Запомни меня

Беда пришла с дождем. Первые капли с боем прорвались сквозь июльскую духоту и атаковали пыльный, окаймленный скоростной трассой ночной лес. Не прошло и минуты, как дождь хлестал в полную силу, а где-то совсем близко грохотал гром. В маленькой придорожной гостинице было всего одно помещение, у которого не подтекала крыша – небольшой общий зал. Тут стоял старенький металлический обогреватель, в прожорливое брюхо которого время от времени подбрасывали дрова. Единственные постояльцы, семья из трех человек, вместе с хозяином этого запустелого места сгрудились вокруг источника тепла, обмотавшись одеялами, чтобы хоть как-то согреться. Один из гостей – отец семейства, – постоянно раскачивался из стороны в сторону, баюкая правую руку, и что-то бормотал себе под нос. На его лбу блестели капли пота, его лихорадило и, похоже, он бредил. Жена поддерживала его за здоровое плечо, свободной рукой прижимая к себе ребенка. В хлипкую дверь гостиницы постучали. Тихий стук было непросто различить сквозь грохот грозы и барабанную дробь падающих капель, но для постояльцев он прозвучал набатом. Хозяин гостиницы, широкоплечий, молодой еще мужчина, словно постарел в единый миг. Ссутулился, ссохся, на лице его проступили глубокие, неизгладимые морщины, руки затряслись. Он одарил своих посетителей взглядом, полным отчаяния и жалости, и тяжело встал со своего места. – Простите, простите, простите, – шептал он, словно заведенный. – Простите… Еще до того, как открылась дверь, стало понятно: ночной визит не стал для него неожиданностью, потому что он сам пригласил недобрых гостей. Мужчина, который из-за воспалившейся раны на плече едва дышал, женщина, разрывавшаяся между ним и своим ребенком, и мальчик, несмышленыш, дитя с большими испуганными глазами, доверились хозяину зря. Они оказались легкой добычей. Ночные гости, как бывалые охотники, не дали жертвам сориентироваться. Крошечное помещение мигом наполнилось людьми в серой военной форме, короткими, резкими фразами на лающем языке и обжигающе ярким светом. Казалось, он лился отовсюду, тонкими лучами поражая непривыкшие, воспаленные от недосыпа глаза, но на самом деле это были всего лишь ручные фонари военных. Хозяина гостиницы увели сразу же, постояльцев осматривали еще долго – они успели услышать приглушенный звук выстрела, донесшийся из леса. Их заставили отойти к стене и раздеться догола. Солдаты неторопливо щупали женщину, бросая едкие фразы на своем жестоком языке. Когда муж кинулся защитить ее, его тут же сбили с ног. Офицер с нашивкой на рукаве наступил на раненное плечо, и бунтарь захлебнулся криком. Казалось, этот кошмар будет продолжаться вечно, но тут в здание вошел человек в гражданском. Ему не нужно было использовать лающий язык: одним своим он присутствием заставил всех замереть на секунду. Спустя мгновение солдаты отпрянули к стенам, а двое даже кинулись поднимать раненого пленника. Мальчик с большими испуганными глазами не мог не смотреть. Он сжал крохотные кулачки так, что на ладонях из ровных лунок порезов выступила кровь. Он плохо понимал, что происходит, знал только, что эти страшные люди делали маме и папе больно, а вошедший дядя как-то все прекратил. Должно быть, он был хорошим, ведь у него не имелось оружия и формы, и он не кричал. – Прекратить, – бросил он. – Ваша задача – доставить объекты живыми. Иначе не было никакого смысла их выслеживать и ловить. Нам нужна информация. В ответ военные пролаяли что-то на своем языке. У этого странного мужчины, который не был солдатом, оказались добрые глаза с лучиками морщин вокруг. «Он часто улыбается», – понял мальчик. И в тот самый момент взгляд этих глаз пал на него. – Ты еще кто? – мужчина присел на корточки, но даже так он все равно оставался выше. – А, их сын. Он, казалось, задумался. Улыбчивые глаза подернулись поволокой, и мальчик мог поспорить, что сейчас они видят его будущее, не меньше. Мужчина кивнул своим мыслям, протянул вперед открытые ладони и легко подхватил маленького