Пепел

Пыль. Она теперь везде - на мебели, на стенах, на полках и корешках книг. Даже на единственном клочке осеннего неба, который осмеливается заглянуть сюда, в ставший чужим и ненавистным дом - женщина в неизменной кресле-качалке, которая когда-то была Алексу бабушкой, велит закрывать и задергивать абсолютно все окна. Велит так, как позволяют ей те короткие, детские, лепечущие фразы, что теперь навеки поселились на иссушенных губах.  "Я смо... смотрю... а небо... небо серое. Это... м... плохо. Холодно и грустно"...  Почему эти чувства не переполняли ее при взгляде на заросшую такой же серой пылью квартиру, Алекс не знал. Не пытался понять, не хотел, устал спорить с логикой погибающего мозга. Просто молча задергивал шторы, хотя в душе тогда и закипала неуместная, острая злость на умирающее существо. Такое пугающе яркое чувство среди бесконечного пепла и холода. Сейчас старуха спит, и можно нарушить бессмысленные запреты - атласная штора покорно отлетает в сторону, взгляд впивается во влажный квадрат двора внизу. Скоро, скоро, мучительно скоро можно будет сбежать отсюда навстречу мокрому дыханию осени, как всегда, как он делает это каждый божий день вот уже два месяца - нет сил находиться рядом с ней. Трус? Возможно. Но все чаще посещающая Алекса нелепая мысль, что родители уехали вовсе не в санаторий, а тоже сбежали от пустого бесцветного взгляда сейчас закрытых по случаю сна глаз... О, как она оправдывает его слабость, и как она невыносимо навязчива. Почти так же навязчива, как желание однажды всыпать в стакан бабушки в три раза больше таблеток, чем нужно. Чтобы не мучалась и чтобы не мучала других... но как это сделать, если до боли знакомые нотки в жалком лепете вгрызаются в душу воспоминаниями о веселой, толстой, пышущей уютным жаром, о совершенно другой женщине?.. Что делать, если ты не можешь поднять руку даже не на близкого человека - на его бледную тень?.. Алекс ловит себя на мысли, что когда она умрет, он испытает лишь облегчение, а горечь... Горечи не будет. Он уже хлебнул ее сполна, когда покрывающий все существование старухи пепел оседал на губах чужими испуганными криками. "Кто ты такой? Что ты делаешь в моей квартире?!." Его предупреждали, что она страдает склерозом, что будет забывать, он знал, он помнил, он был готов к этому... И все равно до сих пор так страшно каждый раз входить в квартиру, зная, что тебя там ждет полный неузнавания взгляд, пусть сотню лет назад смотревший так тепло и ласково. Сначала Алекс сжимал зубы и старался удержать потоки неизбежных слез - слез то ли ярости, то ли горя: почему она не помнит его? почему его не помнит та, кто некогда была ему ближе всех на свете?.. Потом привык. Привык каждое утро напоминать ей, кто он такой, а в тот же вечер выслушивать угрозы и заглядывать в искаженное страхом и болезнью лицо. Привык убегать, привык считать дни до приезда родителей, когда уже не надо будет оставаться наедине с воплощением медленной смерти. Привык настолько, насколько можно привыкнуть к такому. ...Нет сил слышать за спиной сонное бормотание, и при этом - не подскочить и не зажать рот ладонью. Самое время уходить, иначе следующее действие со стороны старухи станет последней соломинкой - и он, должно быть заплачет. Или, что еще хуже - ударит ее. Самое время уходить... Выскользнуть из единственной комнаты ненавистной квартиры в коридор, накинуть на плечи куртку, а из головы выкинуть пепел и пыль, но помнить одно: можно сбежать от родственницы. Однако от мысли, которая уже давно долбит мозг не хуже хорошего долота, деться некуда. Когда она умрет, он испытает лишь облегчение. И от того Алекс становился противным самому себе.