислотный рукав. Я никогда не спрашивал большего, чем нужно для постановки диагноза, но сейчас мой рот раскрылся сам собой. — Что это? — я медленно, словно спрашивая разрешения, потянул рукав чуть выше, но девчонка уверенно отняла свою руку. — Неважно, — бросила она, но я настойчиво продолжал: — Ты пыталась умереть? Это ясно, как божий день, даже если она не ответит, и она прекрасно понимает, что отрицать очевидное глупо. На ее запястье торчит слишком острая косточка, обтянутая сероватой кожей, и вся ее рука — мертвенно худая и хрупкая. — Давно? — Три года назад, — на этот раз она не задумывается ни на миг, и я пытаюсь понять: а сколько их вообще было, этих попыток? — Из-за чего? — непонятно зачем выдыхаю я, а губы отказываются меня слушаться. Она такая молодая, вполне себе симпатичная — была бы, отрасти она волосы и смени кенгуруху на что-нибудь более женственное; но девчонка смотрит на меня почти с ненавистью и бросает: — А вы не догадываетесь? Я молчу. Этот вопрос был глупым и неуместным, и вообще не знаю, зачем я это спросил; я чуть прикусываю нижнюю губу и быстро пишу ей рецепт на таблетки от простуды, которые она все равно не будет пить. Перед тем, как отдать ей эту никчемную бумажку, я напряженно выдыхаю, прикрыв на мгновение глаза, и суровым тоном взрослого человека спрашиваю: — Будешь еще пытаться? Этот вопрос должен был нести в себе мораль и призыв жить по общечеловеческим правилам, но все это заведомо тщетно. Всякий врач — нормальный врач, а не спятивший под старость Котов, верящий в то, что вся молодежь от жизни без ума — сразу поймет, что она уже пытается себя в очередной раз убить. Не ест ничего. Отсюда анемия. Отсюда гастрит. Отсюда эта постоянная слабость, низкая температура, севший иммунитет. А еще у нее наверняка уже давно нет месячных — не может организм юной девушки выдержать такого испытания. Он весь плачет, молит о помощи, но она безжалостно продолжает его душить. А еще в карте написано, что она курит четыре года. Она смотрит на меня презрительно, как подростки имеют обыкновение смотреть на поучающих их родителей. Поначалу у меня в голове мелькает, что она меня пошлет, но, к моему удивлению, она просто бросает: — А вы как думаете? — и, не дожидаясь ответа, захлопывает за собой дверь в кабинет.