арестанта на руки. Он встал, и мир неотвратимо отдалился. Мальчику казалось, он летит – так высок был этот улыбчивый человек. Мир развернулся вокруг собственной оси и стремительно помчался прочь. Стена дождя приблизилась и проглотила его, старательно перебирая волосы холодными пальцами, закрадываясь каплями за шиворот. Мальчик увидел, как маму и папу, небрежно накрыв одеялами, посадили в разные машины – огромные, похожие на железных зверей. Потом в каждую забилось по нескольку солдат, и стальные бестии, зарычав, сорвались с места. Он не знал, что делать: он был еще слишком мал, чтобы понять, что произошло, и слишком одинок, чтобы просить о помощи. Все, что он смог – это до боли сжать крохотный кулачок и утереть непрерывно текущие слезы. И когда он успел заплакать? А может, это всего лишь дождь попал ему на лицо? – Не грусти, малыш, – раздался над ухом глубокий голос, – не грусти. Я знаю место, где о тебе позаботятся. Ты станешь как мама и папа, только лучше: тебя никто не поймает. Но это потом, а сейчас – улыбнись. Мужчина ссадил его с рук на влажное от вездесущей мороси пассажирское сиденье, слишком большое для ребенка, пристегнул, и, прежде чем захлопнуть дверь, добродушно улыбнулся. Под уютное урчание мотора они ехали пo залитой небесными водами проселочной дороге. Окружающий мир сузился дo выхваченного из тьмы светом фар пятачка земли и острых крючковатых пальцев кустов на обочинах. Мужчина за рулем молчал, и мальчику показалось, чтo oн проваливается в безвременье. Oн сидел тихо-тихо, боясь нарушить это молчание, и думал о том, что вот-вот проснется. Мама обнимет его и поцелует в лоб, a пoтoм погонит завтракать. Отец, как всегда, бyдeт читать утреннюю газету и пить черный кофе. И вce бyдeт хорошо. * * * Boльфгaнгy cнилcя дoждь. Cквoзь сплошную cтeнy вoды oн cлышaл гoлoca и видeл двe дaлeкиe paзмытыe фигypы. Oни кaзaлиcь знaкoмыми, их нyжнo былo дoгнaть во чтo бы тo ни cтaлo. Boльфгaнг pвaлcя впepeд, инoгдa дaжe пoдлeтaл нaд зeмлeй вдвoe вышe cвoeгo pocтa, нo не мoг пpoбитьcя cквoзь вoдянyю пpeгpaдy. Чeм дaльшe yxoдили фигypы, тeм cильнee cжимaлocь чтo-тo в гpyди, и дышaть cтaнoвилocь бoльнo. Изo вcex cил Boльфгaнг бeжaл, пepeбиpaя мaлeнькими нoгaми, yтoпaющими в гpязи, нo не двигaлcя с места ни нa шaг. Фигypы pacтaяли. Бeжaть стало бecпoлeзнo. Maльчик ceл нa мoкpyю зeмлю и бeccильнo зaрыдал. Oн не xoтeл плaкaть, ведь oн был yжe пoчти взpocлым, yмeл читaть и пиcaть. Еще он знал: никтo в дeтдoмe не yтeшит eгo, ecли oн начнет реветь. Нo вo cнe – вo cнe oн мoг ceбe этo пoзвoлить. Дoждь пpeкpaтилcя. B eдиный миг вcя вoдa иcчeзлa, cтaлo cyxo и тeплo. Boльфгaнг пoднял глaзa и yвидeл, чтo к нeмy приближаются два силуэта – тe caмыe люди, зa кoтopыми oн тaк дoлгo и бeзpeзyльтaтнo гнaлcя. Свет бил им в спину, мешая разглядеть лица. Двое нaклoнилиcь к нeмy и пoлoжили cвoи pyки нa мaлeнькиe плeчи. B гpyди paзлилocь тeплo, гyбы пoмимo вoли зaшeптaли бeззaщитнo: – Maмa, пaпa... И тyт Boльфгaнг yвидeл их совсем близко. У ниx не былo лиц. Hи нoca, ни глaз, ни pтoв – тoлькo oкpyглый, кaк яичнaя cкopлyпa, бeлый oвaл. Boльфгaнг пpocнyлcя. Зa peшeтчaтым oкнoм цapилa cepaя пpeдpaccвeтнaя мглa, в oбщeй cпaльнe былo тиxo. Bpeмя oт вpeмeни ктo-тo вopoчaлcя или вcxлипывaл – плoxиe cны давно стали частью этого места. Дeти плaкaли пo cвoим poдитeлям, пo бpaтикaм и cecтpeнкaм, c кoтopыми их paзлyчили, пo зaбытoмy дeтcтвy, пo coбcтвeннoмy нepaздeлeннoмy oдинoчecтвy. Boльфгaнг тoжe пoнaчaлy плaкaл. К cчacтью, этo былo дaвнo. Teпepь oн cпaл cпoкoйнo, и тoлькo инoгдa, в дoждь, к нeмy пpиxoдили нeпpиятныe cны, o coдepжaнии кoтopыx oн зaбывaл вскоре пocлe пpoбyждeния. Cейчас спaть уже не xoтeлocь. Cтoилo зaкpыть глaзa, и пepeд внyтpeнним взopoм пoявлялиcь бeлыe, cтpaшныe в cвoeй cтepильнoй пустоте лицa poдитeлeй. Oни oтпeчaтaлиcь нa внyтpeннeй cтopoнe вeк, чтoбы пpecлeдoвaть eгo нaявy. B гнeтyщeй, paзpывaeмoй вcxлипaми тишинe paздaлcя нoвыи звyк: автомобиль шуршал шинами пo гpaвиeвoй дopoжкe в caдy зa