The Fire Within

— А вот и мой душка из Первого. — Офелия светится от радости, заключая меня в объятия. Не терпится, наверное, похлопотать надо мной. — Свеж и красив, просто как новенький. Я кисло улыбаюсь ей после того ужаса, который терпел добрых три часа. Команда подготовки обтерла, общипала, обрызгала и обмазала меня везде, где только возможно, при этом не переставая галдеть. Ощущение такое, будто меня в голову беспрестанно клевала птица. Офелия понимающе смеется. — Давай посмотрим, не прогадала ли я с цветом. Она куда-то уходит, а я думаю, что розового с меня хватит. И в следующую же минуту меня охватывают безмерное облегчение и благодарность к Офелии. Я невольно улыбаюсь ее отражению в зеркале, и она отвечает мне тем же, только более радостно. Костюм, слегка щегольский и небрежный, какой и должен быть на жизнерадостном мальчишке из Первого дистрикта, сидит на мне превосходно, ничто не сковывает движений, и в синих оттенках я смотрюсь гораздо лучше, нежели в розовых. Марвел Гросс практически готов. Офелия с какой-то материнской заботой поправляет мне пиджак. — Ты должен запомниться людям, Марвел, — серьезно говорит она и отходит на несколько шагов, чтобы рассмотреть. — Должен, понимаешь? Из ее уст это похоже на "Ты должен выжить", и я пристально всматриваюсь в ее лицо, прежде чем молча кивнуть. Она говорит искренне. У лифта нам приходится ждать Диадему — и она заявляется, легкая, нежная, сияющая, буквально летит. Не хватает только огромных белоснежных крыльев за спиной. И если бы не взгляд с улыбкой, я бы вполне мог принять ее за ангела, которым она, возможно, была когда-то. Глаза блестят, на губах играет игривая усмешка. Она замирает около меня, обдавая своим извечным сладким запахом. — Здравствуй, малышка фея, — говорю я с полуулыбкой. — Не оплошай. Взгляд у нее загорается и теперь действительно напоминает искрящуюся драгоценность. — Ты тоже, Марв. Внизу мы встречаем Вторых, и я неприятно поражен, насколько убедительно Катон смотрится в обычном черном костюме. Ему не придется играть, он будет собой — зверем-убийцей из Дистрикта-2. Мирта же выглядит по-детски мило и одновременно женственно в своем оранжевом платье и с блестками на ресницах и вокруг глаз. Вот только если она не перестанет так злобно зыркать на всех, даже это не поможет. — Опа, мальчик-с-вечеринки, — широко ухмыляется она, в то время как Катон заинтересованно скользит взглядом по Диадеме. Точнее, я более чем уверен, по ее ногам. — Отлично, разогреешь толпу для нас с Катоном. Смотрю на нее свысока и с сомнением пожимаю плечами. — Фликермен сделает это лучше всех нас, дорогуша. — Вспомнив, видимо, прошлый раз, девчонка хмурится, и я с шуточным превосходством щелкаю ее по носу. — В любом случае не теряй лица. Мирта отмахивается от меня, как от надоедливой мухи, тряхнув головой. Я поднимаю глаза и без особого интереса скольжу взглядом по пестрой веренице из трибутов: кто-то взволнован, кто-то изможден. Каких только цветов нет в этой длинной очереди, но... но абсолютно всех их поглощает и отражает одно-единственное платье. Нереальное, нездешнее, великолепное до тошноты. И надето оно на Эвердин. На непонятное для меня, огненное, колючее существо, которому хочется проткнуть острием сердце. И взгляд теперь у нее другой, более уверенный, или, может, это ладонь Мелларка на ее плече придает ей смелости. Наши с ней взгляды скрещиваются, и я вдруг понимаю одну вещь очень ясно: она меня не боится. И Пит, стоящий с ней рядом, тоже. Ни меня, ни кого-либо из профи. Но прежде чем я успеваю хорошенько разозлиться, меня окликает Диадема, и мы первыми выходим на сцену. Когда все рассаживаются по своим местам, появляется Фликермен собственной