По правде сказать...

Первые месяцы после смерти Лары я балансировал на грани. Но грань не была острой: размытая, широкая, тупая, она не резала и не убивала. Она заставляла терпеть. Мне было плохо, и я глушил боль, как мог. Упивался до мешков под глазами, шутя, зло и пьяно хохоча, взламывал электронки политиков и лички звёзд. Нырял в грязные, илистые омуты отношений и тут же брезгливо выныривал. Снова упивался… Со временем моё состояние «плохо» пьяный угар и сознание, близкое к сумасшествию, перевели в ощущение «никак», и я просто гнил дома, притерпевшись ко вкусу заварной лапши и непроходящему чувству голода. Только спустя годы я понял, что это был не голод – аппетит у меня тогда пропал навсегда – а просто внутренняя пустота. Через год постоянных попоек, бессонных ночей и баловства куревом (к травке я не притронулся даже в том состоянии) забарахлило сердце. Но мне было никак, мне было всё равно. Только иногда я замечал незнакомый, треснутый перестук и, кажется, радовался: скоро уйду к Ларе. Броситься с моста или оболваниться снотворным не позволяли остатки совести. Всякий раз, когда невыносимость переполняла меня и начинала выплёскиваться наружу – матом, смачными плевками, подвыванием грохочущему в половине шестого року, – я будто видел перед собой лицо сестры особенно отчётливо, вплоть до сетки капилляров на белках глаз. Слышал её голос. Не разбирал слов, но слышал. А потом, проклиная мир, шёл умываться, заваривал себе лапшу и дышал дальше. *** Не помню, сколько прошло времени, но однажды я понял, что Ларин взгляд больше меня не держит. С тяжёлым, стыдливым удивлением ощутил, что могу сию минуту перестать мучиться: минута – и всё. Единственное, о чём я жалел, - о немом тоскливом укоре в её глазах. Мне хотелось, чтобы она улыбалась. Или хотя бы улыбнулась. И я понял, я придумал, что нужно сделать перед тем, как пойти к ней. *** Меня вычислили по мышке. Я сидел в обезьяннике, отгородившись стеной воспоминаний, и думал, что это не столько обидно, сколько смешно. Но в целом мне было всё равно, поверх всех эмоций и мыслей плавало ключевое «никак». Мне было всё равно, потому что я выполнил свою задачу – ради таких, как Лариса, - и собирался в дорогу. И не имело никакого значения, что именно послужит отправным пунктом: балкон прокуренной окраинной клетушки или камера КПЗ. Я сидел, обхватив руками колени и опустив голову, погружался в душную ласковую темноту и по чёрточкам собирал Ларино лицо. С какой-то отчуждённой грустью понимал, что оно не привязывает меня к жизни. И был уверен: это конец. Хлопнула дверь. Ухмыльнулся. Сухо заперестукивало сердце. Лара, я иду… - Тихонов Иы Эф, на выход. Некоторые фразы оказываются на удивление жизненны. «На выход»… Да, это был выход. Или переход – в другую жизнь, в другую тональность, на другой уровень. *** - Нет, Иван, я вас не осуждаю, - полковник сощурилась, глядя на бьющее в решётку мартовское солнце, зачем-то потёрла мочку уха. - А как же мораль, закон, прочие бла-бла-бла? – я спрашивал скорее по инерции, чем с интересом. Мне просто нужно было что-то говорить, чтобы протянуть разговор (допрос?) как можно дольше, чтобы потом суметь по памяти сложить из чёрточек-паззлов и её лицо. Я был слишком наивен, я даже не подозревал, что в мире есть ещё один взгляд, способный меня удержать. И, видимо, я не хотел-таки уходить, потому что вцепился в этот взгляд, в это лицо, в эту резкую, гибкую, звеняще-ледяную фамилию до звона в ушах. - Мораль, закон… - протянула Рогозина. – А что, по-вашему, выше этого? Важнее? - Жизнь. – Я ответил, но ответил не ей, а своим мыслям. – Жизнь, Галина Николаевна, - повторил я, с удивлением понимая, что наслаждаюсь звуком её имени. - В сущности, вы правы, - она отвернулась от окна, и колючий, пронзительный, на грани белого, жёлтый вычернил, как на гравюре, её профиль. Она стояла передо мной, опершись длинными, без колец, пальцами на лакированный стол, словно