Boggart

"Думай позитивно, стакан всегда наполовину полон, всегда. Чувствуй хорошее, плохого не существует, Между "нет" и "да", выбор только "да". Верь в лучшее, жизнь - это танец под присмотром чуткого Бога. Повторяй эту поебень чаще, Повторяй, даже если звучит убого. Тебе не страшно только потому, что тебя пока еще не пугали. Ты безмятежен, ты не интересовался своими анализами крови. Ты парень - счастливчик, пока анальгин помогает тебе от боли", - Кровосток – "Думай позитивно". Словно по щелчку пальцев невидимого фантома где-то в углу комнаты, глаза открываются сами собой. Ровнопрямоугольное полотно потолка о четко очерченных границах на стыке со стенами мутно отсвечивает проступающим утренним светом из окна. Границы плотные и четкие, словно недвусмысленное предупреждение: за буйки не заплывать. Не заплывай дальше своих возможностей, жалкое создание, нам вовсе не по кайфу вылавливать сизых жмуров из озерной воды. Глаза косятся в сторону безмолвного будильника на прикроватной тумбочке. Шесть утра ровно. Ровно разделяют стрелки на две половины четко очерченных круг циферблата. Формы, очертания, границы, за буйки не заплывать. В мутном от недавнего сна сознании в очередной раз мелькает мысль, что просыпаться за полчаса до будильника стало отточенным чуть ли не профессиональным умением. Собака Павлова, версия 2.0. За мутно-серыми кучными облаками не разглядеть осеннего солнца. Моя двадцать шестая осень началась вовсе не так, как было прописано в сценарии идеальной жизни. В голову не лезет ни одна стоящая мысль, ни одна стоящая того, чтобы быть увековеченной сначала в расчерченных линиями блокнотных листах, а затем и в четко означенных границами черепной коробки умах. Только тягуче-тянущее, нервное, тревожное, протяжно давящее пластом на разморенное сном слабое тело. Я потираю ладонью глаза, вслушиваясь в тихие шорохи из расщелины в двери. Шумит вода, звенят приборы, что-то жарится. Плечи зябко передергивает от холода, и дальше по отработанной программе: подняться, шаркающим шагом сонного человека пройти в ванную; плеснуть в лицо ледяной водой, чтобы придать мнимое ощущение бодрости себе и относительное свежий вид усталой физиономии; почистить зубы мятной пастой, заевшей в подкорке известной маркой, которая до тошноты въедается в стенки полости рта; плеснуть ледяной водой, растереть онемевшую кожу; открыть спрятанный за зеркалом шкафчик и выудить на ладонь пару белесых пилюль из стеклянной колбочки, с трудом проглотить и запить сырой водой из-под крана. Я опираюсь руками о края раковины и вглядываюсь в отвечающее мне взаимностью лицо. Даже не лицо, наверное, больше похоже на гротескную предсмертную маску от въевшихся темных синяков под выпученными глазами, заострившихся скул и обесцветившихся губ. Ничего особенного в принципе. Так выглядит почти каждый третий житель провинциального городка. Ничего такого, чего нельзя бы было замаскировать косметикой. Разве что красную сеть капилляров и перманентное чувство тошноты скрыть не получится, но не беда. Не такая беда, которую стоит увековечить в разлинованных страницах блокнота и в черепных коробках молодых умов. Я жмурюсь, выбивая из себя лишние ретроспективы к своим же мыслям. Мысленные рефрены собственных изречений отдают либо завышенным ЧСВ, либо нездоровой рефлексией. Я натягиваю холодную ткань светлой рубашки, тут же, чтоб не забыть или же чисто рефлекторно, застегивая ее ворот под самое горло и по самые запястья; темные джинсы, неприятно отдающие шершавостью материала; слабо взбиваю едва отросшие по плечи волосы и приступаю к вырисовыванию маскировочной текстуры поверх лица. В кухне тепло и приятно пахнет ванилином, который Курт легким движением кисти щедро высыпает в тесто для оладий. Тарелка с по меньшей мере дюжиной аккуратных пухлых кружочков уже стоит на том месте, куда я обычно сажусь до и после работы, откуда смотрю на него, сидящего на против, откуда говорю с ним и откуда после завтрака невозмутимо удаляюсь в туалет, чтобы по обыкновению породить обратно на свет божий не успевший перевариться завтрак. Ножки стула глухо скрипят, когда я приземляюсь. Бумажные выцветшие журавлики, свисающие с потолка в количестве семи штук, слабо покачиваются от ветра из форточки. Та же тускло светящаяся выцветшая картинка однотонных обоев. Прижимаю сложенные лодочкой ладони к губам, обегая глазами убранство собственной кухни. Полгода назад я собственноручно сдирала со стен всей квартиры старые цветастые обои, чтобы перекрасить весь дом к чертовой матери. В топку отправились плакаты Джоан Джетт, Кортни Лав, Керуака и прочих идейных вдохновителей; полароидные фотографии исчезли меж корешков запылившихся книг, которых к тому времени давно не касалась рука человека; монотонный серый, разбавленный на некоторых стенах более светлыми\темными оттенками поглотил всю квартиру. Кобейн, дивясь внезапной жажде петровского реформаторства, сумел отвоевать только сушеные веники, колбочки и банки с сушеными травками и цветами и свое злоебучих журавликов, настаивая, что кухня - все же его негласная территория и проводить здесь репрессии подобного масштаба локальному диктатору он не позволит. Озеленения с подоконника я умудрилась впарить матери и сестре, аргументируя своей безответностью в отношении ухода за ними. Мама говорила при очередном визите, что такие резкие перемены в интерьере ее несколько волнуют, но в то же время радуют: дочь, похоже, взялась за ум. Кобейн косил синим глазом и повторял, что из уютной квартиры это место превратилось в хладный склеп. Все как полагается: мертвым жильцам - хладный склеп. Зачем имитировать уют и блаженный покой, когда одна мысль об этих двух составляющих вызывает смех? - Как спалось? - Курт накалывает на вилку кусок оладья и, хоть голос звучит совершенно буднично, все равно крайне внимательно палит глазами из-под свисающих пшеничных лохм. - Порядочно. Я медленно разжевываю мягкое тесто, прикидывая сколько на этот раз организм позволит мне спокойно есть перед очередным низвержением. А еще я прикидываю, что