Колыбельная

— Спи, спи — в ночной темноте над тобой ангел плачет, ясно зная, что значат наши слёзы сквозь сон... Мари сама придумала колыбельную; она не помнила, что пела ей мать (или нянюшки, если на то пошло), а Линнет не одобряла "сюсюканье", предпочтя изгнать из жизни падчерицы лишние нежности. Ее колыбельная родилась из страха — вечной, неотступной тревоги. Она боялась тетки, грозившей лишить наследства и выкинуть из дому в одном платье — после чего дорога была бы разве в работный дом... или куда похуже. Боялась жениха, а затем и мужа, чья ласка могла в мгновение ока смениться злостью. Боялась за ребенка, которого с трудом выносила и родила — слабого, темноволосого мальчика, пошедшего по всем приметам в ее родню. Ее колыбельная была печальной — но годовалый сын еще ничего не понимал, кроме нежных, баюкающих звуков материнского голоса. Хотя вряд ли он будет плакать реже, когда подрастет. Только повод станет серьезней. До тех самых пор, пока его не отберут у нее — не отдадут наемным учителям и не начнут превращать в маленькую копию Калеба. Но ей, леди Марии Оллфорд, не пристало думать об этом с такой печалью. Разве женщинам вообще принадлежит хоть что-нибудь в мире? Даже собственные чувства у них могут отнять, заменив выгодным браком — удачной сделкой. Она поёт и качает колыбель. Кроватка сына — у нее в спальне; причуда, блажь — но Мари слишком тревожно, чтобы надолго доверять ребенка чужим. Скоро, скоро, совсем скоро — и нельзя было так привязываться к сыну Калеба, даже если он похож на ее отца и на дядю, даже если она носила его под сердцем... Она знает, что ее заставят однажды сдаться и здесь. Но продолжает петь колыбельную, пока сын, наконец, не успокаивается. И тогда она слышит стук в дверь. Она на миг прикусывает губу, но допевает следующий куплет — плавно, не позволяя голосу дрогнуть. — Спи, спи — в ночной темноте твой ангел всё слышит: как ты плачешь, как дышишь - всё в тебе видит он... Ребенок уснул, затих. И тогда она поднимается с постели, чтобы впустить супруга, пришедшего по законному праву. Если честно, она не ожидала сегодня Калеба. Казалось, он допоздна будет кутить внизу, прожигая уже не своё наследство, а ее приданое — хотя, надо признать, в последнее время удача повернулась лицом к лорду Оллфорду. Но ее надежды ничего не меняли; похоже, на сей раз Калеб действительно проиграл. И ему требуется утешение. — Моя любезная супруга. Леди Мария... Он вежлив настолько, что вежливость — здесь и сейчас — обращается насмешкой. Его поцелуй пахнет виски и гнилью, и ей кажется, что она сейчас задохнется. Его взгляд, когда она, вновь прикусив губу – изнутри, чтобы не выдать себя – переступает через спущенную ночную рубашку, жадный и липкий, как паутина. Обычно жены только задирают подол (она слышала, хотя приличной девушке не пристало интересоваться ничем таким). Но Калебу нравится любоваться ей. Несмотря на роды, она почти что не располнела. Калебу нравится мять ее груди, нравится распускать ее волосы и – зависит от настроения – либо перебирать их, либо накручивать на кулак, запрокидывая ей голову. Калебу нравится, когда она лежит под ним, совершенно голая, и его ладонь по-хозяйски стискивает ее женское естество, невольно заставляя напрячься что-то тайное у нее внутри. Он умеет это; должно быть, у него хватало любовниц – может, они есть и сейчас. Он делает так, что она не может оставаться бесчувственной. За это она ненавидит Калеба только сильнее. Веки опускаются сами собой — привычно, словно у фарфоровой куклы, какая у нее была в детстве. Наклонить кукле голову, и та закроет глаза: послушная, безмолвная. Кукла — образец девушки, женщины, супруги. Вздохнуть, забыться, затушить жар… Звонкая, от души, пощечина заставляет ее голову дернуться. Калеб любит, чтобы она смотрела. И Мари смотрит – на его приоткрытый рот, на блестящие в полутьме глаза. Ему нравится порой целовать и кусать ее плечи, оставляя свои отметины на белой и еще свежей (ей так недавно исполнилось восемнадцать лет) коже. Хриплое дыхание горячит ей лицо. Толчки отдаются эхом по всему телу, она стискивает пальцами простынь, и отчаянно думает, что ребенок едва уснул. Калеб никогда не подумает, или считает, что это неважно, или ждет повода, чтобы забрать сына, приказать убрать колыбель из спальни, расправиться с женской придурью. Нет, нет, только не это. Лучше она умрет, лучше разорвется и рассыплется изнутри. "Лишь бы не проснулся, лишь бы, лишь бы, о боже всемогущий, пусть всё закончится побыстрее, пожалуйста, только бы не проснулся..." — ее губы не шевелятся, она только сжимает зубы, только кусает губы с внутренней стороны. Нельзя выпускать, нельзя, нельзя, она не хотела и не хочет этого мужчину, ее супруга, только не его, никогда, ни разу, так нельзя, тело, зачем он знает женское тело, о боже, только бы поскорей, только бы не разбудить ребенка, скорее, скорей же… Но время тянется, такое же липкое, как взгляды Калеба и его поцелуи, а у Мари в голове начинает вновь звучать колыбельная, которую ей самой никто никогда не пел. Она повторяет куплеты – с самого начала, и на предпоследнем вдруг чувствует, что всё и правда закончилось. У нее не вырывается ни вскрика, ни стона. Какое-то время Калеб лежит с ней рядом, лениво поглаживая ее живот. Ему хочется, чтобы она родила еще ребенка – возможно, девочку, которую удастся пристроить выгодно: почти так же, как и саму Мари. Связи важны; важнее, чем чувства дочерей и жен. Затем ее супруг одевается и уходит, попрощавшись с такой же безупречно-издевательской вежливостью. А она тихо вздыхает, подбирает с пола ночную рубашку и благодарит бога, что сын и правда до сих пор спит. Вот это – это действительно важно. Она садится на постели, зная, что не уснет еще долго, и поёт конец колыбельной вслух, хрипло и совсем тихо: Спи, спи — и слушай, сынок: Спи, спи — ведь ты не одинок, Твой ангел здесь, и день прошёл, Поверь, что будет всё хорошо... Ее однажды, должно быть, заставят сдаться. Но она сделает то, что может. Ведь разве не мать — ангел-хранитель для своего ребенка?