I'd like to help you, doctor. Yes, I really-really would. But the din in my head. It's too much and it's no good. I'm standing in a windy tunnel shouting through the roar. And I'd like to give the information you're asking for. But blood makes noise. It's a ringing in my ear. Blood makes noise. And I can't really hear you In the thickening of fear. Я бы хотела помочь вам, доктор. Да, я могла бы, но в голове Больно пульсируют мысли током. И невозможно, когда под боком Лается ветром сквозной туннель Грохота, лязга – нездешней речи. Кровь всё стучит, стучит в висках, Будто по крыше, вопрос увеча. Знайте же, если я не отвечу, То победителем вышел страх.*
***
Долгий вечер нисана проваливался в сон. Откуда-то, из самого сердца песчаных пустынь Аравии, налетел пекущий, засушливый ветер. Путников, идущих на ночлег, он заставил прикрыть лица тряпицами. Яростно скребя лопатки низеньких холмов, на которых, словно на большом золотом блюде, возлежало пресное пыльное селение, точно выскобленное наждачной бумагой, он разносил по округе надрывный лай собаки. И кроме хохота ветра, да жалостливого визга псины, никто более не приветствовал уставших путешественников. Сквозь отяжелевший воздух странники пробрались к окраинному глиняному дому, где томились ожиданием трое поселян. Вошедший первым был высок и худ, сандалии его покрылись коркой грязи, ноги – прозрачными мозолями, но всё же он нашёл в себе силы тепло обнять встречавшего их на пороге седовласого хозяина и вымолвить пару ободряющих слов: «Да, добрый друг мой Елеазар, вот и я». Вслед за ним в скромно обставленное жилище проследовали двенадцать его товарищей. Братьев. Всех их он называл братьями: и рыбаков с озера Кинерет, и их молодого земляка, и Заведеевых сыновей, и Алфеевых, и подлинного израильтянина, и прозревшего мытаря, и близнеца со сросшимися пальцами, и молчаливого зелота, и даже горбоносого Иуду, то и дело воровато оглядывающегося по сторонам. Последний, к слову сказать, радости от встречи не испытывал, а при виде двух юрких женщин, заботливо накрывавших на стол лёгкий ужин, залился краской и вовсе насупился, словно они его чем обидели. Подавали овощной суп, к нему – лепёшки на древесном масле, сушёные виноград и смокву. И пока все торжественно жевали, выходец из Кириафа внимательно следил почерневшими зрачками за сестрой хозяина, Марией, ластившейся к учителю: вот она взяла ароматное миро и присела у ног пророка, услужливо обмазывая его голые ступни. – Благовониями, тянущими на триста динариев! Да лучше б те деньги раздать неимущим! – все недоумённо уставились на Иуду. Кажется, он невольно обронил свою обиду, высказав скопившееся возмущение вслух. Ну и что? Разве не его дело заведовать расходами, складывать и пересчитывать эти проклятые монеты? И сейчас, конечно, все вновь поймут его превратно. – То миро на погребение моё, – ответил учитель так тихо и печально, что нахохлившаяся волна неозвученного ропота учеников, не разогнавшись, тут же осела. – Так не волосам блудницы осквернять твои раны, Господи! – гнев внутри Иуды разрастался, и он, чтобы только не видеть глубокой печали наставника, отца, любимого пастыря (как он только его не восхвалял, не именовал!), поспешил укрыться на плоской кровельке, под пологом наступившей ночи. Один на один с досадой, сжигающей сердце и понукающей вернуться к давно оставленным привычкам. Тоска, тревожащая его думы во время путешествия, плотно вцепилась корнями в израненную душу Симонова сына: все отреклись от несчастного Иуды, не верили, перевирали россказнями его незавидную судьбу. Все, кроме Иешуа. Вот, кто истинно стал его семьёй. Он редко произносил это имя, пряча его под холщовым хитоном, будто редкую драгоценность. Да и кто он такой, в сущности, чтобы давать волю своему презренному рту? Всего лишь второстепенный персонаж, слепая овца, бредущая след во след за небесным проводником… – Ты устал, Иуда, – голос за спиной был ласков, но настойчив. – То слово, что мы несём, потребует