сегодня, в понедельник, снова окажусь в абсолютно лишенной человеческого присутствия (за исключением охранников) школе с самого утра и буду примерно час тупо пялиться в угол классной комнаты или занудно жать на пианино одну и ту же ноту. От меня не укрывается, как Курт поджимает губы в недовольстве ответом. Мне отчасти импонирует его искреннее желание помочь и проявить участие, но по факту толку от этого никакого. Всех можно понять: Курта, который переживает из-за произошедших в недавнем времени перемен; маму, которая слепо радуется, что затянувшийся пубертатный возраст дочери окончен и теперь можно ждать только осмысленных и взрослых решений; Пенни, которая стало редко выходить на связь из-за занятости образовавшейся ячейкой общества из мужа и двух годовалых близнецов; директора Коупа, который едва ли не писает кипятком, когда видит учительницу музыки на рабочем месте раньше остальных во вполне себе приличном виде и растущие показатели успеваемости; муху, которая вопреки инстинктам настойчиво пытается утопиться в чашке с чаем, жужжа при этом что-то непонятное - может, крик помощи, о желании быть спасенной в последний момент, может, предсмертные слова опостылевшему миру. На секунду мне думается, что снова мерещится, пока Курт не издает странный звук и не подхватывает кружку, поймав мой взгляд. Понять можно всех, кроме себя. - Черт, не заметил. А ну-ка, давай, вали отсюда, ты ей весь аппетит спугнешь, - я потираю переносицу, оторвав взгляд от Курта, вытряхивающего насекомое из кружки в раковину. Шум в ушах мешает сосредоточиться. Скрип стула режет тишину, когда я поднимаюсь и бросаю взгляд на уже давно отключенное из сети радио в углу комнаты. Долгое время музыка, любимая нами обоими, ненавязчиво заполняла пространство квартиры, но как-то меня подзаебало это. - Очень вкусно, я пошла. - Кая! Ты ж и половины не съела, - он нагоняет меня в прихожей, где уже чувствуется подступающая тошнота. Рефлексы собаки Павлова. - Мне правда хватает, не беспокойся. Если проголодаюсь, сделаю вклад в бюджет нашей столовой, - он только прикрывает глаза, опираясь боком о косяк двери, пока я зашнуровываю кеды и накидываю куртку. Прежде чем отпустить, он, по обыкновению, слегка сжимает плечи, притягивая к себе и мягко целует в висок. Я, по обыкновению, не сопротивляюсь, ожидая, когда можно будет уйти. Школа в действительности оказывается тускло желтеющим редкими горящими окнами маячком посреди пустынных улиц, залитых дождевой водой с прошлого дня и слежавшейся листвой. Маячком и путеводной звездой, в которой заблудшие души обретают просветление, истерзанные выматывающим путешествием по бушующему океанскому мареву. В теории, конечно. На деле все вовсе не так хотя бы потому, что ничему не может и не имеет права учить человек, который сам ничему не научился и потерялся не меньше них. Болезненный желтый свет в окнах первого этажа и его же коридорах. Сгорбленные очертания тела спящего на посту охранника. Получив ключи от своего кабинета, я выуживаю на стол бумаги с программой учебных занятий на сегодня, четко и ясно разработанной за прошедший вечер. По вечерам я обычно, стараясь особо долго не тусоваться с Куртом, баррикадируюсь в своей комнате и занимаюсь разработками плана занятий, либо читаю те самые книги, которые долгое время были оставленными на потом, стояли тупо для вида, чтобы полки не пустовали. Раньше как-то никогда не было времени на углубленное чтение, всегда куча дел, афер, жаждущих воплощения идей. Сейчас моя комната, по выражению Курта, похожа на библиотечную свалку из неровных горок книг. Я стараюсь лишний раз не выходить из комнаты. Ни к чему это. Живот сводит знакомым, до боли родным спазмом и я с трудом успеваю подавить его, пока Форестом Гампом добегаю до ближайшего учительского туалета. Выворачивает буквально наизнанку, а потом долго жмется в опустевшем желудке каким-то потаенным холодком. Где-то снаружи прикрытой двери слышатся тяжелые удары из коридора - народ прибывает. Боковым зрением замечаю темное пятно на подоконнике мужского туалета и заторможено вздрагиваю от неожиданности, узнав нового учителя физики и астрономии. Тот факт, что в эту школу берут абсолютно кого попало казался неоспоримым еще с момента моего собственного приема на должность учителя без соответствующего педагогического образования и опыта работы. Но, видимо, в данном случае директору очень смазали все воспаленные дыры корочки диплома об окончании факультета астрофизики калифорнийского института в Беркли. За эти заветные печати престижного американского универа Коуп, судя по светившемуся ебальнику, готов был простить и совершенно необоснованные мотивы этого парня, его же холодное и отстраненное поведение в отношении коллег и плохо скрытые слоями какого-то то ли грима, то ли тоналки татуировки. Впрочем, старшеклассники в восторге, Долорес готова часами капать мне на мозги, расписывая редкие, с боем вырванные из разлетающихся по коридорам сплетен факты его биографии и дифирамбы его глазам и рукам. Впрочем, жаловаться - грех: бессмысленная часовая болтовня молоденькой литераторши о длинных ресницах объекта ее воздыхания частенько отвлекает от залипания в одну точку и попыток просверлить собственный мозг одной и той же незаконченной мыслью. - Здесь нельзя курить, - я стряхиваю с ладоней капли сточной воды в раковину, не переводя взгляд с замызганного зеркала напротив. Не то чтобы мне очень вперлось поддерживать школьный устав в силе, но, учитывая, что товарищ мог в красках расслышать, как я орально извергала из себя остатки пищи, а потом несколько минут долбила в стену кабинки кулаком, поскуливая, повисшая пауза неприятно резала по ушам. - А ты меня сдашь? - быстрый взгляд в сторону из-под съехавшихся вместе бровей. Чужак продолжает бессовестно отравлять священный школьный воздух, сидя на подоконнике и лукаво улыбаясь одними лишь губами. Когда я возвращаюсь в кабинет, седьмой класс осыпает вопросами о заданных сочинениях с прошлого занятия. Вспомнить об этом мне удается с большим трудом.