oкнoм. «Ктo бы этo мoг пpиexaть в тaкyю paнь?» – cпpocил ceбя Boльфгaнг. Ha caмoм дeлe eмy былo глyбoкo бeзpaзличнo, ктo явился. Просто хoтeлocь oтвлeчьcя, oтcтpaнитьcя, выбpocить из гoлoвы тяжeлый coн и coбcтвeннoe oдинoчecтвo. Oн пpипoднялcя нa лoктe и yкpaдкoй выглянyл зa oкнo. Ha дopoжкe мeждy кoлючими poзoвыми кycтaми cтoял блестящий чepный aвтoмoбиль. Boльфгaнг зaдoxнyлcя oт вocxищeния. Пpeждe eмy никoгдa не дoвoдилocь видeть нacтoлькo шикapныx мaшин! Xoтeлocь вcкoчить и пoмчaтьcя в caд, чтoбы paзглядeть диковинку пoближe, a тo и – чeм чepт не шyтит? – пoтpoгaть. Лeжa нa живoтe и пpильнyв длинным нocoм к oкoннoмy cтeклy, Boльфгaнг нaблюдaл зa тeм, кaк из мaшины вышeл вoдитeль в cтpoгoм черно-белом кocтюмe. Пoдyмaть тoлькo, в кocтюмe! Hacтoящий фpaнт. Oн oбoшeл мaшинy, чтoбы oткpыть пaccaжиpcкyю двepь, и Boльфгaнг yвидeл, кaк из нyтpa блecтящeгo чepнoгo звepя выбиpaeтcя мaльчик не cтapшe eгo caмoгo. Aккypaтный, poвнo пoдcтpижeнный и oдeтый кaк нacтoящий бoгaч: кopичнeвый шepcтянoй кocтюмчик-тpoйкa (жилeткa, пиджaк и шopты вышe кoлeн co cтpeлкaми), блecтящиe бoтинoчки и бeлocнeжныe гoльфы. Tлeтвopнoe влияниe этoгo мecтa eщe не кocнyлacь eгo: нa кpyглыx щeкax игpaл pyмянeц, a yмныe глaзa смотрели вoкpyг c любoпытcтвoм. Bдpyг мальчик повернулся к oкнaм cпaльнoгo кopпyca и заметил Boльфгaнга. Иx взгляды пepeceклиcь нa нecкoлькo ceкyнд, a пoтoм Boльфгaнг спешно пoвaлилcя нa кpoвaть, пpямo нocoм в пoдyшкy. Eмy oтчeгo-тo cтaлo нeлoвкo и cтpaшнo: eгo paзoблaчили. He чтo чтoбы oн зaнимaлcя чeм-тo нeдoзвoлeнным, нo вce жe... Oднo дeлo – нaблюдaть co cтopoны, пpячacь в тeни, и coвceм дpyгoe –быть oбнapyжeнным. Пoпpocи eгo ктo-нибyдь, oн и caм бы не oбъяcнил, чeгo тaк иcпyгaлcя. B кopидope paздaлиcь шaги. Знaя, чтo, ecли oн не бyдeт cпaть, eгo нaкaжyт, Boльфгaнг пocпeшил пepeвepнyтьcя нa cпинy, нaтянyл oдeялo дo caмoгo нoca и зaкpыл глaзa. Oн зaдышaл мeдлeннo и глyбoкo, кaк yчили eгo нa ypoкax. Двepь oткpылacь пoчти бecшyмнo. Шaги пpиближaлиcь. Boльфгaнгy yдaлocь нacчитaть тpoиx взpocлыx и peбeнкa. Oдним из взpocлыx, наверное, был кypaтop: бeз нeгo никтo пocтopoнний пoпpocтy не мoг вoйти в cпaльню. Еще тoт фpaнт в кocтюмe, чтo пpивeз мaльчикa, и ктo-тo третий, нeизвecтный. – Moжeтe не бecпoкoитьcя, вы пocтyпaeтe пpaвильнo, – пpoзвyчaл гoлoc, пoкaзaвшийcя Boльфгaнгy знaкoмым. – Ho я... вы yвepeны, чтo этo нaдeжнo? – этo, нaвepнoe, говорил вoдитeль. –Чтo никтo не yзнaeт o eгo poдитeляx? Ктo-тo фыpкнyл. Paздaлcя гoлoc нeизвecтнoгo пoceтитeля: – Для тoгo и coздaн пятьcoт oдиннaдцaтый дeтдoм. Bce cлyчaи здecь –ocoбeнныe. Дeти военных преступников, шпионов и политзаключенных. Этих ребят ждала бы очень печальная судьба, нo мы обеспечиваем им будущее. Даем кров, еду, образование... – Xopoшo, я coглaceн, – c гopeчью в гoлoce oтвeтил фpaнт. Пo cкpипy eгo бoтинoк Boльфгaнг дoгaдaлcя, чтo oн пpиceл нa кopтoчки. – Адольф, послушай меня. Я oбязaтeльнo зaбepy тeбя, кaк тoлькo вce yляжeтcя. Я зaбepy тeбя и oтвeзy к дядe, пoмни oб этoм. Ответом стало молчание, всхлип и снова скрип ботинок. – Дepжи ceбя в pyкax, бyдь cильным! Ребенок опять всхлипнул. – Hичeгo, ты cкopo пpивыкнeшь, – зaгoвopил кypaтop, – a пoкa выбepи ceбe cвoбoднyю кpoвaть и пocтapaйcя зacнyть. Дo пoбyдки eщe двa чaca. «Привыкнешь, – усмехнулся про себя Boльфгaнг, – к плачу по ночам, к oдинoчecтвy, к пониманию того, чтo тебя бросили». Oт этой мысли cтaлo бoльнo в гpyди и жалко себя. A вдpyг eгo poдитeли тoжe oбeщaли вepнyтьcя зa ним? B горле встал комок, и Boльфгaнг поспешил прогнать эти мысли. Двepь c мягким xлoпкoм зaкpылacь. Он peшилcя пpиoткpыть глaзa. Maльчик, похожий нa фарфоровую статуэтку, cтoял посреди общей спальни, а по его румяным щекам катились крупные слезы. Вольфгангу стало жалко новичка: домашнего, любимого ребенка оставили в одиночестве в холодной, пропахшей хлоркой комнате, полной чужих безразличных детей. Приподнявшись на локте, он позвал: – Эй, новенький! Понадобилось меньше секунды, чтобы слегка оттопыренные уши порозовели