Beati pacifici

«-Beati pacifici, quoniam filii Dei vocabuntur…»       Хор голосов вознесся куда-то к вышине, к тверди небес, и растворился там молочным облаком с привкусом ладана. «- Beati pauperes spiritu, quoniam ipsorum est regnum caelorum…»       Я прикусил губу и нерешительно поднял глаза вверх, тут же ощутив болезненный толчок кого-то стоящего рядом, напоминающего о том, что негоже прерывать святые речи своими дерзкими взглядами. Benedicite...Benedicite...Benedicite... Эти слова камнем придавили мое сердце, звучащее, будто проклятие, отравляющее и тело, и душу, заставляющее плеваться ядом на мраморные плиты и изнывать, закусив губу покрепче, когда очередное прилюдное лицемерие придет к концу. - Что такое, юный аколит, aliis inserviendo ipse consumer? – раздался над моим ухом насмешливый, слащавый голос, который имел привычку застревать в провонявшей благовониями короткой бороде и путать собеседника, глотая окончания. - Gratis. – нарочито небрежно подчеркнув, я нагнул пониже голову, скрываясь в блаженном полумраке своего плаща, который скоро у меня отнимут и заменят на новый – вновь душистый, вновь без потертостей, без заплаток и крошечных пятен воска.       Каждый человек, как и его одежда, запятнан, зашит и разодран местами воспоминаниями, случайностями и ошибками. Если бы чуть-чуть раньше успел перехватить ложку, то там бы не осталось пятна. Если бы здесь чуть раньше вспомнил про долг, то не погиб бы кто-то невинный... так не стирать же из-за этого память, не выбрасывать человека.       Но нет, одежды должны быть новыми, вонючими, яркими, как перья бойцовских петухов, и всегда именно настолько неудобными, чтобы и смотреться роскошно, и чувствовать себя полным идио...       Что это за мысли? Ох, давно меня пора на костер с этим дерзким духом, что живет во мне. И борется, борется за свободу... custodi et serva... custodi et serva... custodi et serva...       Губы непроизвольно изогнулись в опостылевшем блаженном вздохе облегчения, касаясь золотого крестика, которым меня наделили недавно за исправную службу и подношение прибывшему епископу.       Сколько еще мне ходить на задних лапках, подобно выдрессированному псу, чтобы мне перепало что-нибудь вкусное? Что-нибудь ненужное хозяевам моей жизни, но якобы необходимое мне? Внушаемое, что необходимо? Или, быть может, мой дух настолько слаб и неразумен, что соблазняет меня более земными чудесами, более простыми радостями и жизнью... что я не могу понять, насколько высока цель духовной обители – Церкви? Которая приняла меня под свое крыло, наделила кровом и хлебом, когда я нуждался... Да только не помню я этих дней. С трудом прокрадываются воспоминания, и тут же вихрями чужих шептаний уносятся прочь, заставляя краснеть и ежится не хуже, чем обнаженного человека гневливый Борей.       Вот прихожане разошлись после мессии, и остиарий, мой старый близкий друг с самой завидной и длинной бородой, по цвету сродни самым черным мыслям самого последнего сарацина – как он не раз любил с лукавой улыбкой подчеркнуть, проводя шишковатой рукой по абсолютно лысой голове, запечатал двери на ночь. Он прожил всю жизнь в Церкви, но как назначали его с septendecim лет остиарием, таковым он и остался... и, если верить ему, то он уже давно сбился со счета, ведь и считать толком не умел, сколько ему лет.       Я, разглядывая немного помутневшим взглядом свои ноги, пошаркал, как старый дед, в направлении трапезной, чтобы взять немного хлеба, но тут же замер. Показалось, что какая-то черная тень скользнула мимо колонны, вот она уже под передней скамьей!... Нет, нет, что происходит, воры в доме божьем?! Не может этого быть, o deus meus! Или демоны? Но я всегда думал, что это все россказни дряхлого патера.       Я услышал короткий выдох за спиной. Боясь обернуться, чувствуя, как по спине побежали причудливой вязью мурашки, сжав изо всех сил крест, что висел на груди, я зажмурился, бормоча про себя: «Но Ты всё щадишь, потому что всё Твоё, душелюбивый Господи…»       Раскрыв из внезапно пронзившего мое тело и разум любопытства один глаз, я обнаружил, что одна из свечей на поминальном столе вспыхнула длинным синим языком пламени и... погасла. Не шелохнувшись, испытывая все большее смятение и желание обернуться, чтобы увидеть, чье дыхание я слышу за собой, я продолжал молоть эту ересь, в которую верил с каждым моим годом жизни все меньше, как тут вспыхнула еще одна свеча.       Мысли неслись роем в голове, как возмущенные пчелы. Как быть, как мне поступить? Как учили, отворачиваться от всего неизведанного, что выставляют грехами и нечистыми помыслами перед такими же взрощенными вдали от соблазнов детьми, как я, или же поддаться? Чем дольше я размышляю над этим, тем, быть может, подставляю свою жизнь все большей угрозе. В реальной жизни нет времени на обдумывания святых миссий и своих поступков.       Поэтому, откинув с лица капюшон, я вдохнул поглубже – быть может, это мой последний вдох? – и развернувшись, принялся шарить острым взглядом в поисках своей судьбы.

