Madness feeds on you

Тьма сдавливает и напирает со всех сторон, такая плотная, что хоть ножом режь. Он никогда не думал, что смерть или тем более – ха! – загробная жизнь будет именно такой. А чего ты ждал? Райские кущи с поющими псалмы белоснежными ангелами? Или – что уж вернее – кипящие котлы с хвостатыми и рогатыми чертями, без пяти минут твоими родственниками? А тут всего лишь тьма. И холодный камень. Только этот камень под спиной и затылком – и есть единственное доказательство тому, что с этой смертью что-то не так. Слишком уж знакомые ощущения – тьма, камень, затхлый спертый воздух и решетки… Стоп! Решетки? Нет, нет, нет! Это не могло быть сном! Только не это! Воскресшая, живая и невредимая Белль. Выросший, возмужавший сын, давший ему незаслуженное счастье и новую семью. Семью, которую он сам слепил буквально из ничего собственными руками, взрастил внутри истинную любовь, как заботливый садовод – редкое, изнеженное деревце, дающее невероятно сладкие плоды. А отец, Питер Пэн? Как может быть сном та жгучая, невыносимая боль в груди, причиной которой был отнюдь не пронзивший его сердце кинжал? Героическое самопожертвование ради семьи и возлюбленной, сделавшее из него отцеубийцу, запятнавшего свои руки в крови того, кто подарил твою жизнь. Сложно, ой, сложно даже помыслить преступление страшнее и непростительней. Да, пожалуй, достойное наказание за это – именно то, что он имеет сейчас. Терзания, бесконечные минуты и часы сводящих с ума сомнений. Где правда, а где ложь? Где граница между сном и явью? Кто бы мог подумать, что в этой ситуации самым лучшим объяснением, рожденным в охваченном лихорадкой мозгу, является заточение в темнице Регины. Это при условии, что он все же жив. А если не жив… Непохоже, что Королева ни с того, ни с чего стала такой жадиной – пожалела упокоить своего старого учителя хотя бы в каком-нибудь гробу, не говоря уже о склепе. Тьма и мертвенная тишина напирают со всех сторон, грозя раздавить как жалкую мокрицу оставшиеся крупицы рассудка. Все настолько зыбко, что трудно удержать сознание под контролем. Оно прерывается, пропадает, как плохо пойманная приемником радиостанция. Тело отказывается слушать его противоречивые невнятные команды, и даже как следует сообщить сознанию, существует ли оно вообще. Быть может, он стал бесплотным духом, заточенным в темнице собственных грехов… Откуда-то сверху внезапно доносится негромкий лязг и стук, а потом звонкие удары шагов, спускающихся по металлическим ступеням все ближе и ближе. Не в силах унять беснующиеся от радости мысли (Да! Он все-таки жив!), он практически безучастно прислушивается к тому, как приближается его тюремщик. Точнее тюремщица. Цокот высоких женских шпилек трудно спутать с чем-либо еще. Слабый запах духов – что-то очень сладкое и терпкое, раздражает его обоняние так, что хочется расчихаться. Перед глазами скачут яркие пятна – он слишком отвык от света, а его посетительница несет маленький стеклянный фонарик, слабо освещающий небольшое пространство, окружающее его клетку. Забившись в дальний угол, он отворачивается и крепко зажмуривает глаза, спасая их от режущей боли, которую несет этот слабый лучик света. И даже так из-под ресниц непрерывно сочится едкая влага. Звяк! Хрясь! Что-то металлическое опускается на каменный пол и небрежно подталкивается к нему между прутьев решетки. - Ешь! Заставив глаза раскрыться, он долго промаргивается, жадно стараясь уловить хоть какие-то детали, выдающие личность его похитительницы. Или память окончательно его предала, или этот голос он слышит впервые в жизни. Облизнув сухим и шершавым, как наждак, языком такие же по ощущениям губы, он пытается прокаркать мучающий его вопрос: - Кто… ты? - Вижу, ожил, наконец. Умница! – усмехаются с полумраке кроваво-алые пухлые губы. В неровном свете свечи на миг мелькает вьющийся светло-рыжий локон, художественно выбившийся из прически. - Ты ешь, ешь… набирайся сил, Румпельштильцхен. Скоро нам предстоит много работы. Ему удается уловить блеск ее глаз – зеленых, блестящих, пронзительных. В глубине которых светится коварный ум и … старая затаенная боль. Ах! Отчаявшаяся душа. Этот хорошо знакомый горьковатый привкус расцветает у него во рту. - Как твое имя? Мне, я вижу, представляться не нужно. - Мое? – что-то вспыхивает на долю мгновения в этих глазах. Торжество и безумие победителя, еще не осознавшего до конца, что