Book Thief and Sky Thief

После войны погода в Молькинге изменилась. Раньше по узким улочкам носилась кудрявая детвора с радостью в худеющих ручонках:даже в мерзких канавах по обеим сторонам дороги плавала надежда. Она страдала астмой, бронхи ей отказывали, но каждый раз это упрямое пятно упования на лучшее отталкивалось от кошмарного дна и махало солнцу. Надежда на то, что отцы вернутся из армии, обнимут уставшими руками и ладонями, полными убийств. Спросят, как малыши справлялись с уроками, помогали ли маме резать сыр и снимать желтоватое бельё в уютный цветочек. Но я забирал эту радость, черпал измождённую веру из мутной лужи и превращал в ветер. Простыни с крестоцветом шли на обивку гроба, а дворы заполнялись протяжным воем осиротевших вдов с почерневшими лицами и опущенными на их головы заботливыми выдуманными ангелами белыми коронами седины. Через год город накрыла тишина:подушки вобрали в себя все слёзы, портреты любимых приняли поцелуи. Сухие пасмурные вечера вошли в привычку, небо становилось серо-голубым куполом, деревья трепетали от невидимых порывов, на улицах воцарялось мягкое, стелющееся по земле алебастровыми кудрями, безмолвие. Оно заставляло вспомнить прошлое, будило в памяти незначительные мелочи, идиллические разговоры на скамейках рядом с говорливыми головками садовых цветов и рокот чайных роз в чарующих садиках старых переулков. В то время я пытался захватить себя их разговорами. Я, кто кружил возле дрожащих ног, оборонялся заливистым смехом и продавал дешёвые улыбки. Вслушивался, роптал, испарялся и немедленно прилетал обратно:чтобы украсть нелепую, сотканную из примитивности, зеленоватую, с отблесками напущенной оригинальности, нить, которую почти каждый хранил у самого сердца. Не знаю, зачем, но моим рукам нужна работа, и это самый лучший способ занять их. Пусть разгружают сотни новых писем, испещрённых вашими глазами. Я вытерплю этот взгляд. *** Роза проткнула Макса криком насквозь. Он уже полчаса корчился над каким-то потрёпанным томом философии, а я, сидя на холодной спинке кровати, забавлялся, добавляя в текст новые абзацы. Юный художник не понимал в чём дело и периодически посылал мне полные гнева головные боли. Бедный мальчик, даже мой разум соткан из чёрного воздуха. Вопль врезался в грудь Макса, и на синем свитере расползлась кровавая рана, а противный звон постучал где-то повыше ключиц. Но наконец страх решил прыгнуть мне на руку и оставить несчастного сына Иерусалима. Долгие месяцы, проведённые в аду, плохо сказались на нём-по утрам бледнеющий творец заключал в объятия лихорадку и заново валился в царство хлопковых одеял, феерического нежного света, отдающего чем-то смертельным и влажным, потоком, льющимся из моих длинных белых рубашек в голубую линию. Потом у мокрых губ показывалась пена, которую божественный еврей немедленно сглатывал и начинал безуспешно бороться с неутихающей тошнотой, которая пыталась захватить хрупкое горло, разрезать стенки и наконец заглянуть внутрь. Наверное, ей очень хотелось посмотреть, чем же разговаривает этот паршивый мальчишка, даром, что дальний родственник Иисуса. Невозможно описать словами, какая усталость наваливалась на него перед рассветом, когда тело практически сливалось с танцующими пылинками солнца, оставаясь неподвижным, словно прогнившим под тяжестью неоновых, окрашенных в ползущее, красное от раздражения, бешенство,воспоминаний. Непоправимых и тяжких. Когда разум уплывал, он пытался схватить его анемическими пальцами, но вынужден был сжимать их в сером вихре, да и только. Маршировать по безлюдным улицам Молькинга абсолютно нагим, чувствовать голубой воздух, ныряя в него с головой. А после-стрелой в небо, подальше от Лизель. Вон отсюда. -Да? Роза?-Макс прикрыл рот бесцветным платком, и в комнате родился заморенный, чахлый кашель. -Вставай, негодник. Мы едем собирать яблоки.-Мама книжной воришки подбоченилась, как будто речь шла не об обычных фруктах, а о золотых слитках, разбросанных по всей Германии. Никому не интересных кусках жёлтого металла. Да простят меня владыки местных держав, но для меня смешно даже думать о тех безумцах, которые переезжают жить ко мне в глаза, в волосы, в ресницы по вине блестящих камней. Вы ведь убиваете друг друга за них, не так ли? -Сейчас?-юноша с болотными волосами соизволил сделать усилие и внезапно сел на кровати.