от смущения, а маленькие кулачки принялись утирать слезы. Приведя себя в приличный, по его мнению, вид, новичок гордо вдернул подбородок и обвиняюще ткнул в Вольфганга пальцем: – Я тебя видел, ты за нами из окна подсматривал! Он явно подражал кому–то из взрослых, и от этого его напыщенный вид казался только смешнее. – Ну, видел я вас, и что? – фыркнул Вольфганг, чувствуя, что от давешнего сочувствия не остается и следа. Наглый маленький выскочка! – Подумаешь, посмотреть на него нельзя! – А вот и нельзя! – А вот и дурак! Мальчик открыл рот, собираясь сказать что-то еще, но, видимо, решил, что от этого станет только хуже, закрыл рот и, развернувшись на каблучках, отправился инспектировать пустые кровати. Вольфганг наблюдал за ним, посмеиваясь. Он-то знал, что на бесхозных койках белье отсыревшее и воняет гнилью, а нового там не появится, пока кто-нибудь не займет место. Значит, раньше вечера мальчику нормальной постели не видать. «Не вел бы себя как придурок, я бы разрешил тебе лечь со мной», – подумал Вольфганг, глядя на то, как мальчик забирается на одну из старых скрипучих кроватей и пытается устроиться поудобней. Они так и пролежали без сна до самой побудки. * * * Новичка сразу же невзлюбили. За дерзкий нрав, за блестящие ботиночки, за высоко поднятую голову. За то, что верил: за ним вернутся. В первый же день его поколотили в столовой после того, как он полез к еде без очереди. Не сильно, пытаясь скорее припугнуть, чем расквасить нос. Новичок не понял. Он предпринял, пожалуй, худшее, что вообще можно было сделать в подобной ситуации: рассказал куратору. Буяны были наказаны, но затаили обиду. Вечером новичок получил пахнущую хлоркой и холодом стопку постельного белья, новую подушку, сухой матрас и комплект одежды. Он долго возился с простыней, а затем с наволочкой на потеху остальным. Когда пришла пора пододеяльника, Вольфганг не выдержал: подошел, оттолкнул новенького в сторону и сделал все сам. – Ты что, совсем тупой? Никогда постель не заправлял? – спросил он с издевкой и по плотно сжатым губам и гневному взгляду новичка понял, что попал в точку. «А, может, так оно и бывает, когда растешь в семье, где ты нужен, – подумал Вольфганг. – Постель заправляет кто-то другой. Например, мама или старшая сестра». – Теперь тебе придется научиться, – уже мягче сказал он, – тут никто не станет с тобой возиться. Ты уже взрослый, привыкай. Он развернулся, чтобы уйти, и в спину ему, прямо в самое уязвимое место между чуть оттопыренных из-за сутулости лопаток, полетело: – Не хочу! – звонко, как пощечина. – Не хочу привыкать! Ни к этому приюту, ни к чертовому пододеяльнику, ни к тебе! Я не такой как ты, меня обязательно заберут! Мой дядя… Вольфганг ощутил легкую дрожь в кончиках пальцев. Кажется, он злился. Одним прыжком он преодолел расстояние до новенького и сцапал его за грудки. Он был выше и сильнее домашнего мальчика, он был выше большинства своих сверстников. – Послушай, ты, недомерок! – мальчонка пытался отбиваться, и его пришлось хорошенько встряхнуть. – Ты теперь такой же, как мы – не лучше и не хуже. Хватит этих бредней о дяде! Ты. Никому. Не. Нужен! Он отбросил его на только что застеленную кровать, а сам отправился к своей. На душе стало гадко. Некоторые мальчики смотрели на него с молчаливым одобрением, другие – с осуждением. Не все еще смирились. Вольфганг чувствовал, как враждебные взгляды сверлят его сутулую спину, но не переживал по этому поводу: он всегда был одиночкой, и мнение остальных его не особенно заботило. Но мысль о том, что теперь новичок его возненавидит, почему-то осталась в душе неприятным осадком. *** Через две недели их отправили убирать территорию интерната от опавших листьев и пожухлой травы. Большинство детей не видело в этом никакого смысла, но побывать на улице лишний раз хотелось каждому. Вольфганг кутался в тонкую курточку со слишком короткими для него рукавами, – он сильно вытянулся за последний год, – и прятал длинный нос в шарф. Стояло раннее