его победа – это всего лишь оборотная сторона его окончательного поражения. – Можешь называть меня Зелена. Или хозяйка. - Хозяйка, значит… Полагаю, хозяйка (побольше яду в это слово, какой бы болью не отзывался во всем теле каждый произнесенный звук), зная мое имя, хочет заключить сделку? Он привстает на коленях, потому что высота клетки не позволяет выпрямиться во весь рост, и проводит кончиками пальцев по металлическим прутьям, склонив голову, будто прислушивается к звучанию струн арфы. - Сделку? – усмехается та в ответ, медленно обходя вокруг клетки – хищница, примеривающаяся, с какой стороны лучше всего накинуться на загнанную добычу. – Боюсь, сделки у нас не будет. Тебе нечего мне предложить. Совсем. Она делает театральную паузу. - Все, что мне нужно от тебя, я возьму и так! Ему кажется, что он ослеплен – это свет внезапно отражается на серебристом отполированном лезвии в форме пламени. На котором все еще выгравировано готическими буквами его имя. Тело реагирует быстрее, чем скованный шоком и ужасом разум – он бросается к прутьям и как можно дальше просовывает руки, чтобы схватить, вырвать с мясом свою свободу… Настоящую свободу. Любая тюрьма, любые решетки – ничто по сравнению с этим. - Но-но-но! Теперь сразу видно, что ты ожил, Румпель, - издевательский смех отражается от каменных стен и хлещет по барабанным перепонкам, между которыми отбойными молотками бушуют кровь и ярость. Мысли суматошно крутятся, отчаянно ища выход, хоть какую-нибудь зацепку. - И чего же ты хочешь? Хозяйка? О, я прекрасно тебя вижу, хоть ты и прячешься по ту сторону решеток и света. Твоя душа отчаявшаяся, я такие могу учуять не хуже взявшей след гончей. Горечь и злоба разъедают твою душу. Чем же может тебе быть полезен дряхлый, потерявший силы старый бес, дорогуша? Не желаешь посвятить в свой страшный и коварный план мести? Кто же этот несчастный, вызвавший на себя твой гнев? Знаешь, чтобы получить мою помощь, эти … прутики… совсем ни к чему. Два умных человека всегда смогут договориться. В глазах напротив плясали зеленые огоньки. Магия. Могущество. Для такой его знания станут бесценным сокровищем, способным увеличить уже имеющееся во много раз. Но его захватчица не выражала никакого интереса к возможности заключить сделку. Да и зачем? Вот он, его кинжал, изящные пальчики с наманикюренными ногтями почти нежно поглаживают его холодное острое лезвие. - А тебе в голову не приходило, что ты сам и являешься целью моей мести, Румпельштильцхен? - Я? – мастерски владеющий покер-лицом колдун-ростовщик на этот раз не сумел справиться с выплеснувшимся за край изумлением. – Я впервые тебя вижу, дорогуша. И имени никогда не слышал. Те, кому я когда-либо насолил, мне все известны поименно, по этой же понятной причине. У тебя нет повода мстить мне. Легким движением носка туфельки его новая знакомая подальше протолкнула в клетку миску с какой-то мало аппетитной на вид баландой и кружку с водой. А потом без лишних слов она развернулась на каблуках и скрылась в темноте, унося с собой последний жалкий лучик света. Каблуки решительно застучали вверх по ступеням. Где-то наверху распахнулась дверь и в подвал ворвались приглушенные звуки ночной природы – далекий лай собак и пение цикад. Шаги замерли. - Приятного аппетита и спокойной ночи, - прошипел сверху сочившийся ядом голос. - Папочка! Невозможно сказать, как долго он просидел во тьме, оглушенный и ослепший от вновь подступившей тьмы. В голове, как убыстренные кадры старого фильма, мелькали почти стершиеся временем и усилиями воли воспоминания. Негромкий ритмичный скрип прялки, золотой ручеек нити. Золотисто-зеленые чешуйчатые руки, скользящие по бархатистому обнаженному белоснежному плечу. Планы. Бесконечные планы о свободе, уединении и власти. Выжигающий любую здравую мысль страстный поцелуй. Пьянящий аромат копны сена в самом центре богато обставленных королевских покоев. И имя. Звучавшее всегда так, как будто что-то где-то сломалось. И вот чернильный мрак внезапно разорвал громкий, безудержный смех. Он скакал и отражался от стен, без проблем проникая между прутьями решетки, рождаясь где-то в темной яме давно погребенных воспоминаний. Глубокий грудной хохот, постепенно утрачивающий любой намек на искреннее веселье, рождавшийся и питавшийся отчаянием и напрасным сожалением. И в итоге превратившийся в пронзительное, визгливое, заливистое хихиканье.