After the Flood

Это был долгий день. Все дни стали долгими после того, как она узнала. Вампиры, ведьмы и оборотни — это все так сложно. Человеческая натура достаточно сложна сама по себе, но это — это — совершенно другой вопрос. Она научилась понимать людей, принимать их такими, какие есть: их умы, их мотивы, их желания и их страхи. Эти существа, однако, не люди, они демоны, носящие человеческие лица, разыгрывающие пародию на человеческие эмоции (Она не до конца верила в это. Но легче сохранять дистанцию, когда притворяешься, что веришь). Она устроилась в ванной и пыталась читать книгу, что-то явно выдуманное, чтобы отвлечься от мысли, что монстры из книжных историй вторглись в ее реальную жизни. В романе описана простая история: девочка встречает мальчика, девочка влюбляется в мальчика, девочка теряет мальчика. Это грустно и трагично, но совершенно нормально, в отличие от ее жизни, которая не была нормальной уже долгое время. (Она задавалась вопросом, должна ли сесть и написать свою историю? Девочка встречает мальчика, мальчик оказывается тысячелетним вампиром, который то заставляет ее писать его мемуары и использует в борьбе за власть над городом, то пользуется контролем над ее разумом, чтобы заставить уехать из города и забыть его, девочка дает мальчику пощечину, когда узнает обо всем. Книга могла бы стать бестселлером. Увидев, это написанным аккуратными черными буквами на белой бумаге, она почувствовала бы себя намного лучше). Вода попала на страницы, когда она небрежно опустила книгу слишком низко, мыслями находясь в другом месте, даже когда ее глаза продолжали скользить по словам. Разочарованная, она отложила книгу в сторону и потянулась за полотенцем. Похоже, сегодня вечером ей не расслабиться, так что, возможно, не следовало и пытаться. Когда она вошла в гостиную комнату, все еще мокрая и завернутая в полотенце, то увидела сидящего в кресле Клауса. О чем это говорит, если она даже не удивлена? Любой нормальный человек закричал бы, если бы нашел злоумышленника в своем доме. Схватил бы что-нибудь, что можно использовать как оружие или попытался бежать. Когда-то ее преподаватель сказали ей, что норма — иллюзия, это было до того, как она узнала, насколько ненормально было все, что она знала. Она не удивилась, что он пришел, чтобы увидеть ее, но эти посещения не делали ее такой уж счастливой. Ни сегодня, ни в любой другой день. — Клаус, — выплеснула его имя в приветствии, лишенном теплоты. — Что тебе надо? — ей жаль, что она не спросила Давину, возможно ли, отменить приглашение вампиру в свой дом. Теперь слишком поздно. Марсель пришел в ее бар и рассказал о том, что случилось с Давиной этим вечером. О землетрясениях, шторме, дожде и неудавшемся ритуале Жатвы, пока топил свое горе в бурбоне, в то время как она испуганно слушала его историю. — Да ладно, милая. Так трудно поверить, что мне просто захотелось увидеть лицо друга? Он, должно быть, не в своем уме, если думает, что она дружелюбна, когда все, что она хотела — ударить его. Снова, и снова, и снова пока он не почувствует это. Конечно, есть шанс, что ее рука пострадала бы прежде, чем нанесла хоть какой-то ущерб его лицу. Поэтому она использовала оружие, которое действительно могло причинить ему боль. — Ты не найдешь его здесь. Палки и камни не навредят вампиру, но слова доберутся до него. До этого вампира, по крайней мере. В том-то и дело: она знала Клауса; он дал ей всю информацию о себе, как и то, что она смогла собрать своими силами. Она знала, что даже притом, что он провел века, убивая и уничтожая всех, кто вставал у него на пути, ругаясь со своими братьями и сестрой, делая вид, что его ничего не волнует, что никто не может достучаться до него, правда о нем в том, что он слишком заботится. Конечно, он хочет, чтобы люди боялись его и поклонялись ему, но, больше этого, он хотел, чтобы его любили. Он самый одинокий человек, которого она когда-либо встречала. (Он может быть даже более