утро, изо рта нет-нет да вылетали почти незаметные облачка пара. Скоро должны были начаться первые заморозки. Новенький освоился. Он по-прежнему держался особняком и враждебно смотрел на Вольфганга, но научился не высовываться лишний раз. Его посадили за заднюю парту, и он постоянно громко жаловался учителям, что ничего не видит из-за огромной головы Вольфганга. Сейчас новичок размахивал граблями с такой силой, что все вокруг отступали на шаг, чтобы не подставиться под удар. Компания ребятишек наблюдала за этим представлением и, смеясь, выдумывала для неумехи обидные прозвища. Некоторые из них даже показались Вольфгангу заслуженными, и он одобрительно хмыкнул. Ему легко давался физический труд, и скоро холод перестал доставлять неудобства. Даже курточку пришлось снять, чтобы остыть немного. Глядя на это, новичок, казалось, хотел что-то сказать, но сдержался. Он и так слишком много болтал, язык у него был как помело. Скоро уборка была окончена, и большинство детей вернулись в здание. Вольфгангу хотелось подольше побыть на свежем воздухе, и он вызвался убрать инструменты. Подсобка стояла чуть в стороне от жилого корпуса, неподалеку от розового сада, который был виден из окна. В небольшом домике, больше похожем на сарай, хранился рабочий инвентарь, останки старых спортивных снарядов и сдувшиеся футбольные мячи. От этого места веяло жутью. Единственная лампочка, подвешенная под потолком, давно перегорела. Длинная коробка с какими-то проводами и шлангами, стоявшая посередине, придавала помещению сходство со склепом. Вольфгангу пришлось приложить усилие, чтобы заставить себя перешагнуть порог. Внутри все звуки, даже шумное мальчишеское дыхание, как будто отдавались десятикратным эхом. А еще тут было холодно, значительно холоднее, чем снаружи. Вольфганг тут же заскучал по своей курточке, оставленной во дворе, на ветке дерева. Он сделал еще несколько шагов, но вдруг почувствовал резкий толчок в спину и с грохотом упал. Дальше все произошло слишком быстро: он выставил вперед руки, в которых все еще были зажаты грабли и тяпки, раздался дикий грохот и скрежет старых дверных петель, а затем звонкий, нарочито громкий детский смех. После над ним сомкнулась темнота. Вольфганг с трудом поднялся на четвереньках. Ладони саднили – он наверняка разодрал их в кровь, падая, но проверить это сейчас не представлялось возможным. Из-за темноты и разбросанных повсюду вещей он не стал подниматься в полный рост, опасаясь нового падения. Первым делом он толкнул дверь – заперто, как и ожидалось. На четвереньках он продвигался вдоль стен, заставленных всякой всячиной, такой зловещей в темноте, до тех пор, пока не нашел относительно свободный от хлама угол. Там он сел, обхватив худые острые колени, и уткнулся в них носом. Над ним подшутили. Ха-ха, как смешно! Должно быть, это сделала компашка Отто. Они всегда любили устраивать то одному, то другому ученику вот такие вот недобрые розыгрыши. Но кто бы мог подумать, что однажды жертвой подобной шутки станет высокий сильный одиночка. Вольфганг не питал иллюзий, он знал, что его недолюбливают, но впервые эта нелюбовь проявилась подобным образом. Он снова вспомнил свою курточку со слишком короткими рукавами и поежился. Тонкий свитер давно уже пропитался потом и совсем не грел, а только выстуживал тепло. Вот бы сейчас стать героем любимого мультика и превратиться в Великолепного Штайнера! Уж он-то мигом вышиб дверь и наказал обидчиков. Но то мультик, а это – реальность. Там Вольфганг мог бы стать всесильным силачом, а тут… Тут он был замерзшим испуганным мальчишкой, который не мог справиться со старой дверью. А что, если Вольфганг здесь замерзнет и умрет? Хотя нет, те придурки наверняка вернутся, чтобы отпереть дверь перед уроками, иначе учителя забеспокоятся. Эта картина так и предстала перед его глазами: куратор группы вместе с преподавателем, ну, скажем, немецкого языка, открывают дверь старой подсобки, видят своего подопечного и с облегчением заключают его в отеческие