от тебя значительной отдачи, непоколебимого послушания и истовой веры. Скажи, ты веришь? – Всем сердцем, Равви! Ты же знаешь! – заворожённо выдохнул Искариот. – Нет. Вопрос в том, веришь ли ты мне настолько, чтобы исполнить предначертанное? – обращение повисло в сиреневой мгле, а в груди Иуды что-то бешено затрепыхалось, и мысли включили трезвонящий счётчик. – Ц-цена греха н-неимоверно высока… – запинаясь, пробормотал мужчина. Да, он, бывало, проказничал в прошлом, промышляя воровством и предаваясь страстям с галилейскими распутницами. Напоказ, выпячивая неприглядные поступки по одной простой причине: никто его не любил, и ему некому было дарить свою любовь. Иешуа присел рядом с учеником, свесив ноги с крыши, и доверительно зашептал, как он делал это только с ним наедине – просторечно и бесхитростно: – Один распятый мятежник стоимостью в тридцать серебреников и его преданный сообщник – за миллионы спасённых сынов человеческих. Думаю, цена вполне оправдана. Иуда на секунду задумался, обмозговывая услышанное, а после холодно произнёс: – Преданный… предатель. – Предающий во имя веры, друг мой. Больше мне не на кого надеяться…***
Понимаешь, не на кого… В этом городе мгла скрежетала под половицами, раздвигая укрупняющимся телом нарисованные границы; перерождаясь, словно оборотень в полнолуние; заставляя его обитателей искать спасения где угодно, лишь бы не в тесных комнатушках места, прозванного пургаторием. Было ли здесь страшнее, чем в аду? Безусловно. Для него, по крайней мере, ад мог бы стать неким утешением, последней успокоительной пристанью, означающей, что путь окончен. Там, в миру, его имя давно превратилось в притчу во языцех, одну из библейских побасёнок, которой часто любили забивать уши нашкодившим детишкам ханжи-взрослые. Рыжий, убогий, трусливый Иуда – вот заблуждение, противоречащее не только фактам, но и здравому смыслу. Однако так было завещано Главным. В его схематически скудных таблицах судьба Иуды из Кириафа была прописана одной строкой: до смешного – короткой, до чудовищности – несправедливой. Обвинение всегда удобнее принятия замысловатой истины. Истины, где предатель оказался единственным другом: достаточно смелым для того, чтобы ползать на коленях перед первосвященником, чтобы отправить на казнь мессию, чтобы быть оплёванным собственными братьями, чтобы повиснуть над пастью жестокого Иерусалима гнилым плодом чужих причуд. И сейчас, в который раз за одинокую вечность, учитель вновь просит его о помощи. Довольный, взлохмаченный, с хитрой весельцой в благодушном взгляде, в подростковой футболке – будто крича очеловеченным обликом: «Я вызываю Вселенную на дуэль! И этим я уже выиграл!». Он задумал новую игру, впутывая в свои проделки зарвавшегося тысячелетнего мальчишку и его глупенькую спутницу. И некому остановить молодого бога. – Что я должен делать? – Иуде осталось только устало выпустить вопрос из несуществующих лёгких. Один раз ответив согласием, приходится расплачиваться неохотными «да» всю нескончаемую послежизнь…***
Есть такая старинная норвежская сказка о рыбаке, примерившем заколдованные птичьи крылья. Однако столкновение с миром неведомого для бедняги закончилось трагично – не летал он свободно долгие годы, рассекая воздух над россыпью шхер, как и не познал счастья, сопутствующего большинству волшебных историй. Сейчас, из проёма, образованного ветвями столетних сосен, за гвалтом нырявших тупиков наблюдала хозяйка потерянных крыльев. Пусть и не та, сошедшая со страниц запыленных книг, но уж точно с едва затянувшимися шрамами на выступающих лопатках. Роза приходила сюда всякий раз, когда раздражение болевого порога достигало предельного пика, когда внутреннее море безбожно штормило. Здешнее же море отличалось относительным спокойствием. Если раньше оно походило на живую встревоженную сущность, готовую вот-вот зарычать и броситься на незваную гостью, то теперь, повинуясь мыслям девушки, оно дремало, изредка лениво позёвывая и будто сонно