выгравированная, со стальным отливом, а я думал, что именно такой, наверное, стала бы Лара лет десять-двадцать спустя. - Человечность. Вот что, по-моему, выше морали и закона. Поэтому я вас не осуждаю. Но, увы, это лишь по-моему. Поэтому, Иван, я настоятельно советую вам не отказываться от адвоката… - Да ну, - я перебил её, плохо улавливая смысл слов. Я вдруг понял, что этот новый цепляющий взгляд, ради которого я готов плыть против течения и ехать на красный, дан мне только на короткие минуты допроса. Я не мог в это верить, не хотел и не собирался это принять. – Адвокат не поможет, это неважно… - Но, Иван… С усталой улыбкой, с чувством вернувшегося домой путешественника, я развёл ладони. - Ничего не надо, Галина Николаевна. Я только хочу, чтобы вы были на суде. Всё. Она подняла бровь и улыбнулась в ответ: - Буду. Государственным обвинителем. Я смеялся в первый раз со смерти Ларисы. Рогозина смеялась вместе со мной. А вместо признательных показаний в ломком пожелтевшем бланке я написал: «Ваши глаза похожи на осенние озёра. Такие же прозрачно-светлые. И блестят». Да, это был Ларин взгляд. Тот самый, что заставлял меня остановиться. Тот, что сводил с ума. *** Как же паршиво мне было на суде! Я снова проклинал весь мир и растворялся, таял, сходил на нет. Она не смотрела на меня. Мне было не за что уцепиться. Я отвечал невпопад, мне было плевать, сколько лет и какого режима… Разве могло это хоть что-то для меня значить? Вся моя жизнь с тех пор, как не стало Лары, - лишение свободы. И режима строже не будет уже ни в какой тюрьме. А она задавала вопросы, спорила с судьёй, ссылалась на законы, смягчающие обстоятельства… Наверное, впервые в судебной практике обвинитель столь открыто и беспардонно действовал в качестве адвоката. Но мне нужно было не это, не это!.. Когда судья удалился для принятия решения (Господи, ну о чём там думать-то!..), она стала стеклянным усталым взглядом смотреть сквозь решётку окна. Небо было чистого, эталонного серого цвета. Не жемчужное, не свинцовое, не грозовое – ни-ка-кое. Серое. Я тоже стал смотреть на эту решётку, но вместо серости перед глазами стоял только одуряюще яркий, дерзкий мартовский свет с чёрной чеканкой её профиля. *** Смешно сказать, но я даже не знаю, к чему меня приговорили. Я прослушал слова судьи. Да я бы в тот момент всё на свете прослушал: она наконец-то на меня взглянула. Насмешливо так, опять вздёрнув бровь. И я, игнорируя весь зал, легко и бесстрашно улыбнулся в ответ. Я смеялся второй раз. Меня уводили, а я смеялся, оглядываясь на неё через плечо. *** Годы спустя я пытался вспомнить, что чувствовал, когда она пришла за мной. Не мог. Память, наверное, мгновенно стирает неожиданно-сильные эмоции – те, что сводят с ума. Поэтому я помню только, как сбежал от неё, кубарем выкатившись из машины. А зачем?.. До сих пор я нахожу лишь одно объяснение, да и то не слишком правдоподобное. Вернее, совершенно фантастическое. Наверное, в то время я ещё не отошёл ни от смерти Лары, ни от своих гулянок, ни от той бессонной ночи, когда взламывал банки и перекачивал деньги на счета наркоклиник. И, может быть, я тогда слегка тронулся, и мне показалось, что если есть Рогозина со своими стальными осенними глазами, то жива и моя сестра. Я не могу объяснить, в чём тут связь, я сам путаюсь, это был какой-то мутный интуитивный бред… В себя меня привела одна из статей об Органисте. В конце концов, он тоже мог убить чью-то Лару. И закрутилось. *** ФЭС оказалась лекарством от всех болезней. Я жил заново, я завёл новую записную книжку памяти, спрятав старую подальше, в потрёпанный рюкзак рассудка. Я чувствовал каждый день, я жил каждую минуту, и если куски времени и не фиксировались сознанием, то это происходило только в лаборатории, когда я сутками не вставал из-за компьютера в поисках вселенского зла. И наградой для меня были вовсе не звания, не грамоты, не раскрытые дела и даже, как