-Нечестно. Сон еще лелеял его голову, а уже нужно было ощупывать шкаф в поисках зелёной мягкой фуфайки, отороченной рваными дырами и сизыми пятнами. Отросшие за долгие месяцы пряди обиженно взметнулись у пылающих глаз и легли пристойным ангельским нимбом у лица. *** Заметка о всеми любимых фруктах. *** Яблоко-святой человеческий плод. Сколько цитат с ним связано! Один гений, сейчас живущий где-то недалеко от моего позвоночника, даже посвятил своё детище этому довольно сомнительному, и по вкусу, и по внешнему виду, субъекту. Я пробовал-довольно посредственно. Так вот, этот изобретатель всю свою жизнь занимался наукой, слыл необыкновенной личностью и пел оды чистому интеллекту. Разбирается ли он в причудах разума сейчас-чёрт его знает, но по вечерам из его жилища доносятся вздохи. Сдаётся мне-от них веет сожалением. *** -Поторапливайся, свинух! И не забудь сделать что-то со своими роскошными кудрями.-объявила Роза, бросая деревянную щётку прямо на белые колени Макса.-Толпы фройляйн,атакующих машину, нам ни к чему. -Как скажешь.-красивейший еврейский ребёнок уже разгладил атлас шевелюры, превратив её в почерневшее, беснующееся золото, заворачивающееся в платиновые локоны у подбородка, оно стекло на пол, обожгло ноги проходящих мимо и сожгло дотла мысли Лизель, подсматривающую в замочную скважину. Она пригладила свои чудесные светлые волны, но пришла к выводу, что эта копна не сможет потушить пламя принца Сиона.Ради Бога, в нём сам Христос,правда. Книжная воришка может поклясться на новой помаде, купленной у Ирмы с Клайд-штрассе. Макс, услышав шорох за дверью, с силой захлопнул створку шкафа и уже в узком коридорчике, наполненном моими нежными песнями, впился губами в руку Лизель. Он погружался в её кожу всё глубже, съедал, как пресловутое яблоко, пускал в ход зубы, пробуя каждый кусочек, но, не удовлетворённый вкусом, отправлял в себя новую порцию. Лёгкие захватила астма: она вечно где-то за углом, неподалёку от тех, кто любит раздавать неожиданные ласки. В углах отдаются эхом громогласные вздохи Макса, за них цепляются болезненные стоны. Пришёл срок. Хватит, вот он уже гремит цепями на площадке лестницы. Теперь их укрывает озноб. Оба дрожат и целуют друг друга в ладони, оба возникают друг перед другом. *** Я уступаю дорогу безумству. Незачем останавливать то, чего хочет тот, кто качал меня в своих ладонях. *** Мама пожелала подняться наверх, но что-то отшвырнуло её обратно. Вероятно, стыд. -Ханс, мы уезжаем. Их не дождёшься.-она не поверила самой себе. Что происходит? Папа возник в проёме, сплетённом из солнечных ветвей и света яблочного утра. На нём примостились серые шерстяные брюки и синяя куртка, взлелеянная ещё с молодости. В глазах-понимание с испугом. -Всё-таки?-только и спросил он. Разве может быть иначе. Их ждёт поездка с Руди, Алексом, ароматный воздух и морковный пирог на ферме. Без этих двух страстных детей. Внутри плещется уверенность, что ничего не случится, даже если они оставят Макса с Лизель одних. Но Розе время надевать маску. -Что значит "всё-таки?"-фыркнула железная женщина.-Они ужас как нерасторопны по утрам!-Мама одёргивает платье и глубоко внутри улыбается. *** Когда на улице затихает грохот автомобиля, Лизель оказывается на руках у Макси-Такси, крепко стиснутая любовью. Мальчик руками художника срывает с неё одежду. Расстёгивается и улетает кремовая блузка,чулки бесследно исчезают прямо в воздухе, куда-то пропадает голубая юбка, бельё испаряется на глазах у дивных детей. Он бережно относит отрясательницу слов в ванную, включает воду и тоже предстаёт в первозданном виде, окутывая милую воришку восторгом. Сейчас дом взорвётся исступлением: они лежат, ликуя, переплетаясь телами, ищущие правду в груди друг друга. Лизель считает, что у неё просто нет выбора, кроме как выкрикивать имя Макса в полночь, быть пойманной врасплох, ведь была же причина, по которой её рука вдруг врезается в его плечи, вздрагивающие от резкого пробуждения, пытающиеся отделаться от липкого сна, затягивающего в прорву фашистских гадостей. Пусть военные катятся в ад, куда Его Высочеству путь заказан. Дорога между губами то сокращается, то превращается в миллиметры, искрит, зажигая тысячи огней. Она хочет слиться с пейзажем маленькой ванной, где два гиганта осмелились обожать друг друга. Воровка еврейской любви пытается обратиться в воду, погружается в неё с головой, из-за чего тёплая жидкость, с лёгким привкусом наивысшего блаженства, выливается на раздражённый пол. Никто ещё так не безобразничал, от молодых людей с недавних пор совсем не приходится ждать, чтобы они взяли в руки деревянную швабру и, припевая под нос что-то вроде "Ich bin heute so nervös.", вытерли за собой пролитые шалости. Как же. -Не бросай меня!