***

- Это просто ка-та-стро-фа! Ты понимаешь? - пальцы Долорес назойливо выщелкивают перед моим лицом, привлекая внимание. Я отрываю ладони от глаз, которые усиленно терла, вызывая еще более сильное покраснение. - На летучке Морри впервые сел рядом со мной, а я была плохо накрашена. Представляешь? Торопилась вот, опаздывала с утра и кое-как, что успела нанесла, и полетела сюда. Ужа-ас, - она зарывается лицом в свои ладони, что-то сдавленно выговаривая в них. - Вот ведь черт дернул так необдуманно поступить. Я вокруг него уже и так и сяк два месяца вьюсь, а он все никак не клюет, а тут сел, а я... Ох. Ты меня слушаешь вообще? Я киваю. На самом деле - нет. Назойливый скрежет выдуманных жуков под надежным покровом черепной коробки перекрывает все, что произносит Долорес про своего Моргана Хантера. Перекрывает так же и эхом голосов учеников девятого класса, которые сегодня представляли свои эссе на тему великих личностей в сфере искусства, повлиявших на них. Задавая это на дом, я не надеялась на искренний отклик: и самому наивному кретину понятно, что чаще всего школьники переписывают задания у одноклассников, меняют имена и последовательность абзацев, не вкладывая в свою работу никакого личного отклика и смысла. На первых порах работы с детьми я дико беспокоилась за это дело, мол, как же так? почему вы не даете себе эмоциональный выплеск? почему не задумываетесь о том, что пишите, когда вам дана уникальная возможность среди однообразных перипетий уравнений, упражнений по языку и сухих фактов по многим другим дисциплинам, погрузиться в мир своего подсознания, выудить причины и следствия, приоткрыть двери своего восприятия, как завещал Хаксли, и познать что-то новое за гранью доступного с помощью чужих режущих чувств и эмоций, облаченных в музыку? Загоны были те еще, и Курт по вечерам смиренно выслушивал мои стенания о бессмысленности творческих предметов в старших классах, где никого уже ничто не ебет. А может, это я плохая учительница? Может, я не могу быть вдохновляющим примером? Кобейн только подливал в такие вечера свой мятный чай с изменчивым вкусом и гладил по плечу, иногда повторяя, что все приходит со временем. Со временем. Есть ли границы у времени? Не заплывай за буйки, не нарушай дорожную разметку, не превышай допустимую скорость. Я мысленно начинаю подавлять белый шум разрозненных тупых мыслей, прокладывая план своего вечера: прийти домой, может быть, поужинать в благостном одиночестве (если Курт будет залипать на какую-нибудь передачу об истории рок-н-ролла по ТВ), уйти в комнату и подготовиться к следующему дню. Проблеваться ночью, но это по ситуации. Ах да, и не забыть принять таблетки. Не помню, когда в последний раз я рассказывала Курту или кому-то из близких о своих рабочих моментах вроде ограниченных инертных детишек и плакалась в плечо о бессмысленности своей профессии. Обычно такие беседы оканчивались сильным подъемом и воодушевлением дальше вколачивать отбойным молотком в голову формирующихся личностей кажущиеся мне такими важными мысли. Встречаться с непробиваемой стеной непонимания и пытаться снова. Что-то в этом было, не могу только вспомнить что. Наверное, таблетки каким-то макаром влияют на память, а может, просто игры подсознания. А может, меня просто перестало это волновать. Может, меня просто перестало волновать, как эти дети воспримут мои слова, мои задания и меня в общем. Может, мне стало насрать на то, кем они вырастут и что будут делать в дальнейшем. Может, мне просто стало поебать, станут они личностями или стадным пушечным мясом. Пожалуй, это самый искренний ответ: мне просто стало все равно. - ... он, кстати, приехал из Австралии, ты знаешь? Учился в этом крутом универе в Беркли, хотя не с самыми высокими баллами окончил. Вот интересно, почему он из Австралии перебрался к нам в Ирландию? Свет не ближний. Может быть, у него какое-то темное прошлое? Ну там, знаешь, как во всяких романах, где герой бежит от себя и своих призраков? Он явно что-то скрывает... Но знаешь, - я поворачиваю голову, поднимая взгляд на лицо сидящей на краю парты Долорес, псевдо эротично закусившей полную нижнюю губу, - это очень возбуждает. Представляешь, сколько всего может быть за этой темной лошадкой? Татуировки еще эти... Я вообще это не одобряю, но, наверное, должна быть какая-то веская причина, чтобы так похабить свое тело. А тело там, кстати, хоть куда, тощеват, правда, но это дело поправимое. Я едва успеваю с попеременным успехом уследить за ходом ее мыслей. От упомянутой Австралии веет раздавленными тушками кенгуру на обочинах дорог, а татуировки неожиданно отдают фотороботами разыскиваемых преступников в полицейском участке отца. У них, правда, чаще были на лице или на груди какие-нибудь совершенно нелепые даты, имена, корявые портреты крокодилов в фас и профиль (на деле - лица подружек или детей) и выцветшие буквы на костяшках рук. - Поженимся с ним вот и увезет меня куда-нибудь в тихий домик на берегу океана. Познакомимся с его семьей, а родители у него наверняка прекрасные люди - иначе как бы