вопрошая: «А… неужели снова ты?». Её море было женского рода. Море-склочница, море-разлучница, море-волчица… Даже будучи заливом с говорящим названием, кубические ярды поблёскивающей вдалеке воды навсегда выводились для Розы в укоряющее «die See», словно намекая – видишь, чем обернулись твои мечты, do you see?.. Норд-ост, полуношник, желторото гаркнул и стал заходить на посадку прямо в кипучую пену прибрежных волн. А ударившись, расплескал солёные брызги, странным образом достигшие лица Розы, не посмевшей смахнуть всю вину на внезапно выступившие слёзы. «И ты, брат», – выдохнула блондинка и приступила к медленному спуску, погружая чёрную смоль сапог в ослепляющую белизну нетронутого песка. В иной реальности северный берег был бы усыпан дорожками разнокалиберных следов – от маленьких, женских, до темнеющего квадрата исчезнувшей будки. Но здесь каждый след точно норовил догнать будущий, от только поднятой в попытке сделать шаг ноги, – потому что иных отпечатков, кроме как от выброшенных на сушу раковин, не предвиделось, да и быть не могло. Роза замерла у кромки серебристой глади. Встроенный в сердце эхолот жадно выискивал главное сокровище бескрайней купели: пуповину, связывающую море и его названую дочь. Ей необходимо было понять, как смело оно стать свидетелем её множащейся печали и ничего при этом путного взамен не предложить. Как допустило, как позволило сгинуть маленькому-большому кораблю вместе с его вечным капитаном в другой вселенной, а не в своём рокочущем чреве. Но море недовольно щурилось и чопорно молчало, с каждым новым появлением Розы всё больше погружаясь в тягучую дрёму. Конец этому безмолвию виделся девушке разве что в моменте пробуждения скрытого зверя; и она с яростным остервенением бралась кидать камни в норвежскую пучину, подавляя подспудное желание по макушку зайти в воду и найти последнее пристанище на дне Залива Злого Волка. Она бросала камни…***
Шуршали обёртки, кружась, опускались семянками на постель. Липкие пальцы клеились к бумаге и мяли фольгу, складывая кривые розы оригами. Ежесекундно ни в чём не повинные искусственные цветы щелчком указательного отправлялись в резвый полёт вдоль комнаты. Их создательница по-детски облизывала шоколадную ладошку и вопила индейцем, когда маленькие недоракеты попадали в одну из намеченных целей. – Пункт назначения – деревянная шкатулка! Пристегните ремни и наслаждайтесь путешествием! – измятый блестящий клочок сбился с планируемой траектории, угодив в лоб вошедшей Джеки, и Роза инстинктивно прикрыла рот, чтобы не рассмеяться над потерпевшей. – Либо я по ошибке зашла к Тони, либо мне стоит заглянуть лет через десять, когда моя дочь наконец вырастет, – устало проговорила старшая Тайлер, привычным жестом оттирая сладкое коричневое пятно. – Я смотрю, подготовка к свадьбе идёт полным ходом… – Попытка оттянуть неизбежный конец, мамочка! – девушка прикусила язык и сощурилась, выискивая новую мишень. – У нас всё, как в дешёвых романах: «И жили они долго и счастливо, пока не умерли в один день». – Тогда такие старания и гроша ломаного не стоят: путём недосыпа ты можешь добиться разве что скорейшего осуществления этой фразы в реальности, а мне бы ещё очень хотелось понянчить внуков, – Джеки слегка покачала головой и принялась собирать сверкающий мусор. – Уже через пять часов явятся стилисты и попадают в обморок от твоих синяков. Ни одно мероприятие никогда не стоило мне стольких трудов! – нагнувшись, прокряхтела она. – Замри и не шевелись, я хочу запечатлеть в памяти эту небезынтересную асану! Обязательно продемонстрирую свои тылы перед алтарём, заодно сниму всеобщее напряжение и докажу Доктору, что я та ещё юмористка! То-то он обрадуется… – улыбка коснулась только правой стороны лица, отчего Роза стала походить на двоюродную тётушку Молли, однажды в таком виде слёгшую с инсультом. – Знаешь что, твои шутки попахивают безысходностью. Счастливые невесты так себя не ведут, – Джеки вздохнула и подсела к дочери. – Что