кощунственно это ни звучит, не спасённые жизни. Наградой мне был ночной кофе, который Рогозина приносила в лабораторию, матовый зелёный виноград в её пальцах или знобящие утренним холодом прогулки до метро, когда мы вместе уходили из офиса. Я спускался к турникетам, она, сжимая ключи от машины, оставалась вверху и неизменно вскидывала бровь. А я так же неизменно улыбался ей в ответ. Хотя что там «неизменно»… Каждый раз я всё больше сходил с ума. Каждый день она сводила меня с ума всё больше. Думаю, она об этом знала. *** Я проработал в ФЭС уже четыре года – благополучно сидел в тихой лаборатории, подкалывал Оксану, смеялся с Валей, - когда мы впервые столкнулись с тем делом. Первым звоночком стал замороженный труп, найденный в овраге у одной из подмосковных станций. Спустя неделю, обнаружили ещё два – в Пушкине и в Жуковском. К концу месяца Рогозиной пришлось вызвать из отпуска Бориса: Антонова не успевала вскрывать тела. Не было ничего общего, ни одного связующего звена, ни одного намёка. Я уже не помню, в который раз мы с Амелиной пересматривали фотографии, сделанные оперативниками, - скопилась приличная стопка, прочно обосновавшаяся рядом с компьютером, - когда наконец обнаружили единственную зацепку. Правда, мы тогда даже не подумали, что она приведёт к разгадке, - просто отметили странную деталь. А поскольку одним из любимых рогозинских лозунгов было «Мелочей в нашей работе нет», мы и доложили ей, что на всех фото присутствуют железнодорожные мосты. Дальше я ушёл в суточную спячку и потерял цепь рассуждений, а проснувшись, увидел перед собой белое Оксанкино лицо с большущими, просто огромными глазами – она цокала зубами о стакан с подслащенной водой. Сидящая рядом Соколова протянула ей какие-то таблетки и, обернувшись ко мне, бросила: - Во Власову попали. Когда брали Мостового. Она в больнице. - Мостового?.. - Наш преступник. Который трупы у мостов замораживал. Его Майский так прозвал: «Мостовой»… - Что с Ритой? - Говорю же, в больнице. Рогозина её видела. Сказала, всё будет в порядке. Я помотал головой. Короткие, пунктирные фразы, которыми говорила Юля, били по оголённым нервам. Но не зря всё-таки мы с Амелиной столько ночей не спали. Пригодились мосты… - А как вы на Мостового вышли? По фотографиям? - Совещание через двадцать минут. Галина Николаевна расскажет. – Соколова встала, взяла стакан и произнесла, уже обращаясь к Оксане: - А ты давай домой. Сейчас такси вызову. *** Но радоваться было рано. Глядя, как полковник допрашивает Мостового, я никак не мог отделаться от мысли, что всё это - бредовый спектакль. Не торопясь, не дожидаясь вопросов, можно сказать, смакуя, преступник выкладывал всё: подробности преступлений, места убийств, имена сообщников. В основном - рыбёшка, но, по мнению Рогозиной, двое стоили особого внимания. Тот, что обеспечивал трупами подмосковные платформы, и обитатель Острова, небольшого городка под Псковом - почему Галина Николаевна выделила из сошек именного их, ты так и не понял. После допроса Рогозина была раздражённей обычного: мало того, что улыбчивые откровения Мостового, девяносто девять и девять, блеф, так ещё придётся посылать в Псков кого-то из оперативников. Ты зевнул, посмотрев на серого от недосыпа Круглова, и даже ощутил мимолётный приступ сочувствия. Учитывая, что Власова выбыла из строя на неопределённое время, а Данилов занят параллельными текущими делами, вам, Николай Петрович, паковать чемоданы... - Тихонов! Завтра едешь в Псков. Считай, это твоя первая самостоятельная командировка. - Чего? - Мда... На полковника явно плохо действуют допросы в форме сплошных признаний. - Я?! Один? - Один, один. Справишься, не маленький. Есть сведения, что этот «сообщник», - тон Рогозиной исходил сарказмом, она разве что пальцами не изобразила кавычки, - тоже промышляет компьютерными взломами. - Я не промышляю взломами! - вскинулся я и тут же притормозил: - По крайней мере, сейчас… - Вот