вырос такой обаятельный парень? Боже, ну какие у него глаза, а ресницы? Замечала? Даже у меня не такие пушистые. Кая! - я вздрагиваю и морщусь от резкого звука ее голоса, обрывая себя как раз на мысли о ремонте квартиры. Перекрасить, что ли, в более серый. - Ну скажи что-нибудь. - М-м... А вдруг он гей? - Что? - пару секунд она обдумывает мое предположение от балды и я только мысленно усмехаюсь тому, как легко сбить ее с толку одним глупым предложением. Наверняка сейчас, собрав глаза в кучу, пытается выстроить образ своей темной сероглазой лошадки в объятьях татуированного детины с откляченной тощей задницей на сбитых простынях. Она мотает головой. - Нет, нет, нет и еще раз нет. Ты видела его вообще? От него так и пышет этим чем-то мужским, он такой уверенный, отстраненный, харизматичный... И рубашки у него красивые, только почему-то темные все. На нем бы здорово смотрелось что-нибудь белое... Он явно что-то скрывает, говорю тебе. Может у него вообще сердце изранено, а ты со своими пидорами! - Тебе виднее, будущая миссис Хантер. - Вот именно. Хотя об этом еще пока рано говорить... В любом случае, я окучиваю его уже три месяца, то трону за рукав, то спрошу что-нибудь, он должен был догадаться, что это все не просто так, он ведь умный - физик, - она как-то нелепо выделяет голосом последнее слово, заставляя меня подавиться от смешка дешевым кофе из автомата. - В общем, для начала мне нужно с ним заговорить по-настоящему, на какие-нибудь общие темы, а там, глядишь, само закрутится. А то дальше вежливых приветствий мы не продвинемся... Кинув взгляд на часы, я отстраненно начинаю смахивать ладонью со стола тетради и книжки в открытый рюкзак. Долорес, погрузившись во вселенские вопросы жевавшая губу, вдруг вздрагивает и улыбается. - Точно! Я придумала! В следующую пятницу ведь будет День ребенка, концерт, все дела. Вот я и подойду, спрошу, что его заставило стать учителем, а там все само завяжется. Меня хватает только на не очень правдоподобное одобрение ее плана слабой улыбкой и большим пальцем вверх. Дорога до дома по занесенным прелой листвой улицам не занимает более сорока минут, как обычно. Разуваясь в теплой прихожей, я замечаю, что уже месяц прихожу домой в одно и то же время без изменений.

***

Мокрые пальцы сжимают кнопочный мобильник - одно из нововведений Коупа, пожелавшего приобщить весь педагогический состав к модернизации учебного процесса и развитому веку информации. Пенни вышла на связь впервые за месяц и сбивчиво, прерываясь на отслеживание неконтролируемых передвижений орущих близнецов, рассказала последние новости своей жизни, спросила о моем самочувствии и, видимо, сделала вид, что поверила, будто все хорошо. Мама с Нилом, по ее словам, снова отправились на курорт, на этот раз в Индонезию и, по ее упреку, я бы знала об этом, если бы хоть раз в год проверяла накопившиеся сообщения на автоответчике. Ожидаемого подъема и удовлетворения звонок сестры не принес. В подкорку вбились только остервенелые детские крики и топот маленьких ног по полу, крушение детских пластмассовых пирамидок. Крушения вековых ценностных зиккуратов. Без ненужной патетики не обойтись. Наверное, вина моего обновленного образа жизни в том, что в каждом слове и предложении сама собой находится хитровыебанная метафора и двойное дно. Я откладываю телефон на стиральную машину и откидываюсь на спину, чуть сильнее погружаясь в остывшую воду ванной. Промокшая футболка неприятно липнет к телу второй кожей. Я нечаянно вспоминаю, что чувство знакомое, отсылающее к многочисленным ночным прогулкам с внезапно разражающимся ливнем об руку со своим домовым. Одежда так же прилипала к телу и когда я впервые обнаружила его у себя. Стеклянный пузырек таблеток пустеет с каждым днем и за этот вечер, кажется, грозит оказаться опустошенным вовсе, жалостливо отсвечивая семеркой белых капсул на дне. Звуки отдаленно знакомой мелодии, прогоняемой на гитаре в гостиной, глушатся закрытой дверью ванной. Когда я уходила, Курт снова что-то сочинял. Сочинял, чтобы отправить в стол. Не к месту вспоминается змея, жрущая свой собственный хвост. Уроборос. Что бы не вышло наружу, оно неизменно оказывается внутри. Жрешь себя поедом. Обматываешься сетью буйков и предупреждающих знаков. Отстраиваешь заборы для своего участка. Окружаешь себя цепью родственников: бегающие близнецы в гостиной, муж на диване у телевизора, красивый дом, удобная работа. Привязываешь свое перекати-поле к столбу, окружаешь его постройками в стиле модерн. Окружаешь себя стенами и запираешь свои двери. Ничто не должно всплыть наружу. Ничто не должно оказаться вне границ. Привязываешь себя к дому, месту и людям. Крепко стоишь обеими ногами на земле и опоясываешь экватор вокруг пояса туго, сужая его до размеров обычного кожаного ремня. Цепляешь кольца Сатурна на свои мелко дрожащие пальца, уменьшая до размера первой фаланги. Подчиняешь все свое существо закону гравитации. Возвращаешься домой ровно в одно и то же время и встаешь ровно за полчаса до будильника, отрабатываешь неизменно рабочую схему действий