с тобой происходит, родная? Я тебя не узнаю! – Не ты одна, – буркнула в ответ Роза. – Понимаешь… – она решила сжалиться над матерью, хотя больше всего на свете хотелось жалеть именно самоё себя, – градусник радости сломался ещё в первое наше появление в Норвегии; я наивно полагала, что Доктор на то и Доктор, чтобы заменять повреждённые инструменты, но, видимо, не судьба… И сейчас я просто стараюсь восполнить недостаток счастья в жизни бредовыми играми. Не обижайся, мам, к утру я обещаю повзрослеть и затонировать мешки под глазами, и не есть конфет, и слушаться мужа… – Роза-Роза-Роза, ведь не поздно ещё и отказаться, как думаешь? – миссис Тайлер мягко улыбнулась и взглянула на дочь. – В любом случае мы с отцом тебя всегда поддержим, а Доктор… он поймёт… – Этот? Нет. Он, скорее, собственноручно меня прибьёт или выдумает, будто бы я Сливин, и отправит за решётку к тому сумасшедшему бедолаге в кедах. А Пит, несомненно, подкрепит своим содействием всякое его начинание, и в итоге я опять почувствую себя виноватой и всеми брошенной. Вот такой расклад, мамочка, – Роза в отчаянии заломила руки. – И не надо на меня так смотреть! Скажешь, я не права? – Не смей наговаривать на отца! – строго укорила Джеки. – Да и Доктор ничем не заслужил такого дурного к себе отношения. Разве не он все последние недели только и делал, что рассыпался перед тобой в поклонах, выполняя малейшую прихоть? А вчера вы оба и вовсе вернулись подозрительно довольными друг другом. Прямо как в былые дни, после очередной этой вашей… космической одиссеи. – Ну… во-первых, Пит мне никакой не родитель. А во-вторых, быть довольной и быть счастливой – разные понятия, не находишь? Подарками любовь не купишь. А у Доктора это превращается не то в откуп, не то в плевки-подачки. Будто оно мне надо – ходить, завёрнутой в рождественскую бумагу, в ожидании милости благодетеля! Была б моя воля, я бы так и жила в Пауэлл Эстейт, да только нет нашего дома – не построили в этой вселенной! Я даже с этим свыклась… – из её уст это прозвучало совсем неубедительно, но Розе необходимо было выговориться, хотя бы на краткий миг примерить роль безотцовщины, покинутого ребёнка, которого страшные взрослые дяди подманивают сладостями к краю пропасти. Она разрыдалась, нежным отчаянным порывом притягиваемая к материнской груди. – Мам, мне так его не хватает… – Тайлеры не раскисают, помнишь? – укачивая дочь, прошептала Джеки. Конечно, она помнит. Как и то, что мать, бесспорно, являлась её лучшей подругой. С того момента, как только Роза смогла полновесно оценить масштабы будущего первого шрама на кровоточащей коленке – тогда старшая Тайлер говорила: «Я подую, и боль пройдёт». И боль отступала. И в школе, когда всех (даже Эльзу с брекетами во весь рот) позвали на зимние танцы… всех, кроме неё, – тогда единственным утешителем вновь выступила Джеки: обмотала дочь шарфом по самые уши и потащила сквозь заледеневший Лондон на каток. А после они с десятком пересадок катались на краснобоких автобусах и поглощали за обе щёки горячую картошку… – Это твой день, только твой, – среди хлама, разбросанного по кровати, Джеки нащупала смятую многослойную фату и водрузила её набекрень на голову дочери. – Блеск! Давай-ка ещё натянем платье и посмотрим, влезешь ли ты в него после центнера Thorntons. Платье! Нет-нет-нет, нельзя допустить, чтобы её задумка провалилась. Узри Джеки такое непотребство, немедленно сляжет с ударом. – Мааам, – слова Розы успели-таки опередить попытки Джеки взломать дверь гардеробной. Действительно, откуда той было знать, что наряд мирно пылился в номере дешёвой гостиницы на пару с позабытым впопыхах бюстгальтером и синими носками Доктора? В поисках зацепки девушка не придумала ничего лучше, как изобразить раскаяние. – Всё хорошо, правда. Просто моя истерика и началась, собственно, из-за глупого суеверия. Ну, знаешь, – недоверчивый взгляд матери пригвоздил блондинку к скомканной простыне, – что-то старое… – Ах, что за ребячество, моя