одиноким, чем она. По крайней мере, она давно не нуждалась в ком-либо). Она видела, что ее слова попали в цель, увидела вспышку каких-то эмоций на его лице. Боль. Сожаление. Гнев, может быть. Однажды, она переступит черту, и он набросится на нее, у нее не было никаких иллюзий, что от нее что-то останется к тому времени, когда он возьмет себя в руки и вспомнит, что не хотел причинить ей боль. Контроль не самая сильная сторона Клауса, и все же она знает, он сильнее контролирует себя, когда приходит к ней. Она не понимала почему, и делала вид, что ее это не волнует. Его губы дернулись в слабом подобии улыбки, но это больше походит на гримасу. — Я могу оценить иронию. Единственный бескорыстный поступок, что я сделал в своей жизни, привел к неприятным последствиям. Самоотверженный. Верно. Если есть одна вещь, которую она узнала за эти несколько месяцев, что они знакомы, так это то, что нет ни одной самоотверженной клетки в теле Клауса. — О каком поступке ты говоришь? Когда ты заставили меня встречаться с Марселем, чтобы я шпионила за ним для тебя? Или когда ты заставил меня напечатать мемуары, слушать о каждой ужасной вещи, которую ты совершил в своей жизни, в течение нескольких часов, а затем стирал мою память об этом? Мне очень жаль, я думаю, что должна быть более благодарной за все, что ты сделал для меня. Он откидывается назад, позволяя рукам опуститься на подлокотники кресла. Это заставляет его выглядеть слишком домашним и удобным, когда все, что она хочет, от него, чтобы он ушел и оставил ее в покое. Это заставляет ее ощетиниться, как и его слова, полные уверенности в собственной правоте. — О том, когда я пытался заставить тебя покинуть город и забыть об этом, обо мне, только чтобы ты была в безопасности? Я поставил твое счастье над своим, не так ли? Вот, что я понимаю под самоотверженностью. Или когда я попытался подарить тебе немного мира от смерти твоего брата? Это абсолютно нелепо, он копался в ее разуме и создал ложные воспоминания, делая ей подарок. Хуже всего то, что он действительно верит в это. От этого хочется вытащить его из кресла, где он развалился и трясти до тех пор, пока он не поймет, что не прав. — Я не хотела этого. Я просила не забирать эти воспоминания, а ты не послушал, и теперь ты хочешь, чтобы я благодарила тебя за это? Ты действительно так далек от человечности, что не в состоянии увидеть, что в этом плохого? Клаус отводит глаза, сжимая челюсть. Трудно сказать, осознал ли он свою вину или в ярости на нее. — Я просто хотел, чтобы ты была счастлива. И в безопасности. Где-то далеко от всего этого. В тоне его голоса и грусть, и раздражение, это убивает ее гнев. У нее нет сил злиться, когда он не может понять, почему она сердится на него. Хуже всего то, что когда его внушение убрали, придя в себя от мучительной боли, которую она чувствовала во время заклинания Давины, она все вспомнила: каждую их встречу, то, как ее тянуло к нему без всякого принуждения с его стороны, моментальная связь между ними и, единственное, что помешало взять этому верх, это созданные им барьеры. А теперь их нет, как бы сильно она не ненавидела это, связь вернулась, несмотря на все, что он сделал. Тот факт, что он пришел, чтобы найти ее сегодня вечером, что из всех недружелюбных лиц, он выбрал ее — это доказательство того, что он чувствует то же. Она села на диване, как можно дальше от Клауса, его взгляда следящего за каждым ее движением. — Я знаю, ты говоришь себе, что ты сделал это для меня, потому что заботишься обо мне. Но, какая же это забота, если за все это время, ты ни разу не обратил внимания на то, чего хочу я? — Хорошо. Что ты хочешь? Она думает, что не знает, но это отговорка. Я не хочу, чтобы ты был в моей жизни. Ложь, и хуже — это то, что он пытался дать ей это, когда вынуждал покинуть город, что она бросила ему в лицо. Вернуть моего брата назад? Невозможно. Месть? Он уже осуществил ее. — Я хочу принимать свои собственные решения. Может