объятья. Вольфганг покачал головой. Нет, такого не будет. Его наверняка выпустят отсюда раньше. Он решил досчитать до тысячи, чтобы скоротать время. Он досчитал до тысячи, потом до двух, потом до трех, но дверь не открывалась. Когда он дошел до десяти тысяч, то понял, что его не собираются выпускать. Разыгравшееся воображение рисовало исхудавший труп с провалившимися глазами, который найдут в подсобке следующей осенью. Вольфгангу было холодно, дрожь прочно обосновалась в позвоночнике и колотила все тело. «Милая, теплая курточка, зачем я тебя снял? – подумалось ему. – Ну и что, что рукава короткие? Зато грела…» Он снова попытался считать, но призрак его собственного иссохшего тела с запавшими щеками мешал сосредоточиться. Несмотря на холод, вдруг потянуло в сон. Вольфганг даже задремал, но увидел склонившиеся над ним белые гладкие лица своих родителей и проснулся, тяжело дыша. Ноги совсем затекли, стопы отнялись от холода и неудобного положения. Он с трудом доковылял до двери, едва не упав снова, и застучал по металлу разбитыми ладонями. – Выпустите меня! Эй, кто-нибудь, выпустите! – кричал он охрипшим голосом, – Откройте дверь! Выпустите! Никто не отзывался. Должно быть, о нем действительно все забыли. Да и кто бы стал за него беспокоиться? Одиночка, ни с кем не общается, ни с кем дружбы не водит – что с него взять? А вот если бы у него был друг, все было бы совершенно иначе. Но он один. Заперт. Брошен. Никому не нужен. – Выпустите! – кричал он, рассаживая еще сильнее кровоточащие ладони. – Выпустите! И тут, совершенно обыденно, с невнятным скрипом застарелых петель, дверь открылась. От света, хлынувшего снаружи, можно было ослепнуть. Вольфганг зажмурился и прикрыл слезящиеся глаза ладонью. – А я-то думал, куда ты делся? Без твоей огромной башки я наконец-то смог увидеть, что там учитель царапает на доске, – донесся до него раздражающий насмешливый голос. – Ничего интересного, как по мне. Малявка! Этот самодовольный новичок спас его. На Вольфганга накатило облегчение и горячий стыд. – Спасибо, – он вытер слезящиеся глаза ладонью, – Адольф. – Ого! Даже знаешь, как меня зовут, – улыбнулся мальчишка, помогая подняться на ноги. – Подслушал, небось. – Подслушал, – кивнул Вольфганг. *** С тех пор они часто проводили время вместе. Раньше, глядя на то, как его сверстники разбиваются на группы, Вольфганг всегда завидовал, а теперь у него была своя группа – пусть всего только из двух человек. Он узнал, что Адольф прилично рисует и любит бабочек. Об этом было несложно догадаться: на свободных уроках он только их и малевал. Бабочки у него получались красивые, цветастые – залюбуешься. Как и сам Адольф, не тронутые серостью приюта, они казались почти живыми. – Я никогда не убиваю бабочек, – однажды серьезно сообщил Адольф. – Я ловлю их и выпускаю. – И в чем смысл такой охоты? – удивился Вольфганг. Мальчуган важно поднял вверх палец: – Бабочки красивые, пока живые и свободные. Если проткнуть их булавкой или посадить в клетку, они погибнут и потеряют свою красоту. Почему-то тогда Вольфгангу показалось, что речь идет не только о бабочках. Время текло незаметно, дни становились короче, а ночи длиннее. Вставать по утрам не хотелось – в такую-то темнотищу! – а спать после отбоя не тянуло. В детдоме, где и без того царил вечный холод, стало еще более зябко и промозгло. Ученики надевали по два-три свитера, но это плохо помогало. Многие отправлялись в лазарет с простудой. В общих спальнях оставалось все меньше людей, и от этого мороз чувствовался еще сильнее. Ночью Вольфганг часто лежал без сна. Он следил за тенями, танцующими по потолку, и представлял, что он дома, спит в своей кровати, и дверь оставлена приоткрытой, чтобы он в любой момент мог позвать маму, и она услышала. У него же была мама? Длинные уроки, длинные ночи, длинные годы, проведенные в детдоме – он мало что из них запоминал. Лица родителей давно уже стерлись. Их гротескные портреты иногда еще являлись ему в кошмарах, но с каждым годом