именно! А рыбак рыбака, как говорится… Так что собирайся. Билет на девять утра, с Павелецкого вокзала. *** Честно говоря, я даже не ожидал, что всё обернётся так здорово. Псковского любителя мороженых трупов мы нашли довольно быстро – даже чересчур. Не вдаваясь в подробности, буквально застукали на месте очередного убийства. Тело отправилось на экспертизу, а я в гостиницу за вещами и на вокзал. Место было хорошее – нижнее, и не боковушка. Зато со всем остальным однозначно не повезло. Все трое попутчиков выходили ночью – один в половине четвёртого, другой около шести, третий – в начале седьмого. Под утро на соседнюю полку с кряхтением залезла какая-то старушка с баулами, полными прелых грибов – запах пошёл по всему вагону. Сверху обосновалась безбожно курящая парочка. Уже в семь кто-то врубил радио… В общем, поспать не удалось, если не считать пары часов, перехваченных между Псковом и Островом . Чуть не за полчаса до Москвы я распихал вещички по рюкзаку, обул кеды и выскочил в тамбур – подальше от шумного, влажного и душного людского засилья. *** В метро снова не подфартило: утром произошла какая-то мелкая авария, и движение перекрыли – обесточили несколько станций прямо в середине ветки. Так что я слез ещё на Кольцевой, не имея никакого представления, что делать дальше, - прекрасно ориентируясь в подземелье, о наземной Москве я имел весьма отдалённое представление. Весьма и весьма… Возможно, именно поэтому (кому ты врёшь, Тихонов? Ты ведь знаешь, какой была настоящая причина…), вместо того, чтобы выбираться к своей окраине, я попал в престижный район, где в старинных высотках располагались преимущественно ведомственные квартиры. Сумерки застали меня ещё на выходе из метро, а когда добрался до Ленинградского шоссе, и вовсе наступила ночь. Наверное, дело было в тучах - что-то они зачастили в Москве. Прям Питер натуральный… Вместе с первыми, нахальными и крупными каплями дождя по моей голове настойчиво застучал вопрос: что я тут делаю? С чего я решил, что Рогозина дома? С чего я вообще взял, что она… как это сказать… «возьмёт меня в гости»? Или пригласит… Тьфу! Я не могу, не имею ни права, ни основания ждать чего-то от неё. Я могу только молча следить за ней, довольствоваться тем, что она бывает рядом, знать, что перегрызу за неё любого, и… И оставаться в тени её бесконечных высокопоставленных кавалеров. Нет, пока я ещё не свихнулся окончательно, чтобы возмечтать стать одним из них. Даже если бы между нами не стояла разница в возрасте… Нет, никогда. Галина Николаевна – мой якорь, мой смысл, моя Лара. И я буду терпеть эту заведомую невозможность и продолжать делать всё, что реально, и сверх того, чтобы заслужить её улыбку, - высшее из дозволенного. *** В тот вечер всё-таки повернул домой. Может, во мне подал голос нерешительный, забитый, оставленный родителями мальчишка, а может, наоборот, в кои-то веки проснулся взрослый и относительно разумный человек. Не знаю. Знаю только, что час спустя я брёл прочь незнакомыми улицами, впитывая проливной, тяжёлый, тёплый дождь. Было темно, дворы, сквозь которые я продирался, освещались слабо, а редкие квадраты окон плавились и дробились в лужах короткими крапинами. От этого дрожащего дробления мне казалось, что дорога, дворы, Москва, да и весь мир были бесконечны. Я шёл, волоча за собой мокрый рюкзак, и думал лишь о том, как бы ноут не сдох от сырости. Всё произошло до того внезапно, что в темноте я даже не разглядел нападавших. У меня просто вырвали рюкзак, ударом в печень посадили в грязь у забора и довершили картину несколькими пинками. Всё. Опершись о забор, я тупо сидел в луже и прислушивался к тихому гулу в ушах. Гул был странно неравномерен, но ритмичен и даже приятен. Я сползал всё ниже, не чувствуя замороженной холодом боли, и постепенно вычленял из этого гула мелодию. В тот момент понять, что это за звук, для меня было гораздо важнее, чем догнать хулиганов, спасти