милая! – голос Джеки вновь обрёл спокойствие, вплетая в партитуру речи едва уловимые нотки плутовства. Она описала дугу вокруг кровати, остановившись возле трюмо, и легонько отбарабанила по крышке той самой шкатулки, в которую Роза ещё недавно пуляла самодельные дротики. – Забавная штука – память. Порой мы прячем на её дно всё, что хотелось бы забыть, но там неизменно оказывается то, что в действительности важно. – миссис Тайлер лукаво подмигнула. – Но всё-таки настоятельно рекомендую тебе остаток ночи провести в стране грёз: во сне забываются все невзгоды, и случайные слова обретают истинную значимость, – она погладила Розу по голове, прямо как в детстве, а затем поднялась и приглушила верхний свет. – Ты же у меня такая умница! Некоторое время, лёжа в полутьме, Роза переваривала внезапную перемену в материнской линии поведения. Джеки не умела произносить высокопарных фраз, вываливая на собеседника весь суповой набор пекхэмского сленга. Вдова Тайлер не умела. Но новоявленная чудаковатая миссис вполне могла позволить себе роскошь озадачивать забывчивых дочерей. Что-то древнее, глубокое и скрытое почти ускользнуло от неё, помахав змеиным хвостом прямо перед носом. Девушка резко подскочила и зажгла ночник. Разбрасывая безделушки, она, как дилетант-археолог, слой за слоем вскапывала пласты палисандрового ящичка. И, наконец обнаружив клад, победоносно взвизгнула. Из теперь полупустого ларца на неё, оскалив две золотистые бороздки, щерился ключ от ТАРДИС. Именно тот, который когда-то так небрежно вручил ей улыбчивый пришелец. Старый ключ от старого Доктора. Роза продела в ушко ключа цепочку и повесила на шею – так набожные люди вешают медальоны с ликами святых: трепетно, бережно, любовно. В ту ночь ей впервые не снились кошмары. Море исчезло.***
Он не нуждался ни в еде, ни в питье, ни в журналах с томными красотками на развороте. Однако тюремщики исправно поставляли и то, и другое, и даже третье в его замшелую камеру, словно извиняясь за условия неприхотливого быта. Точнее, надсмотрщик у него был всего один: чаще всего к Доктору наведывался Оуэн Харпер. Сперва он казался премерзким типом с жабьим ртом, то и дело расплывающимся в льстивой улыбочке, но на поверку вышел довольно-таки приятным собеседником и сочувствующим малым. Оуэн приносил с собой раскладной стульчик, присаживался, водружая на колени медицинскую карту наблюдаемого пациента, и поочерёдно задавал одни и те же стандартные десять вопросов, периодически разбавляя их тестами Айзенка или Роршаха. Поначалу Доктор развлекался, отвечая невпопад или прерывая сосредоточенность надзирателя наигранными смешками – практикуя давнюю привычку доставлять кому-нибудь неудобства, дабы гарантированно прослыть головной болью для любого цензора. На что Оуэн лишь марионеточно покачивал головой и произносил быстрое «да-да-да», набрасывая на листе известные только ему пометки. Возможно, это был некий психологический метод, чтобы сломить волю заключённого и подавить в нём желание сражаться за свою дальнейшую судьбу: заявить о минимальной заинтересованности в арестанте и бросить его на съедение прожорливой стаи собственных тяжёлых дум. Если это и впрямь было так, то приём работал безотказно: по прошествии пары недель Доктор почти физически начал ощущать абсурдность своего существования; и когда вчера Харпер дежурно поинтересовался, кем же узник являлся на самом деле, то тот смог выдавить лишь короткое «не знаю», взглядом молитвенно вопрошая, чтобы ему растолковали подробности. – Ну хорошо, – дружелюбно ответствовал медик и поднёс к лицу заключённого небольшое зеркало. – Это, – он указал на отражение, – Джон Смит, коммивояжёр из Глазго, тридцать шесть лет, не женат, детей нет, ранее не привлекался, не состоял, и прочая. Так? – Так, – рассеянно поддакнул Доктор. – А когда меня отпустят? – Всё просто, – Харпер спрятал зеркало под кипу документов, – когда вы перестанете выкрикивать по ночам имя Розы Тайлер.***