и слов без отклонений. Не сворачиваешь со знакомой четкой дороги на окольные заросшие тропинки, трезво понимая конечную цель. Отправляешься в путь лишь для достижения конкретной отметки, не изменяя содержимого. Мечтаешь об уютном домике на берегу океана в далекой Австралии и уютных семейных вечерах. Не куришь там, где не положено. Пьешь таблетки одна за одной, вселяя в себя мнимое ощущение улучшения общего состояния, цитируя слова своего лечащего врача. Держишься изо всех сил за свой якорь, лелеешь его, пьешь с ним чай и крепко обнимаешь во сне, не позволяя обрезать тугой канат. И тебя, кажется, ничто не ебет. Все так, как и должно быть, а все, кто не согласен - просто инфантильные идиоты. Здесь не место сказкам о принцах и священных зиккуратах. Отчего тогда пузырек все тощает? Я давлюсь вставшими в горле комом таблетками, запивая набранной в ладони водой из ванной. В желудке оседает фантомным ощущением неподъемной даже для атлантов тяжести. Твои пиздострадания никому не всрались, всем плохо, всем бывает тошно и отвратительно, все терпят. А еще петля. Петля на шее затягивается туже с каждым новым уверением, что переживешь и это. С каждой новой таблеткой транквилизатора и сладкой вибрацией якорного каната. Не дай мне встать и уплыть, ведомой океанскими течениями к пропащим душам в Бермудском треугольнике. В Марианской впадине слишком темно и небезопасно. Якорь. Канат тянется из пищевода, оборачивает шею. Живи смиренно и богобоязненно как Де Садовская Флорвиль. Не выходи за пределы очерченного мелом круга, защищающего от нечисти и грязи мира сего. Бабушка говорила, что икота пропадает, если человека сильно напугать. Если уробороса сильно напугать, перестанет ли он давиться собственным хвостом? Перестанет ли упрямо заглатывать, смаргивая слезы и подавляя подступающую рвоту, собственный хвост? Пузырек пустеет окончательно, но никакого эффекта кроме сильной тошноты, сдобренной монотонно мелодичными звуками из гостиной, не проявляется. Только расслабляет еще сильнее. Расслабляет и притупляет тревожность, так что можно дальше спокойно заглатывать свой хвост, пока не отпустит седативное действие препарата. Когда находишься под воздействием веществ и в голове сизый туман лениво передвигающихся титанов-мыслей, самопоедание не кажется таким постыдным и болезненным процессом. Вся суть седативных препаратов в том, чтобы не было так тошно продолжать влачить свое жалкое существование. Напугать. Тебе не страшно только потому, что тебя пока еще не пугали. Руки безбожно дрожат, зубы стучат. Я силюсь совладать с непослушными конечностями, крепче сжимая побелевшими пальцами позаимствованную у соседа снизу опасную бритву. Просто напугать. Сильно сжимаю челюсти до гула в ушах и резким движением провожу поперек запястья. Только напугать. Руку прошивает обжигающей болью от кончиков пальцев до плеча, поврежденную кожу щиплет от соприкосновения с водой, но по-прежнему ничего кроме боли. Боль порождает, боль оживляет. Рука горит, но я не чувствую нокаутирующего удара Тайлера Дердена: только потеряв все, мы приобретаем свободу. Сквозь крепко сжатые зубы вырывается протяжное хриплое рычание. Бабушка меня явно наебала в детстве: ни от икоты, ни от самопоедания испуг не помогает. Но испугалась ли я вообще? - Ка... Ты какого хрена делаешь?! - я слышу только удар двери о ближнюю стену и боковым зрением замечаю присевшего у ванны Курта с перекошенным от ужаса лицом и выпученными синими фонарями. Он что-то приговаривает, силясь вытащить безвольно обмякшее тело из ванной, а в голове у меня - только белый шум и ничего больше. Я испугалась лишиться жизни или все же нет? Как будто в параллельной вселенной, за жизнью которой я наблюдаю из-за плотного стекла своего тесного аквариума, Курт мечется по квартире, собирая бинты, перекись и любые медицинские принадлежности, какие только попадаются под руку. Дико хочется спать. Все наебали: вместо ощущения жизни, я хочу уснуть. Мутит, нещадно мутит. Курт стирает с руки кровь, что-то громко говорит, трясет за плечи, щедро льет перекись на пораженную руку до розовой пены и нервно кусает губы, трясущимися руками заматывая предплечье. Я хочу отпихнуть его, но сил не хватает. В голове какие-то тупые картинки из полусонных сюжетов: темно-серый рокочущий океан; уродливые близнецы на заблеванном ковре; питон натягивается на собственный хвост; Долорес трясет подолом юбки и кричит, указывая на кровь на своих бедрах; из яиц вылупливаются стухшие трупы цыплят; натянутый канат угрожающе вибрирует. Мое лицо оказывается в плену холодных ладоней. - Что происходит? Что с тобой происходит? Я сейчас вызову, блять, врача, если ты мне не ответишь! Ты совсем ебнулась? Какого хрена ты делаешь? Что с тобой происходит? Что, что, что? Я хочу спать, но вопреки своему искреннему желанию подрываюсь и сгибаюсь над раковиной. Смачно выворачивает каким-то невнятным осклизлым комом непонятного цвета. В глазах на секунду двоится, а затем пробивает тремор. Я хочу в Детройт. Я хочу к отцу в участок посмотреть на этих головорезов и умереть от