персоной, неизменно неизменный и с огромным карманом искрометных шуточек. Цезарь разогревает доброжелательно настроенную толпу и приглашает к себе Диадему, которая тут же вскакивает со своего стула и танцующей походкой идет на середину сцены, заигрывая с залом. Тот отвечает ей активными овациями. Сбоку от меня едва слышно фыркает Мирта, и я смеюсь про себя. Цезарь расспрашивает Диадему о типичных вещах: готова ли она, ждет ли кто ее возвращения в родной дистрикт, что ей особенно приглянулось здесь, в Капитолии. Ответы моей напарницы игривы и дерзки, что очень нравится залу. Он не утихает до звонка, и наступает моя очередь. Я с энтузиазмом поднимаюсь, небрежным движением одергивая пиджак, галантно пропускаю Диадему на ее место и иду в центр сцены. Толпа орет. — Посмотрите, насколько чудесен этот парень! — с широченной улыбкой говорит Цезарь, когда я пожимаю ему руку. — Ну, Марвел, на тебя как на представителя Первого дистрикта некоторые возлагают особые надежды. Что ты скажешь на этот счет? Я склоняю голову. — Лишь то, что в моих силах оправдать их. Цезарь кивает под бурные аплодисменты, а я вдруг окончательно успокаиваюсь. Что бы там кто ни сказал после и до меня, сейчас — три минуты Марвела Гросса. — Конечно, — говорит Фликермен, — конечно, ты сделаешь все, чтобы вернуться. Ведь есть к кому? Кто тебя ждет в родном дистрикте? — Родители, — на автомате отвечаю я и, подумав немного, добавляю с фырком: — А вот насчет сестры не уверен. Где-то внутри меня возмущается совесть. Теперь обида Сатин мне обеспечена: она слишком крепко взяла меня за плечи при прощании и слишком серьезно заглянула в глаза. "Удачных Игр, Марв. Метай копье, словно в последний раз". Ее голос не дрожал — он практически звенел от напряжения. А теперь я, чтобы вызвать улыбки глазеющих на меня людей, говорю, что сестра не ждет моего возвращения. — Думаю, трудно тягаться с братом, у которого всегда копье на изготовку, — понимающе улыбается Цезарь, и я тоже приподнимаю уголки губ. Дальше все идет по дежурному плану: Цезарь спрашивает о моих хобби, о животных, которые мне нравятся, и есть ли у меня дома собака, а я умудряюсь вызвать смех зала практически каждым своим ответом. Когда все более-менее успокаиваются, ведущий задает, как мне кажется, свой последний вопрос: — В чем твоя сильная сторона, Марвел? Что поможет тебе одержать победу на Играх? Какое-то мгновение я смотрю мимо Цезаря, собираясь с мыслями. В зале — идеальнейшая тишина. От меня ждут всего одно-единственное слово. Всего одно. Оно уже готово сорваться с языка, но в самый последний момент я его придерживаю. У меня есть еще кое-что. — Разум и сердце я держу в холоде, — отзываюсь я наконец. — Чтобы сбить меня с дистанции, придется хорошенько попотеть. На свое место я возвращаюсь под одобрительные возгласы и аплодисменты. Рассеянно наблюдаю за интервью оставшихся трибутов: Катон готов рвать и метать, Мирта с милой улыбкой загибает пальцы, подсчитывая, сколько видов метательных ножей ей известно, трибуты из Третьего и Четвертого лепечут что-то невразумительное, рыжая из Пятого учтива и обходительна, но до тошноты скучна, и далее-далее-далее... Я закидываю ногу на ногу, время от времени переглядываюсь с Диадемой и отчаянно пытаюсь не стечь на пол от усталости. Даже Цеп своей убийственной лаконичностью не в силах привести меня в чувство. Но все-таки это случается — да так резко, что я не успеваю опомниться. На сцену выплывает создание в языках пламени, имя которого я, кажется, знаю. Черноволосое, сверкающее, горящее, оно словно не из этого мира, и я невольно выпрямляю спину, завороженный этим чудом. Но тут оно начинает говорить, и голос действует на меня подобно