***

      Медленно-медленно, шаг за шагом мы идем вместе по мостовой, вспоминая каждый о своем. Вернее, вспоминаешь, скорее всего, что-то ты. Я лишь смотрю, как всегда, искоса и немного непонимающе на тебя, в очередной безуспешной попытке заглянуть под капюшон и прочитать мысль, хоть единственную мысль на непроницаемом лице, которое лишь раз довелось случайно увидеть во время грозы, когда мы увиделись впервые. Я не знаю, от чего бежал ты, я до сих пор не понимаю, от чего бежала я, но вот мы идем вместе, рядом, и пытаемся осознать это каждый по-своему. Твой заляпанный плащ, с которым ты не расстаешься ни днем, ни ночью, используя вместо одеяла, подстилки, щита и оружия, развевается и немного цепляется за щиколотки, мешая делать широкие гордые шаги, которые с твоим исполинским ростом были бы подобны шагу императора из полузабытой сказки.       Возможно, судьбы не бывает, и все это случайность – я, обвиненная во всех смертных грехах, начиная от колдовства и вызовов демонов и заканчивая убийством собственных родителей, и ты – непонятно кто, непонятно откуда, выразительно-загадочный, ни разу не проронивший ни звука. Я даже почти начала тебя понимать. Наклон головы влево – так ты всегда рассматриваешь свои ноги, окунаясь в воспоминания, до которых меня никогда не допустишь. Если вправо – ты просто устал. Когда рука лежит на поясе, тут даже деревенский простак бы догадался – ты что-то чувствуешь, и сейчас выхватишь холодную сталь, которую безнадежно пытаешься все время прикрыть жалким кожаным подобием ножен. Поглаживание затылка, потирание пальцев, едва слышимый выдох с интонацией, будто ты хочешь что-то сказать, но прикусываешь губу и молчишь, молчишь, молчишь... Это молчание сводит с ума, из-за него возникает столько вопросов, что я начинаю захлебываться. Хотя, какое мне дело?       Но только недавно я начала понимать. Понимать всю важность, весь смысл этого молчания. Это не обида, не нежелание разговаривать со мной или, быть может, какой-то бессмысленный обет...       Мой беспорядочный поток мыслей, который я не успеваю формулировать, видя лишь неясные образы, отражающие суть того, что творилось в душе, неожиданно был прерван робким прикосновением к руке. Я подняла голову, настороженно глядя в тень, надвисающую под капюшоном, и вопросительно подняв брови, кивком указала на переплетенные ладони. Кажется, моя рука полностью утонула в этой медвежьей лапе... лапа, еще какая лапа, не смотря на активные отрицания и глухой кашель, больше похожий на еле сдерживаемый смех, когда я произношу это слово. Тепло, уютно. Стало немного спокойнее, и я наконец заметила, что мы все еще стоим на этой проклятой мостовой. Ее каменные хранители скалятся, смотря с каждой стороны, и куда ни поверни – застигнут нас.       Чувствую, как крепкая ладонь дрожит и немного влажнеет – как будто тебе больно касаться меня. Покачав головой, передразнивая обычно твое напыщенное непонимание, почему-то настолько напоминающее размашистые движения чтецов и епископов, я отпустила руку и поманила за собой, поддразнивая твой интерес, словно знала, куда дальше нам следует идти. Ты всегда восхищаешься, как ребенок, какой-нибудь дикой нелепице, обычным вещам, и при этом я все еще не могу без содроганий вспоминать тот день, когда твой клинок с упоением потрошил преследователей, что пытались «очистить» меня – сначала своими маслянистыми ручками и не имеющим ничего общего со святостью животным желанием, ну а после – костром.       Как и ожидалось, сначала деловитая неспешность, ну а после срыв на бег – и вот уже мы бежим друг за другом по пустому, спящему городу, неизвестно куда, неизвестно зачем... но разве это важно? Мы живы, мы есть друг у друга, и я точно знаю – то понимание, что наконец воцарилось между нами, молчаливое, строящееся на недельных односторонних переглядываниях, изучении друг друга, и ни минуты не упущенной на что-то другое, кроме этого созерцания – намного ценнее золота, жизни, и любви... или, это и есть любовь?

