Имя ее Шива

Шива была еще молода по тигриным меркам – если бы обучена была счету, то знала бы, что одиннадцать раз встретила весну и проводила ее прочь. Шива все еще способна была выследить оленя и задрать его, вырвать из него жизнь, вымазав усы теплой пряной кровью. Перегрызть же горло нелепому существу, зачем-то обвешанному вонючими тряпками, не составляло для нее труда. Шива помнила, как наблюдала за двуногими сквозь прутья решетки, щурясь от яркого солнца . Она была рождена в неволе и не знала другой жизни, но инстинкты подсказывали ей, что существа, галдящие, точно стайка обезьян, пригодны в пищу, и мясо их будет сладким и сочным. Но запреты уже были вколочены искристой палкой, что жалила слишком больно, и ядовитой лаской, впитавшейся с подогретым молоком. Девять летних сезонов она питалась лишь мясом дрожащих и храбрящихся перед приближающейся смертью ягнят, да кусками нарезанной плоти, что приносил ей ее двуногий. Он следил за чистотой ее загона и был настолько глуп, что иногда приближался на расстояние прыжка. Шива не трогала его; пахло от этого двуногого так же, как и много лун назад, когда она только прибыла сюда и слонялась из угла в угол, огрызаясь на всех и каждого. Дни шли своим чередом; двуногие по ту сторону клети сменяли один одного, взирая на нее с восторгом и затаенной опаской, а Шива зевала, ненароком демонстрируя огромные белые клыки. Ее двуногий смеялся над ней, но называл царицей и богиней, рассказывал о далекой стране, откуда Шива была родом. Он обращался с ней почтительно и без страха, и Шива позволяла ему вычесывать свалявшуюся шерсть на своем боку, громогласно урча и бодая его головой. Двуногий никогда не забывал, однако, с кем имеет дело, и лишь поэтому был единственным, кому дарована была подобная честь. А потом ее логово окутал смрад болезни. Двуногие больше не приходили посмотреть на нее, кричали и спорили, ругались и рыдали. Шиве передалось их настроение, и она бродила по клетке, била хвостом железные прутья и готова была убить любого, кто сунется к ней. Она не ела уже три дня, и потому ощетинилась, услышав лязг открываемой решетки. Ее двуногий тащил в клеть зебру с перерезанным горлом, не потрудившись даже прикрыть за собой ворота, и Шива зарычала голодно, набросившись на теплый еще труп. Кровь, текшая из порванной глотки, утолила ее жажду, а мясо помогло справиться с голодом. Двуногий терпеливо ждал, пока она насытится, прежде чем осторожно нацепил ей на шею кожаную повязку. Она была недостаточно прочна, и Шива легко могла порвать ее. Но двуногий никогда не делал ей ничего дурного, и потому она пошла за ним, медленно и словно нехотя переставляя лапы. За решеткой процветала смерть, дурно пахнущая и отдающая мертвечиной. Шива бы не тронула такое мясо, даже если бы подыхала от голода. Ее двуногий все еще называл ее богиней и царицей, рассказывал что-то убаюкивающим голосом, и Шива засыпала подле него каждую ночь, не позволяя мертвецам подойти слишком быстро. После битвы на клыках оставался затхлый вкус, но оно того стоило; они голодали вместе, делили пищу и шли вперед, пока однажды двуногий не решил остановиться. Приходили двуногие, более слабые и испуганные, они косились на Шиву – та забавы ради щелкала клыками и фыркала, когда они вскрикивали, – и некоторые из них оставались с ними. Двуногий объявил себя королем, а Шива почивала подле него. Она помнила громогласного двуногого, изо рта которого лилась отменная брань, помнила однорукого и его друзей, после прихода которых ее двуногий не спал всю ночь. Помнила она и ту, у которой ночевала в доме, и эта двуногая, с кожей темной, как ночь, была подобна королеве и двигалась так быстро, словно танцевала. Шива фыркала на нее, но ни разу не обнажила зубов, выказывая свое уважение охотнице. Помнила Шива и великую битву, после которой воздух был тяжелым и пах сладкой кровью, и Шива скулила, точно дитя, таща своего двуногого подальше от трупов, которые совсем скоро начали бы вонять мертвечиной и восстали бы. Двуногий слабо стонал на ее загривке, пачкая своею кровью чистую шерсть, и Шива обезумела от горя. Она знала – какой-то глубокой частью себя, той самой, в которой пели ее предки, – что двуногий скоро испустит дух. – Богиня, – шептал он. – Вамадева. Шива слушала, как становится реже его дыхание, а после сомкнула челюсти на его горле, разом забирая у него жизнь. Она перемалывала его, забирала у негожей для такого двуногого смерти и знала, что он не восстанет смердящим трупом. Кровь его была пряной и теплой, но Шива еще не пробовала на вкус ничего горше за все свои одиннадцать весен и зим. Она оставалась рядом три дня и не тронула его останки, даже когда голод сковал ее тело. А после, когда мясо стало тухнуть, она поднялась на лапы, слабо покачиваясь, и зарычала яростно, оповещая своих врагов о скорой смерти. Ведь имя ее Шива, и грозен лик ее.