-вдруг истошно заходится криком Макс. Он напуган сейчас донельзя. Сражён наповал красотой Лизель и не может встать. -Я здесь. С тобой.-с расстановкой повторяет отрясательница, чтобы слова поселились у него в голове, сложились в сказку и проигрывали ему радио-спектакль. Благостное воркование опускает его бездну долгожданного покоя, где наконец можно положить голову ей на колени, уткнуться в пахнущее неизвестностью покрывало жизни, оно переплетается зарослями. Ему видится что-то дико первозданное и естественное, начало всех человеческих метафор, от звучания которых мне закладывает уши, и появляется желание сделать эту музыку громче. *** Ваша жизнь до бесконечности оглушительна. *** Они проводят так полчаса; Лизель, смиренная, напоённая глазами и плечами Макса, гладящая его исхудавшую спину, на которой Госпожа Ночь собрала родинки в созвездие реки Иордан. Да-да, такое бывает, и это совсем не больно. Так, пара скребков по коже и маленькая возможность собрать родимые пятнышки воедино. Воришка любуется целой картой на бумажной коже. На ней расписался сам Гитлер. Четыре покрасневшие борозды последствий вбирания и втирания в дёсны колючего воздуха концлагеря. Вот палец вламывается на территорию первого шрама-и Лизель уже топчет снег Дахау, разыскивая пожелтевшего от моральной немощности фрица. Она наотмашь раздаёт удары направо и налево, не задумываясь , касались ли они священного мальчика или нет. "Вы обязаны умереть за него."-спокойно провозглашает немка, коронованная безудержной любовью к воспевателю израильских улиц. И я покорно, даже брезгливо рассовываю померкнувших солдатиков в жёсткие карманы своего безжалостно тяжёлого чемодана, обязательно отряхивая пальцы после того, как в них рассыпаются пиджаки со свастикой. -Я спасён.-тихо вздыхает принц Ершалаима, удобно устраиваясь в воде, но не выпуская из губ леса первоначальности. Клянусь утренней Палестиной, я никогда не видел такой нежности, обращённой к женщине. Как будто кровавый сгусток туберкулёзника предупреждает о вашей непостоянности и необратимости скорого давления земли на притихшие руки, так и в этой крохотной ванной я чувствую необратимость, пытающуюся выгрызть мне виски и поселиться поближе к здравому смыслу. *** Одна до глупости прелестная история. *** Спустя 73 года я преследовал одну пару в Византии. Их переезд был запланирован через десятки лет, но совсем недалеко подходил срок одного миловидного непоседы, которого я время от времени кружил и показывал рисунки на скучном песке. Вот тогда я и заметил неприлично откровенную юность у самой воды. На лице девушки переливался Сион, а в движениях спутника скалился полоумным бешенством голубоглазый славянский Белбог. Их матери ревностно поглядывали друг на друга и тщетно пытались одними взглядами разрубить эту связь. Я лишь хохотал и носился среди взволнованной компании, одаривая их холодом. Всего семь минут прошло до того, как они, сидя на средиземных камнях и не пропуская через себя горечь родителей, сцепили руки и ловили лучи света на лбах друг друга. Иногда хватит пары минут, чтобы забыть собственное имя и написать внутри чужое. Я негодяй. Подсматривать нехорошо. Но тогда, в конце жаркого турецкого августа, я присел рядом с ними, намочив полы пальто, и сам захотел оставить поцелуй на скользской щеке еврейской посланницы. Позже они разлетелись по разные стороны гигантских степей, наполненных цветами, начав благословлять других людей. Перед тем, как упорхнуть, она надела ему на запястье что-то розовое, до пошлости банальное и пронзительно женское. Юноша, вернувшись домой и приникнув к шее своей давней подруги, конечно, снял это извечное напоминание о солнце Махаллеси. Только изредка по вечерам я вижу его, он топит миллиметры кончиков пальцев в пурпурной тканевой безделушке, и ему кажется, что во всём мире не найти ничего мягче. Мысли разливаются на весь минский квартал, заставляя меня вздрогнуть и отойти от окна. *** Память лишает сна не только меня, она струится у вас из глаз, а я пью слова и взгляды, до тошноты вызывая у себя проблески жизни. *** Макс и Лизель ещё лежат друг в друге, растворённые в своих пальцах и ресницах. Не нужно шептать. Израсходуйте звуки, отбросьте голос. Плавайте в гулких прикосновениях. Вместе со мной. ***