Неконтролируемое сознание. Оно играло на его привязанности, привязывая самого таймлорда к затхлой каморке. Сколько ещё будет продолжаться пытка, сродни используемой испанской инквизицией? Его кошмары еженощно словно бы заполняли водой ослабшие лёгкие, вызывая приступы удушья. Он тонул в бескрайнем северном море. И как бы ни было плохо в заточении, но карцер тысячелетнего разума являлся худшим жильём для памяти. Памяти о ком-то дорогом и далёком. После его признания себя в качестве Джона Смита прошли считанные часы – со временем Доктор по-прежнему оставался на «ты». Пиджак, используемый вместо мягкой подстилки, загрязнился, но новорождённому мистеру Смиту, не эсквайру, чего уж там, некуда было деваться – никакого подобия нар в камере не предоставлялось. Он сидел, подобрав под себя ноги, создавая мнимую видимость безопасности. Был ли он когда-то храбрецом? Он не помнил… – Как-то у тебя здесь совсем невесело. Не хватает Элвиса Пресли с его «Jailhouse Rock», – голос, похожий на его собственный, прервал атаку мыслей, вынуждая повернуть голову в направлении говорившего. – Простите? – пришлось прокашляться, прежде чем задать короткий вопрос: на полу было довольно холодно. – Я говорю, – за решёткой показалась высокая худосочная фигура, – величайшее несчастье терять то, чем не обладаешь, ложно полагая, что всегда им обладал. Я в данном случае имею в виду разум. Ну здравствуй, Джон Смит. Или бедствуй. Мне без разницы. – Доктор несколько раз моргнул и воззрился, словно на тарантула, на самого себя, точнее, на своё ожившее незеркальное отражение – близнеца, отмытого и выхоленного. Двойник перекачивался с носков на пятки, засунув руки в оттопыренные карманы, будто дразня зверя в зоопарке. Язык узника до сих пор чувствовал вкус резных подошв обуви визитёра. – А… это ты, – потеряв всяческий интерес к пришедшему, вымолвил арестант, – сегодня, как погляжу, без свиты… – Без… но с радостной вестью! – пришелец умильно ухмыльнулся. – Тебя выпустят. И скоро. Завтра же, если быть точным. Аккурат после нашей свадьбы с будущей миссис Доктор. И ты провалишь на все четыре стороны. Будешь бежать без оглядки, не останавливаясь. А затем проживёшь свою убогую коммивояжёрскую жизнь за пределами Англии. – Мне нет никакого дела до этой женщины и до вас вместе взятых, – спокойно отрезал Доктор. – Это хорошо, что ты умеешь притворяться. Но из нас двоих именно я мастер притворства! – двойник театрально расшаркался. – Знаешь, без энтузиазма ты всё это произносишь. Добавь капельку чувства. Я бы тебя поучил, вот правда. Да временем не располагаю. Любую свободную минуту трачу на наставления невесты на путь истинный. О, она лакомый кусочек. А в постели – ну просто акробатка… Доктор вцепился в стальные прутья и теперь злобным взглядом расстреливал собеседника. Самообладание дало крен, и это не ускользнуло от внимания посетителя. – А-та-та, дорогой Джон. Осторожно! – пожурил пальцем другой Доктор. – А то не ровён час, подарю тебе острую бритву, и ты вырежешь себе второй рот на месте кадыка. Заживать будет долго, учитывая твои проблемы с верой. Доктор знал, что сдал себя с потрохами, обнажая таким поведением полыхающее сердце. Но как переиначить свою суть и выскрести из воспоминаний образ светловолосой женщины, которую он помнил и не помнил, любил и ненавидел, ощущая между ней и собой почти зримую связь? Насмешник ещё пораспалялся какое-то время, а после сгинул, вверяя узника в лапы сомнений. Значит, завтра всё закончится... В ту ночь он долго не мог уснуть, бродил из угла в угол, желая унять нутряную дрожь. Но кружение не помогало. Напротив, оно раскалило жаром мыслей болтающийся на цепочке ключ. Золотистый горячий ключ от дома, в котором Доктору так и не довелось пожить. И тогда он понял, что память никуда не испарилась. Она дремала в ожидании действенного толчка. Это означало лишь одно: Роза тоже начала вспоминать. ____________ *Эпиграфом к главе выступает композиция Suzanne Vega – Blood Makes Noise, вольный перевод автора.