быть, они будут глупыми. Может быть, они будут неправильными. Может быть, они подвергнут меня опасности. Но это будет мой выбор. Мой разум это все, что у меня есть, и мне нужно быть уверенной, что он по-прежнему мой собственный. Он смотрит на нее в течение долгого времени. Нечитаемые серые глаза сосредоточены на ней, и она помнит, как это было, когда он смотрел ей в глаза и стирал воспоминания, как она испытывала головокружение и опьянение и не могла отвести взгляд, если пыталась. В его глазах нет того намерения сейчас, он просто скользит взглядом по ней, как будто оценивает то, что видит. — Хорошо, — наконец, просто говорит он. Разочарованная, она фыркает. Неужели он не видит, одного обещания мало — это едва ли вообще что-то значит? — Откуда мне знать, что ты не собираешься, заставить меня, как только я сделаю что-то, с чем ты не согласен? Клаус выглядит раздраженным, как если бы она была тем, кто не понимает. — Ты делаешь то, с чем я не согласен прямо сейчас, любовь моя, — напоминает он ей. — Ты хочешь, чтобы я ушла, что в этом плохого? — Я хочу, чтобы ты была в безопасности, что плохо, — исправляет он. — Я так понимаю, ты слышала о том, что произошло сегодня. То, чего ты, возможно, не слышала, так это что кто-то украл всю силу, которая должна была вернуть к жизни Давину и других ведьм. Это много силы, и я сомневаюсь, что тот, кто это сделал, собирается использовать ее, чтобы делать милые маленькие куклы вуду и продавать их, как сувениры для туристов. Таким образом, когда они сделают свой ход, я предпочел бы, чтобы ты была так далеко от этого места, как это возможно. И, может быть, ты права, может быть, это не бескорыстное желание. Может быть, это потому, что я хорошо знаю, что ты мое слабое место, и тебя могут использовать против меня. Думаю, ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы знать, что я не люблю, когда мою слабость могут использовать против меня. — Ничего себе, — она моргает. Это более глубокий самоанализ, чем она от него ожидала. Больше, чем она ожидала, он готов признаться ей, когда не намерен, заставить ее забыть об этом. — Это было удивительно проницательно для человека страдающего манией величия с параноидальным бредом. Его губы дрогнули. — Что я могу сказать? Я знаю одного психолога. Она дала мне отличный совет. Когда он использует свое обаяние, трудно устоять, даже без внушения. Она задумывается над его словами, учитывая его аргументы. Возможно, смена обстановки, пока здесь не станет безопасно для ее возвращения, была не такой уж плохой идеей. Как только она думает об этом, то понимает, что это глупо. —Послушай, Клаус, даже если бы я уехала, пока этот кризис не закончился... как много времени пройдет, пока еще один из твоих врагов не пойдет против тебя? Ты рассказал мне историю своей жизни, Клаус, и это один длинный Список насилия и борьбы за власть и трупов лежащих на твоем пути. По твоей собственной логике, пока ты здесь, я никогда не буду в безопасности в этом городе, а ты, кажется, заинтересован в том, чтобы торчать здесь и играть в короля. — Я не пла… — он поднимает руку, останавливает себя, качая головой и тихо смеясь. — Люди не разговаривают со мной таким образом. — Люди должны говорить с тобой так. И они, вероятно, говорили бы, если бы не боялись, что ты буквально оторвешь им головы. — Ты не боишься, любовь моя? — спросил он с любопытством, как будто она была загадкой, которую он пытается разгадать. Это знакомое чувство, как правило, она находилась в его положении, пытаясь заглянуть в головы людей и понять их. Она останавливается, чтобы обдумать его вопрос. — Я думаю, боялась, когда узнала, кем ты был и что ты делал со мной, но я была слишком зла, чтобы позволить себе чувствовать это тогда. И сейчас я просто... — ее голос замолкает. Она не уверена в том, что чувствует теперь, когда гнев сжег себя, но это не страх. Он протягивает руку и касается ее щеки. — Я думал об этом, ты знаешь? — его рука