страха. Я хочу, чтобы он стоял рядом и держал за руку. - Господи, Кая... Почему ты... Почему ты не сказала мне, что принимаешь это говно? - Кобейн выглядит донельзя потерянным и напуганным, когда садится передо мной, присевшей на пол, на корточки. В руках пузырек из-под моих лекарств и полотенце. Пустой пузырек. Когда осознание последнего факта доходит до развороченного мозга, тремор усиливается, перестает в озноб или что-то вроде, потому что вдруг становится очень холодно. Мне так хочется пробить стеклянные стены своего тесного аквариума, но он запаян намертво со всех сторон. Мне здесь сгинуть осталось. - Я не хочу так больше... Я не хочу, - сжимаю руками голову, впиваясь пальцами в гудящий изнутри череп. - Чего не хочешь? Кая! Говори со мной, - отнимает руки от лица, заставляя смотреть глаза в глаза. - Так. Так не хочу. Я не знаю, что делать. Я ничего не знаю. - Кая, я ни хера не понимаю. - Ты и не поймешь, ты никогда не поймешь. - Чего? - Я умираю. - Так, блять, все, я звоню в скорую, ты заебала. Не вздумай даже, умирает она, - я дергаю его на себя, не рассчитав силу. Костлявое тело падает едва ли не поверх, почти накрывая. Он с трудом выпутывается, в шоке обегая глазами мое лицо, но все же сжаливается от моих неконтролируемых всхлипов и садится рядом, прижимает гудящую девятым валом голову к нервно вздымающейся груди и машинально гладит по мокрым волосам. На отшибе собственного сознания различаю только свои впившиеся в его ребра пальцы и собственный хрипящий шепот о том, что умираю. Умираю и гнию, как ебаный сифилитик уже слишком давно.

***

Почти без боя пересравший от внезапных действий сожительницы домовой уговаривает меня взять недельный больничный. Ситуацию это не исправляет от слова совсем, однако жизнерадостное щебетанье Долорес все же отвлекает от монотонно-серых стен моего запаянного аквариума, пока я безуспешно пытаюсь пробить дыру в стекле. Не поддается. Кажется, стоит поискать причину в чем-то другом. Кажется, стоит обратиться к метафизике и выяснить первопричину всех причин и последствий каждого действия. Не поддается осмыслению. Курт пуганной тенью шарахается по квартире, пока я сижу в тишине запертой комнаты, время от времени стучит, справиться, все ли в порядке. Иначе и быть не может. К концу недели мой хвост продвинулся еще глубже и прорвал пищевод. К концу недели мне начинает казаться, что все это просто сон или глюки пациентки Каи О`Шей в одной из психбольниц Таллоу. Кобейну я об этом не рассказываю, но мысленно быстро подменяю негласную кликуху "домовой" на "глюк". Радостное щебетание Долорес прекращается с вечера 20-го ноября, когда я, ведомая иррациональным желанием отметить годовщину своего припизданутого состояния без четких отметок "А" и "Б", прихожу на высосанный из пальца праздник в честь Международного дня детей. Причиной своего визита всем любопытным обозначаю простым мирянским порывом поддержать своих маленьких подопечных из шестого класса, исполнявших на концерте проникновенную\традиционную хоровую балладу о маме с папой, семье и прочей хуйне в этом роде. Кажется, я даже видела, как Коуп смахнул скупую мужицкую слезу с вечно пунцовой щеки. В тот вечер Долорес все-таки решилась высунуть голову из своего черепашьего панциря праздной мечтательности и под мои активные кивки, сопоставленные с заученной речью директора о важности здоровых семейных отношений и взаимного доверия между ребенком и родителем, направила лыжи прямиком к своему прекрасному принцу. Тот безучастно подпирал стену, отсвечивая своей контрастно черной рубашкой и редкими ухмылками в ответ на речь директора или очередное выступление кого-то из школьников. На вид прожженный циник двадцати восьми лет. Мысль о том, что Долорес в очередной раз проебалась со своими воздушными замками снова возникла в голове, пока они неслышимо обменивались репликами у той же стены. Коуп закашливался, душился галстуком, обливаясь потом, но продолжал тарабанить на зубок отточенную речь ни о чем. Может, наш директор тоже смертен? Под оглушительные аплодисменты расчувствовавшихся родителей Долорес с радостной миной подмигнула мне, не выпуская руки уводившего ее прочь из актового зала Хантера. Досидеть до конца стоило больших усилий, но смена обстановки все же того стоила. Шестиклассники с готовностью обступили после концерта, когда родители начали назойливо дергать чад за куртки, чтобы, наконец, пойти домой с этого торжества института семьи. Не сказать, что я была сильно растрогана, но детишки искренне радовались известию, что мисс О`Шей со следующей недели снова вернется в строй, дабы и дальше сеять семя знаний в аккуратные головки заготовок под человека. Долорес нигде не оказалось, пусть мы и уговорились встретиться в коридоре второго этажа, чтобы отправиться на бессмысленный променад, на котором она собиралась делиться впечатлениями от своего подвига. Телефон в кармане брюк завибрировал, когда я озиралась у кабинета литературы, и оповестил набранным явно в спешке из-за пары ошибок сообщение "не жди меня, дорогая". Видимо, беседа оказался