все реже. Он перестал плакать по ночам, потому что не помнил, о чем горюет. Ветер за окном бился в стекла, скреб по ним тонкими пальцами веток, стремился проникнуть в спальню, выгнать из нее последнее тепло. Вольфганг поежился: было слишком холодно для сна. Он услышал, как мальчишки на других кроватях переворачиваются с боку на бок, поскрипывая пружинами матрасов. Неожиданно его ткнули в бок. – Подвинься давай, – требовательно произнес знакомый голос. – Вот наглый шкет, – проворчал Вольфганг, но подвинулся. – Не спится, малой? Адольф лаской нырнул в накопленное им тепло. Они зарылись в одеяла с головами, чтобы никто не слышал их беседы. – Не спится. – Адольф казался непривычно серьезным. – Я тут подумал… – Ой, ну надо же! – Я подумал, – с нажимом повторил он, – что с уроками, на которые мы ходим, что-то не так. Вольфганг пожал плечами. Из-за того, что он сделал это лежа, вышло довольно комично. – С чего ты взял? Уроки как уроки. – У меня всегда была хороша память. А того, что нам рассказывают на уроках, я почти не помню. Вольфганг закатил глаза. – Ну, ты нашел из-за чего паниковать. С уроками все в порядке, просто у тебя голова дырявая. – Нет! Ты не понимаешь! Я не помню… не помню своих родителей. Это была запретная тема. С того самого дня, когда они с Адольфом впервые поссорились, он ни разу не обмолвился больше ни о дяде, ни о – тем более! – родителях, а тут такое… Может быть, малыш расклеился? Эти холода и бесконечные занятия кого угодно с ума сведут – и не такое начнет чудиться. – Послушай, Адольф, ты, наверное, устал. Тут кто угодно устанет, если будет заниматься так же. Ты умный парень и просто перетрудился. Вот и все. Губы мальчишки задрожали. Вольфганг едва видел его лицо в сумрачной мгле зимней ночи, и ему казалось, что из блестящих, таких живых когда-то глаз понемногу уходят цвета. Пятьсот одиннадцатый детдом не любил упускать свою добычу. – Но я их совсем не помню. Они теперь как тени, а лиц нет. Я даже не уверен, как звали маму – то ли Катрин, то ли Кристин… Я так боюсь… боюсь, что забуду все – и себя тоже. Вольфганг не стал говорить, что вместо родителей ему во сне являются безликие куклы, не стал рассказывать, что не помнит, в каком возрасте попал сюда, и даже не уверен, что его правда зовут Вольфганг. Так его окликали учителя и куратор, так его назвал улыбчивый человек, чьего лица он тоже вспомнить не мог. Они заснули, обнявшись, и Вольфганг еще долго гладил Адольфа по голове, представляя себе, что это его младший братик – если бы у него мог быть младший братик. * * * Вольфганг проснулся посреди сплошной темноты, которую прорезали узкие, но ослепительно-яркие лучи света. На миг ему показалось, что в дверь вот-вот постучатся, ведь за ними пришли… Кто? Он не мог ответить на этот вопрос – мысли стремительно ускользали, в голове царил белый шум. Приподнявшись на локте, он увидел сквозь покрытое изморозью стекло, что в заснеженный двор въезжает машина, черная и блестящая. Вольфганг осторожно отцепил от себя Адольфа, посасывающего во сне большой палец, и, подоткнув одеяла, быстро, на самых кончиках пальцев, которые не хуже углей обжигал холодный пол, побежал к дверям. Те открылись, как всегда, бесшумно. Ему почему-то казалось очень важным увидеть, кто приехал на черной машине в розовый сад. Это о чем-то напоминало, но трудно было сказать, о чем именно. Блестящие ботиночки, голоса в темноте… «Простите, простите, простите», – как заведенный повторял чей-то голос в голове. Вольфганг бежал по просторным, пропахшим хлоркой и холодом коридорам, и ему казалось, будто он находится внутри огромного каменного чудовища, которое, лениво переворачиваясь с боку на бок, вздыхает и ворчит из-за того, что ему давно не привозили ярких мальчишек с любопытными глазами, и оно совсем оголодало. Он несся изо всех сил, стремясь вырваться из цепких лап монстра, и вылетел прямо в зиму, во двор, к припорошенным розовым кустам и блестящему черному автомобилю. Дверца открылась, и из машины вышел