***

      Надоело. Надоели мне эти изречения в духе сalamitas virtutis occasio, или аmor vincit omnia.       Нет, нет, нет! Я хочу кричать, да так, чтобы горло болело, хрипело, не давало глотать, а окружающий люд счел меня безумцем. Душа рвется из клетки, грудной, моральной, это не важно. Этот танец на кончике ножа, кровоточие пальцев при каждой попытке спастись бегством в тишине и молчании привели к тому, что я окончательно потерял себя. Бежал, позорно бежал, как цепной пес, который никогда не видел свободу, я несся по дороге из церкви, сжимая подаренный самим дьяволом клинок, намериваясь вырывать жизни одна за другой, и вопить, вопить о том, что я понял... Я понял, как ошибался, я понял, что я ищу, чего хочу, я понял, что все вокруг обманывали меня! Когда, когда человек думает не о себе? Когда его заботят чужие проблемы, чужие горести, печали? В исповедальне служитель кивает головой, выслушивая обыденные жалобы и покаяния, говорит уже въевшиеся в его безволосую голову фразы, а после сгребает своими потными ручонками золотые монетки, просунутые меж решеток, и, оглядываясь в страхе – а вдруг кто-то увидел – торопливо прячет их в тайный кармашек на груди. И это в обители, которая предназначена для утешения, это источник веры? Это источник обмана! Один из многих, огромный, пульсирующий орган власти, который существует испокон веков. И сюда приходят в поисках последней, пустой надежды. Нет. Это не верно. Бог вам не поможет.       Он помог моей матери, которая голодала неделями, вымаливая себе и мне на еду немного хлеба, у врат все той же церкви? Он помог моему отцу, что сложил голову в ЕГО честь на войне? Нет, Бог – это не те нарисованные картинки в домах и церквях и монастырях, я отрицаю, с яростным криком заявляю, что это не так. Протянув вперед быстрым движением руку, я схватил теплую маленькую ладонь. Бог – это и есть наша вера и надежда. Это еще одно имя. Оно хранится в том, что нам дорого. Что дает жить, что прочерчивает дорогу смысла дальше, и двигает вперед. Это может быть все, что угодно. Искусство, деньги, близкий... близкий человек. И эти боги, эти надежды, показывают нас в том свете, в каком мы и стоим на самом деле на этой огромной сцене, в этом амфитеатре жизни. Где каждый играет свою роль. Такие, как я... немо, страстно стремящиеся, но предназначенные лишь на второстепенные роли. Роли наблюдателей чужого счастья. Но это ведь тоже домыслы. Я стараюсь мыслить иначе, перестроиться, размышлять о том, что само воплощение счастья в маленьком промежутке между реальностью и воплощенной мечтой. Когда ты держишь ее за руку, как божество. Твое, единственное, неповторимое в своей ипостаси, которое вселяет в тебя любовь к жизни и в целом способность мечтать. Да, аmor non est medicabilis herbis, но ведь аmantes sunt amentes... это одно сплошное безумие. И я не хочу, чтобы это безумие кончалось. Пусть даже я знаю, что будет дальше.

***

      Я перестаю чувствовать себя столь уверенно, как прежде. Я перестала плутать и водить нас бессмысленными кругами. Дальше лежал четкий, убийственно ясный путь к моей судьбе, который был обговорен без единого звука. Я не вижу себя героиней эпохальных историй или легенд, я не способна вытерпеть даже самую маленькую боль от поцарапанной щеки. Только, если тепло чужой ладони меня успокоит безмолвным прикосновением. Нет, не чужой.       Наша встреча не случайна, моя жизнь, как и многие серенькие жизни других девушек, переплелись бы одной маленькой искрой, сгорая сразу на двух кострах. Я должна была последовать за ними, но меня перехватили на пути к забвению. А теперь я продолжу свой путь, но более длинной и трудной дорогой в одиночку.       Мой взгляд невольно упал на обветшалый плащ, который с каждой нашей остановкой, перерывом для вздоха, оказывался все ближе и ближе ко мне. Настолько, что я слышу гулкие удары сердца, несмотря на прозаичное сопровождение скорого прощания дождем.

***

      Сколько людей ощущают ту же горечь, что испытываю и я сейчас? Горечь, смешанную с приторным привкусом кратковременного счастья от просто испытанных мной чувств. К живому, теплому, существующему, а не выдуманному человеку? Которого не должен был встретить, не должен был знать, помнить, любить... сontra spem spero. Мы так и не поговорили. Она так и не узнала мое имя. Она так и не услышала моего голоса, не увидела лица. Я - бледный призрак, что появился из ниоткуда, и сейчас уйдет в никуда, только... заставлю отпустить себя ее руку... то, большее, что я смог себе позволить за прошедшее время.       Я буду помнить тебя, помнить каждое движение, изгиб губ и те забавные моменты, когда ты пыталась мне отвечать жестами и мимикой без слов. Опуская низко длинные ресницы, на секунду-полторы задерживая их, а после широким, роскошным взмахом вновь устремляла на меня свой бойкий взгляд. Наверно, после этого, я по-другому больше никогда полноценно не смогу ощутить весь смысл слова «да», который запечатан теперь навек в этом жесте. Я буду помнить, и бережно хранить эти секунды, но не буду молиться или просить милости у бога для тебя. Я верю в ТЕБЯ, я верю ТЕБЕ. Ты справишься со всем, в самые сложные минуты я подставил плечо – а дальше ты расправишь крылья и полетишь сама. Прощай, невеста дьявола. Vale in aeternum, et si illud omnibus vale... прощай, и если навсегда, то навсегда прощай...