удару дубинкой по голове: Это. Же. Эвердин. Что ж, я повелся. И народ поведется тоже, Откидываюсь на спинку стула, впиваясь в нее взглядом в надежде убить. Внутри все клокочет от злобы. Она мелет какую-то чушь, а затем демонстрирует нам свое платье, принимаясь вращаться вокруг себя на потеху толпе. Ее пожирает ненасытный, но фальшивый огонь, и про себя я безуспешно заклинаю его ожить. Зал неистовствует. Дальше речь заходит о ее высоком балле на показах, но Эвердин отказывается отвечать. Чувствую, что вокруг нас с Диадемой и Вторых воздух будто бы застаивается. Мирта что-то шипит, но из-за гомона толпы ничего не слышно. Кажется, "Дрянь". Звенит звонок, и Эвердин сменяет Мелларк. Я расслабляюсь, не ожидая от этого парня ничего особенного, но, черт возьми, мне следовало бы помнить о сюрпризах. Цезарь спрашивает его о девушке, и тот мнется секунду, две, три. Оказывается, ему жуть как нравится одна, но она не отвечает ему взаимностью. На банальный вопрос "Почему?" следует небанальный ответ: — Мы приехали сюда вместе. Чертов Двенадцатый дистрикт. . Я пинком ноги открываю дверь своего номера и с грохотом ее захлопываю. Все во мне кипит от ярости и бешенства, но я сохраняю остатки разума, иначе все здесь было бы разворочено к чертям. Я сажусь на кровать, обхватывая голову ладонями, и дышу, глубоко и размеренно. Но толку от этого нет: злость выходит из меня с каждым выдохом и тут же входит обратно с каждым вдохом. Неужто она будет копиться до завтрашнего дня? До Арены? До первой крови на моих руках? Смотрю на свои ладони, на пальцы, кривые от того, что были несколько раз сломаны. Доброволец, думается мне, ты доброволец, Марвел, не забывай. Вдруг я слышу, как в номер кто-то заходит, но не спешу поднимать голову. К черту всех. Я устал и хочу убивать. Я не знаю, какого это, но хочу. Моего плеча мягко касаются, после чего матрас кровати прогибается под чьим-то телом. И только когда я чувствую сладость с примесью алкоголя, то понимаю под чьим. — Завтра ее тело положат в деревянный ящик, — голос у Диадемы бесцветный и сухой, что буквально заставляет меня на нее посмотреть. — Правда ведь, Марвел? Положат? — спрашивает она совсем как ребенок, хватая меня за ладонь и приближая ко мне свое лицо. В полумраке ее глаза сверкают, как драгоценные камни, а в стакане, сжатом тонкими пальцами, плещется вино. Первую секунду мне абсолютно все равно. Во вторую я выбиваю стакан из ее ладони, и он с глухим стуком падает на ковер. Диадема вздрагивает и отодвигается, будто я ее ударил. — Обязательно, только такими темпами ты окажешься в нем раньше. Диадема рассеянно смотрит перед собой, затем переводит взгляд на меня. Внутри что-то слабо шевелится: она плачет, беззвучно, помимо воли. Почему-то я понимаю это раньше, чем слышу характерное хлюпанье носом, и совершенно не представляю, что делать. Эти слезы вызваны не только сегодняшней неудачей. Это жуткое ожидание завтрашнего дня и чувство, что тебя дурят — просто водят за нос. Женские слезы всегда казались мне катастрофой и раздражали меня. Теперь же я удивляюсь, почему не плачу вместе с Диадемой. — Э-эй, — говорю я, обнимая ее за плечо практически неосознанно, — завтра на Арене все будут падать замертво при одном только взгляде на тебя. Отличная стратегия. Диадема смеется, пытаясь взять себя в руки. Она устало приваливается ко мне, и мы сидим так некоторое время. Когда-то это было обычным делом, лет так десять назад. Когда я дружил с Маленькой Диадемой. Когда от нее пахло не вином, а конфетами. Когда мы не думали о "завтра". А сейчас все это кажется мне сплошным безумием, но от него на душе становится как-то спокойней. Я прикрываю глаза. Как бы то ни было, нам пора спать.