ноут или хотя бы встать. Я сидел и глядел на огрызок фиолетовой сентябрьской луны. Глядел, глядел и вдруг понял, что выпотрошен, окончательно и бесповоротно выпотрошен этой смеющейся надо мной жизнью. Я пуст, мне всё равно, мне не больно и даже не холодно. Усталость последних лет упала на меня без прелюдии, вот так вот банально, парой кулаков. Хлынула центнерами плотного дождя, придавила восставшими, вырвавшимися, вышедшими из-под контроля мыслями. И окончательно добила оформившимся звуком: «…зачем, зачем Бог придумал вас – Тех, кто сводит с ума, без улыбок и слов, Стоя рядом и глядя в окна небес…» Я даже не слишком удивился этим строчкам в ушах. Наверное, плеер включился, когда я падал, и теперь играет – играет моими мыслями… Я размякал в чёрной, мокрой и вязкой земле, кровь, вперемешку с дождём, ласково текла по лицу, а из горла сами собой уходили в темноту хриплые, тихие слова: - Ответ не могу найти: зачем же Господь ссудил стоять на моём пути… - Тихонов? Иван? Иван!!! Конечно, я прав, жизнь смеётся надо мной. Я тоже рассмеялся, глотая затёкшую с уголков губ кровь, поднял голову и увидел ровно то, что и ждал, что и хотел, что и должен был увидеть по всем законам жестокой лживой сказки. - Добрый вечер, Галина Николаевна. *** Она мокрой ватой стирала с моего лица засохшие кровяные корки, а я никак не мог собраться с силами и поднять на неё глаза. Смотрел только на свои худые руки с редкими белыми волосками, шрамами, родинками, отметинами от острого от края столешницы около локтя… «И в переплетеньи жил ответ не могу найти…» - Ты мне объясни, Тихонов, как ты умудрился вляпаться... - Ай! - …в какую-то московскую драку, когда ты ещё должен быть под Псковом… - Ааай! - … стоило тебя первый раз одного куда-то отправить, и уже… - Больно! - … нашёл приключений на свою задницу! Я так опешил от этой фразы, что позабыл айкнуть. Рогозина никогда не выражалась столь приземлённо, пределом того, что она себе позволяла (по крайней мере, при сотрудниках), было поминание чёрта. - Ну, чего ты на меня так уставился? Как ещё-то назвать твои похождения? Чего тебя вообще потянуло в эти дворы? Преступника там хотел найти, или ради кого? Она закончила бинтовать мне запястья и совершенно неожиданно завязала концы бантиком. Пышным таким, детсадовким, непрактичным и абсолютно глупым с медицинской точки зрения. Потом посмотрела на меня, подняла бровь и улыбнулась – той самой улыбкой четырёхлетней давности, когда я увидел её впервые. «Ради кого?»… «Ради кого?» «Ради…» «Тех, кто сводит с ума без объятий и снов, Кто играючи сносит голову с плеч…» *** Последнего сообщника Мостового решили брать на живца. Он был слишком стар, слишком матёр, чтобы попадаться в засады или оставлять внятные улики, а с делом нужно было завязывать: замороженные трупы продолжали появляться, хоть и не так часто, но с завидным постоянством. - Иван… Я тебя ещё раз предупреждаю… Никакой самодеятельности… Основным ощущением на тот момент, конечно, был мандраж, но даже сквозь него я слышал невероятное: у неё дрожал голос. Да, конечно, мне могло показаться, - в конце концов, я тоже боялся, причём так, что не признался бы не то что ей, а даже самому себе. Но я был уверен: это взаправду. - Всё будет в порядке, Галина Николаевна. Она поправила воротник напяленной на меня потрёпанной куртки на меху, и я со страхом понял, что дрожит у неё не только голос. - Всё будет хорошо. Рогозина кивнула и глазами велела: «Иди». Я тоже кивнул и вылез из машины. Я знал, что дело Мостового – далеко не шутка. За этот месяц угроз Рогозиной пришло, наверное, больше, чем за весь последний год. Я понимал, что от сегодняшней операции зависит без преувеличения МНОГО. Я представлял, какую ответственность она брала – за исход дела, за сотрудников, за прятавшийся по железнодорожным будкам и кустам спецназ, за репутацию ФЭС – этот заезженный, извечный, больной и выматывающий всех нас фактор. Но, медленно