действительно увлекательной, либо Долорес упрямо искала точки соприкосновения с очаровавшим ее пришельцем и, судя по недвусмысленным звукам, доносившимся из закрытого кабинета физики, ей это с успехом удалось. Охриплые женские стоны, каких я никак не могла ожидать от нашей литераторши, гулко разносились по пустынному коридору. По-хорошему, надо бы напомнить, что малая часть администрации школы все еще шарахается по зданию, показывая родителям места боевой славы их отпрысков, но вряд ли бы предупреждение возымело эффект. С того вечера Долорес нехарактерно для себя, вечно фонтанирующей эмоциями по поводу и без, не выходила на связь все выходные. Грешным делом я начала предполагать, что австралиец затрахал литераторшу до смерти, но реальность оказалась гораздо более прозаичной. В понедельник женщина буквально влетела в двери школы на второй перемене с красными глазами, убранными в простой хвост волосами и минимумом косметики на симпатичном лице. Упрямым бульдозером протопила по коридору, задела плечом едва не расплескавшего кофе все еще сонного физика, никак на это действие не отреагировавшего, и удалилась в свой кабинет. После урока литературы у десятого класса школьники начали строить шуточки о ПМС и недотрахе учительницы, собравшей, словно Хрущев в союзе горстку кукурузы, урожай двоек за ответы. - Он мне прямым текстом так и сказал, представляешь? Вот урод, - она чуть ли молнии не метала, расхаживая взад-вперед по кабинету и сдавленно матеря Хантера сквозь зубы. Я отстраненно кивнула в ответ, машинально болтая свешенной в края парты ногой в воздухе. У меня кончились таблетки. - Это просто секс, он ничего не значит. Еще и с такой холодной мордой это произнес, будто в тот вечер не он меня там... Ох, господи. - Ты думала, он замуж позовет? - Причем тут замуж?! - она мгновенно вспыхивает, круто разворачиваясь ко мне лицом и сотрясая ладонями. - Я рассчитывала, что он хотя бы захочет продолжить и углубить общение, мы же переспали, в конце концов. Нет, ты представляешь? На его столе, в День ребенка, пока мистер Коуп рассказывал о важности семейных уз. Как отвратительно. - Судя по твоим стонам, не так уж и отвратительно, - я хмыкаю, мысленно судорожно соображая, когда наведаться к своему врачу за рецептом на таблетки. - Я про ситуацию вообще, а не про... Ну это же отвратительно! У него вообще, похоже, нет никаких моральных принципов. В собственном классе, подумать только... А я-то к нему и так и сяк, и накрашусь как фотомодель с утра пораньше, и вся с иголочки, и рядом с ним вилась, а он... - Ну, определенных успехов ты добилась. - Я-то думала, он принц, а это все просто панцирь. А он всего лишь мудак и это диагноз. Долорес тихо всхлипывает, садясь за первую парту и роняет лицо в ладони. Особого желания зависать с ней и слушать горестные стенания, утешать не возникает. Пока литераторша продолжает вздрагивать плечами над партой, тяжело вздыхая и ругая себя за преувеличенные ожидания, я ретируюсь на первый этаж в учительский туалет и, не добегая до кабинок, склоняюсь прямо над раковиной, ощущая омерзительные спазмы в брюшной полости и разболевшемся горле. Вопреки ожиданиям из меня ни черта не выходит, кроме судорожных рваных выдохов и липкой дрожи озноба по всему телу. Глаза устало закрываются. Я вслушиваюсь в собственное постепенно успокаивающееся шумное дыхание. Шорох сбоку. Худой темный силуэт застыл у окна. Я убираю волосы за уши, пару раз глубоко вдыхая, чтобы прийти в себя, после чего, морщась от остаточных болей в животе, останавливаюсь рядом со смолящим Морганом. За окном облетевшие ветви деревьев треплет ветер. Протяжная цепь младших классов во главе с учительницей, увешанной красными флажками, огибает школу по направлению к выходу с территории. Я опускаю глаза на протянутую татуированной ладонью пачку сигарет и молча беру одну. Морган ничего не говорит и не отрывает непонятного взгляда от окна, когда протягивает следом и зажигалку. Первая затяжка за последние полгода товарным составом бьет в голову, оседает в подгибающих коленях и мажет по способности четко видеть. Становится как-то пусто и слишком спокойно. Я отворачиваюсь от окна, опираюсь поясницей о подоконник и случайно перехватываю направленный на свое запястье цепкий взгляд темно-серых глаз из-под густых бровей. Складка меж них. Предплечье перевязано в несколько слоев крепким бинтом, однако в районе запястья заметны пятна свежей крови. Никак не заживает. Физик упирается предплечьем в холодное окно и в пол-оборота продолжает смотреть, но уже прямо в глаза, время от времени затягиваясь и выдыхая в сторону. Глаза действительно непропорционально худому лицу большие и с этими заебавшими меня благодаря Долорес длинными ресницами. Он смотрит прямо, почти не мигая, и не сменяя напряженного выражения на лице. - Существует такая штука как иллюзия Понцо, - я растеряно моргаю в ответ на неожиданно прозвучавший хриплый голос. - Заключается в том, что окружение отдельного предмета влияет на восприятие его размеров человеком. Если убрать окружение и рассматривать трезво