сжимается вокруг ее шеи, большой палец нежно поглаживает ее лицо. Его голос спокоен, почти успокаивающий, разительный контраст с тем, что он говорит. — Убить тебя. Было бы так легко, и решило немало проблем. Она представляет себе, как это будет. Учитывая все обстоятельства, она уже большая проблема, больше чем она стоит по его словам, он мог бы легко избавиться от нее, когда Марсель потерял интерес. Это завораживает ее, что он решил не делать этого. — Ты так поступаешь, верно? Когда кто-то может стать опасным для тебя. Может быть использован против тебя. Ты просто устраняешь его, — она давит, хотя знает, что это совсем неумно, именно сейчас, когда он рассматривает ее убийство. Она не совсем уверена, откуда берется уверенность, что он не сделает этого. — Знаешь, почему ты так одинок? Потому что позволить кому-то приблизиться, значит сделать себя уязвимым, а тебе не нравится быть уязвимым настолько, что ты прогоняешь всех прочь или убиваешь. Если психоанализ беспокоит его, он скрывает это за веселой улыбкой и пожатием плеч. — Как правило, это работает довольно хорошо. — Почему я все еще жива? — она бросает вызов и совсем не уверена, играет ли она адвоката дьявола или действительно думает, что получит честный ответ. Возможно, он просто не готов поделиться. — Может быть, я пытаюсь открыть новую страницу. У нее не хватает времени, чтобы придумать саркастический ответ. Он наклоняется, сокращая эти два фута между ними, которые казались огромным расстоянием несколько минут назад, и целует ее. Она почти сердится, будто он пытается что-то доказать, или он ожидает, что она оттолкнет его и даст пощечину (она думала об этом в течение секунды, но это было слишком тяжело для ее воли, чтобы разрушить его отрицания. Она хочет этого. Она хотела этого. Это часть того, почему она была так зла на него за то, что он сделал). Она позволяет себе поцеловать его в ответ, его щетина царапает ее кожу, оставляя горячий ожог на своем пути. На вкус он сладкий и металлический, и пахнет дождем. Прохладные руки бродят по ее голым плечам, поднимая мурашки по коже, заставляя ее дрожать. Он тот, кто отстраняется первым. Конечно, он. Все, о чем она думает, что не должна хотеть его, после всего, она не тот человек, который убегает, когда сталкиваются с неудобной правдой. Клаус, хотя... он легко испугался мысли, что кто-то может увидеть его таким, какой он есть, и по-прежнему захочет оставаться рядом. Его глаза поймали ее, и на мгновение она подумала, что он собирается заставить ее снова забыть — нарушить свое обещание, хотя едва ли прошло десять минут после того, как он дал его. Но предупреждающий сигнал, это ощущение легкомысленности, которое она ассоциирует с внушением теперь, когда знает, что искать, он не приходит, и ей достаточно моргнуть, чтобы сломать контакт с его взглядом. — Ты умрешь, — говорит он, скорее предупреждая, чем угрожая, темно-фрустрации окраски голоса. Его рот искривился. — Потому что это то, что происходит, когда люди вмешиваются в дела вампиров. Так или иначе, ты умрешь, и после этого я собираюсь наброситься на мир и чувствовать себя в ужасном гневе и делать ужасные вещи. Часть ее возмущается его манипуляциям, негодует, ведь он пытается, получить ее согласие, получить разрешение, чтобы он оттолкнул ее. Часть ее знает, что он прав. Конечно, она умрет. Это то, что делают люди (если не будет человеком, то не умрет). — Ты делаешь ужасные вещи все время, — говорит она тихо, стараясь, чтобы упрек не звучал в ее тоне. Он тот, кто он есть, и из своего профессионального опыта, она знала, ты не можешь изменить людей — только они сами могут измениться со временем, если захотят, а иногда даже этого не достаточно. — Ты чувствуешь ярость все время. Может быть, в это раз, ты попытаешься почувствовать что-то еще. Она наклоняется и целует его угрюмый рот, пока его губы не становятся мягкими и податливыми под ее и руки запутываются в мокрых прядях ее волос, притягивая ее к себе.