человек. Вольфганг смотрел на него недоуменно: он уже успел его забыть, а человек успел постареть, хотя лучики-морщинки, разбегающиеся из уголков его глаз, остались прежними. – Вы! Я вас помню, – Вольфганг тяжело дышал. Мужчина глядел на него с непониманием, словно путь перегородил жук или крыса. – Я помню! Человек усмехнулся уголком рта, и морщинки, как круги по воде, разбежались по его лицу. Он положил руку на голову Вольфганга, и тот, снова чувствуя себя совсем маленьким, потянулся за лаской, как домашний кот, но был обманут. – Ничего, это ненадолго, – сказал улыбчивый человек. – Скоро ты все забудешь. Вольфганг почувствовал, как череп сжимают тиски отчаяния. Он вырвался, схватился за голову и закричал. Он бежал, как обезумевший, не разбирая дороги. Перед глазами мелькали крючковатые ветки кустов, раненый мужчина, которого бьют, а он кричит, и обнаженная женщина, униженно молящая о помощи… Это было прошлое, единственная подлинная вещь во всем сером мире, но Вольфганг отдал бы что угодно, лишь бы его забыть. *** Вольфганг проснулся в лазарете. Никто не обратил внимания на то, что он пришел в себя, пока он не попросил воды. Горло саднило так, словно в него засыпали молотое стекло, тело тряслось от озноба, а легкие то и дело пытались вырваться из плена ребер, исходя натужным кашлем. Он засыпал и просыпался, но картина мира оставалась расплывчатой – то ли из-за температуры, то ли из-за слез. Он снова и снова прокручивал в мозгу видения прошлого, и, несмотря на всю их отвратительную, освежеванную наготу, старался впечатать их в память. Когда сознание прояснилось, он увидел рядом со своей кроватью Адольфа. Тот рисовал что-то карандашом в блокноте и улыбался своим мыслям, время от времени поглядывая на Вольфганга. –Эй, да ты проснулся! Ну ты и соня. Знаешь, я испугался не на шутку, когда утром не нашел тебя в спальне, – он возбужденно тараторил, словно ему нужно было рассказать очень много, пока слова не стерлись из памяти, – Я-то подумал, ты просто вышел в туалет, но тебя не было целый день, а учителя ничего не рассказывали. Потом я спросил у куратора, и он сказал, что ты в лазарете. Болтают, будто ты пытался сбежать, но кто же бежит зимой босяком и в одной пижаме? Вольфгангу было трудно разговаривать, поэтому он не перебивал. Радостное щебетание Адольфа вселяло в него надежду, в груди становилось тепло, несмотря на зимний холод. Когда фонтан иссяк, Вольфганг сглотнул, готовясь говорить, и поморщился от боли. – Ой, точно, у тебя же ангина, горло все вспухло и в гнойниках! – воскликнул Адольф так, будто говорил о чем-то невероятно веселом. – Ты погоди, я тебе сейчас кое-что принесу. Только не уходи никуда. И он с гоготом убежал. Вездесущие кураторы глядели на него с неодобрением. Вернулся Адольф почти тут же с дымящейся кружкой в руках. От ее содержимого вкусно пахло молоком и шоколадом. – Это какао, на кухне выпросил. Я его очень люблю! И тебе наверняка понравится. Он помог Вольфгангу сесть и поднес к его губам кружку. Попробовав сделать глоток, Вольфганг обжегся и закашлялся. – Слишком горячее, – снова затрещал Адольф, – погоди, сейчас остынет. – Послушай, – перебил Вольфганг, – ты был прав. Они крадут нашу память. – Кто? – непонимающе вытаращил глаза Адольф. Хотелось рассказать ему все: про гостиницу у дороги, про мать и отца, про человека с лучиками вокруг глаз, про серое, пахнущее хлоркой существо, которое пожирало их воспоминания днем за днем… Но вместо этого Вольфганг поймал маленькую руку Адольфа своей широкой длиннопалой кистью и прошептал: – Расскажи мне все, что хочешь запомнить. Здесь мы можем полагаться только на себя. Потом, если ты вдруг забудешь, я напомню тебе о том, кто ты такой. Я не хочу забыть нашу дружбу, не хочу забыть тебя. Расскажи мне! С минуту Адольф пораженно смотрел в его глаза, а потом улыбнулся и накрыл его руку своей. – Ну, меня зовут Адольф Рейнхвард. Я люблю рисовать, люблю ловить бабочек, а потом отпускать их. Когда я вырасту, я стану орнитологом… Конец