исключительно данный предмет, то он предстанет в своем истинном размере без влияния извне. Он затягивается в последний раз и, выдыхая, втаптывает окурок в подоконник. После поднимает глаза и стучит указательным пальцем по виску, кивком указав на мою забинтованную руку. - Подумай об этом. Я не успеваю ничего ответить, когда дверь туалета распахивается, вынуждая меня с пробежавшим по спине холодом от страха быть запаленной за неподобающим занятием почти выкинуть сигарету в угол, но вошедший оказывается знакомым мне на лицо старшеклассником. Марк, что ли? У его сестры вроде огромные успехи по части занятий музыкой, а вот этот ее старший брат - распиздяй и, судя по слухам, на учебу положил огромный венерический болт. Тем не менее, явно запыхавшийся после урока физкультуры парень оперативно подваливает к физику, выставляя ладонь вперед для рукопожатия и отвечает мне таким же удивленным взглядом, коим я окидывают этот странный обмен любезностями учителя и ученика. - Мистер Хантер, сэр, тут такое дело.. Ой, щаз, - парень упирается ладонями к колени и пару раз тяжело вздыхает. - Так соскучился, Усэйн Болт*? - Морган ухмыляется, когда парень качает головой, а затем, исправляясь, быстро кивает. - В общем, тут такое дело, - парень снова метает недоверчивый взгляд в мою сторону и понижает голос, обращаясь к склонившему к нему голову физику. Я едва могу расслышать что-то кроме "есть девушка... сегодня все должно случиться, но мне как-то неловко идти в... да и времени нет". Я в последний раз затягиваюсь и кидаю окурок в сторону стоящей в углу мусорки. Долгожданный процесс курения, кажется, немного прочищает мозги, надувает их из сплющенного сжатого состояния в почти полный размер. - Ей есть восемнадцать, дружище? Иначе хуйня может выйти, - я приподнимаю бровь, складывая руки на груди. - Обиж-аете! Она на первом курсе. С этим все в порядке. - Ладно, - я с трудом различаю, как Морган передает парню пару каких-то поблескивающих квадратиков, когда, наконец, доходит, в чем тут дело. Хочется набить себе смачных фейспалмов, вспоминая, с каким воодушевлением Коуп принимал в ряды этого австралийца, в итоге не смахивающего на учителя от слова совсем. - Не напивайтесь там сильно, лучше по трезваку. И не настаивай, если не захочет. - Вас понял, сэр! Спасибо большое, вы лучший препод в этой шалаве! - в шутку старшеклассник отстукивает пятками кед. Морган взмахивает рукой, отворачиваясь. - Свободен, - дверь хлопает, я неосознанно продолжать вглядываться в профиль лица физика, прикрывающего форточку. Поворачивается и чуть склоняет лицо, снова вглядываясь в глаза. - Тоже скажешь, что я растлеваю несчастных детишек? Они в любом случае своего добьются, так что лучше, чтобы это потом не закончилось беременностью его подружки. - Я не собиралась этого говорить, - голос звучит ровно и спокойно. Я выдерживаю испытывающий близкий взгляд темно-серых глаз, вдыхая странную смесь из тяжелого табачного дыма и его терпкого парфюма, пока физик не распрямляется и не уходит. Уже на выходе останавливается и возвращается, чтобы положить свою пачку сигарет и коробок спичек на подоконник передо мной. Дверь повторно захлопывается за спиной, пока я рассматриваю белую пачку Winston`а.

***

Домой я возвращаюсь на полчаса позже обычного, потратив время на посиделки на детской площадке в соседнем дворе, скуривая еще парочку сигарет. Из головы весь прошедший рабочий день не шло изречение физика об иллюзии Понцо. Сначала не было понятно, к чему он вообще это сказал; потом - что мне делать с внезапно свалившимися на голову умозаключениями? Я попутно, стягивая заляпанные осенне-зимней грязью кроссовки с ног, анализирую произошедшие изменения в жизнях моих близких и знакомых. Замужество и материнство Пенни. С мамой особо ничего не приключилось, кроме разных поездок на курорты с мужем. Отец все так же работает в Дейтроте, разве что за последний год нам удалось как-то сблизиться (на почве схожих синдромов глубокой хандры, вероятно) и увидеться лично около пяти раз, ради чего я не погнушалась даже вытурить Кобейна из квартиры на время. Все, по сути, осталось на своих осях. Они все, по сути, просто продолжают кружить по одной и той же орбите, не отклоняясь, привязанные своими гравитационными силами. Курт выползает из гостиной, отчаянно зевая и кося сонными глазами. Я поднимаю на него глаза, на секунду отключаясь от анализа ситуации, и просто смотрю. - Я тебя ждал раньше и чего-то сморило к хренам. Ужин готов, если что. Уйти обратно в гостиную досыпать я ему не позволяю, в пару шагов преодолевая расстояние до него и крепко обхватывая за пояс. Сначала он немного теряется от внезапного проявления чувств, но что-то бормочет про телячьи нежности и так же крепко обнимает в ответ, зарываясь носом в волосы на макушке. Я раскрываю глаза, глядя в видимый угол комнаты. Канат угрожающе вибрирует, грозящий распуститься из-за давления воды на самом дне. Ограничительные буйки утопают в трясине. Впервые за долгое время все становится действительно ясным как день. Теперь все встало на свои места.