перелезая заледеневшие перила моста, я отчаянно хотел верить (почти верил!), что больше всего она волнуется за меня. *** Нам не хватило времени. Каких-то минут, если не секунд. По плану я изображал потенциальную жертву – сидел недалеко от опоры моста, свесив ноги над грязной незамерзающей речушкой. Вообще говоря, в таком положении меня сбил бы потоком воздуха даже ремонтный локомотив. Не представляю, какие связи пришлось поднять Рогозиной, чтобы выбить постановление о приостановке движения поездов по третьему пути, но так или иначе, у нас было два часа. «Было» - в этом-то всё и дело. Было и ушло. Преступник появился слишком поздно. Несмотря на всю свою матёрость, эту приманку он заглотил – не смог пройти мимо человека, сидящего на самом мосту и как нельзя более вписывающимся в его излюбленные обстоятельства убийства. В принципе, ему оставалось только пристрелить меня и оставить замораживаться тут же, не отходя от кассы. И всё прошло бы лучшим образом, приди он чуть раньше. Всё это я проматывал в голове в последние минуты отведённого времени. Внизу, около депо, стоял ФЭСовский «Ниссан», вокруг него наматывала круги Рогозина. Меня просто до одури нервировало её мельтешение. Начальник вокзала с матом требовал прекращения операции. Полковник, по каплям теряя самообладание, пыталась переорать его и продлить мои куриные посиделки на мосту хотя бы на несколько минут – ближайший поезд шёл только через четверть часа. В конце концов, не выдержав, Майский отобрал у Рогозиной рацию и начал беседовать с вокзальниками так, что мне даже наушники не понадобились – всё было слышно и без них. Их крошечные фигуры мелькали внизу, я слушал обрывки доносившихся фраз и потихоньку начинал дремать. Было холодно и звёздно. Хотелось пить. Хотелось в тепло. Внезапно динамике послышалось шипение, щелчок, грохот, а потом – отчётливый, резкий голос Рогозиной: - Он появился в районе вокзала. Постараемся подогнать к мосту. Поезд пойдёт через три минуты. Если не успеем – не жди. Страховка в порядке? Я кивнул и только потом сообразил, что она вряд ли заметит кивок с такого расстояния. - Да, Галина Николаевна, всё в порядке. - Я тебе повторяю, Тихонов! Не смей… Её слова заглушило бодрое треньканье и голос, объявивший о прибытии поезда. - Да, да, я понял! – Я не был уверен, что она услышала, и на всякий случай помахал рукой. – Всё понял! Еле заметно завибрировали перила. С каждой секундой вибрация усиливалась, перерастала в крупную, легко ощутимую дрожь. Наконец где-то далеко взвыл поезд. Рогозина что-то кричала, но я уже не слышал. Меня оглушил задор. Азарт гонки, азарт острой игры. Дубина! Если бы я хоть чуть-чуть пораскинул мозгами, то понял бы, что в моём геройстве нет и капли смысла. Неужели Мостовой – даже если он уже был здесь – выдал бы себя выстрелом в человека, находящегося на грани падения с пятиметрового моста? На такой труп сразу обратят внимание, оттащат с путей, увезут, и уж ни в коем случае он не достанется любителю мороженых тел… Но думать было уже поздно, всё снова произошло слишком быстро. Свист ветра, сигнальные огни, рёв, заложивший уши, резкое падение, взрыв и какой-то человек, болтающийся на страховочных верёвках в центре воронки из осколков, бешеного воздуха, кирпича и крика. И этот человек – я. Когда пыль улеглась, перед глазами крупным планом прошли остатки раскуроченной платформы, бегущие ко мне спецназовцы и засыпанный обломками труп. *** - Вань… Ванечка… Живой? Я очухался на диване в какой-то привокзальной кафешке. Рядом, держа врачебный чемоданчик, стояла Антонова, в стороне маячил Майский. - Нет, Валь… Валечка… - с натугой передразнил я. - Живой, - с облегчением выдохнула та. – Серёж, подведи машину. - А где Рогозина? - Где-где… В тридцатом морге. Вскрывает преступника, надо полагать, - проворчала Антонова. - Почему она? Почему не ты? Какого преступника? - Какого-какого… Если кратко, то… Ох, не знаю я, Вань. Видимо, он знал о ловушке и… как бы сказать… решил уйти непереигранным. Зашёл под мост, кинул гранату, ну и всё… Ждал, конечно, пока тебя поездом снесёт туда же… И почти дождался. Ты у нас, оказывается, в рубашке родился… Видел бы Галю, когда рвануло, а ты там раскачивался… *** Я отказался от снотворного и горько пожалел об этом уже через полчаса. Антонова унеслась в тридцатый морг, куда зачем-то временно доставили труп, Майский копошился в гараже, Соколова и Амелина, после моих уверений в том, что я жив, почти здоров и даже слегка адекватен, разъехались по домам. В офисе, не считая дежурных, остался только я – с перевязанным затылком, слабым головокружением и безнадёжной бессонницей. Я валялся в буфете, нашем общем верном и безотказном перевалочном пункте. По-моему, у нас не осталось сотрудников, которые по той или иной причине не провели здесь хотя бы ночь, будь то Круглов, задержавшийся на выезде, или Белозёров, в очередной раз поссорившийся с женой. Да уж, наверное, только Рогозина тут не ночевала. Конечно, она то и дело не покидала ФЭС сутками, но ночи проводила исключительно за своим столом. Я поймал себя на сочетании «только Рогозина». Почему она всегда получается исключением? Как можно быть такой… Такой? И где она сейчас? Неужели я не заслужил сегодня её присутствия? Хотя бы слова ободрения, хотя бы взгляда? Неужели она не могла отправить на вскрытие Антонову, а сама остаться со мной – кто у нас патологоанатом, в конце концов? Почему? Почему?! Я злился, метался из угла в угол и отчаянно её ждал… Около трёх в буфет завалился Майский. Закинул в рот горсть изюма, включил чайник и бухнулся на диван. - Чего не спишь-то, стахановец? - Не спится, - буркнул я. – Чего там нового хоть? - А чего там нового будет? Там не новое, там мёртвое, - Серёга гоготнул и стал заваривать кофе. – Тебе крепкий? - Я не буду. Ты скажи, смысл-то был в сегодняшнем веселье? - Ну а как не был! Нервы все знатно потрепали! Да ладно, не дуйся, больно обидчивый. Всё окей, считай, до конца обезвредили преступную группировку. Тебе по-любому премия светит! - А Рогозина?.. - А чего Рогозина? Рогозина в Министерстве сейчас. Поди до вечера там и останется. Хотя не, наверно, домой съездит – приодеться всё-таки… - Приодеться? - Тихонов, ты с луны свалился? Месяц об этом народ твердит – завтра министерский вип-корпоратив. Скажи, не слышал? Точно. Рогозина ведь ещё совещание насчёт этого как-то созывала. Лицо у неё тогда было – кислее некуда. Я даже развеселился от этого, помнится. *** Конечно, мою красную рожу и воспалённые глаза не компенсировал никакой смокинг, да и на голове обреталась привычная швабра, но в целом я выглядел более-менее цивильно. Ехать мы договорились втроём – с Оксаной и Холодовым, все такие в чёрно-белом, типа «анклав супер-программистов». - Пусть завидуют и думают, что мы не только крутые и красивые, - пробомотала Амелина, перевязывая Андрею галстук, - но ещё и дружные. Ага, мальчики? *** «Судьба – штука прямолинейная, но иногда ей можно кое о чём намекнуть…» - выдумав эту фразу и успешно убедив себя, что вычитал её аналог в какой-то умной книге, я пошёл беспардонно намекать. Сквозь толпу вальсирующих пробрался к ди-джею и, перекрывая музыку, попросил: - Поставьте следующей Канцлера Ги – «For M.C.». Отыскал взглядом Рогозину – оставив завмина, она танцевала с Кругловым, – усмехнулся и не торопясь, чтобы не расплескать наглую решимость, двинулся к ним. В паузу между песнями вновь проступил звон бокалов и неторопливые разговоры. Круглов что-то произнёс, Рогозина покачала головой, и они направились к столикам. Я ускорил шаг. Нужно успеть, пока вновь не стало слишком шумно. С первыми аккордами я был уже достаточно близко, чтобы поймать её взгляд. Для того, чтобы вопрос в глазах сменился пониманием, понадобилась лишь секунда. Она поднялась мне навстречу. Господи, помоги мне не сойти с ума. Я не должен на неё смотреть. Я умру. Устав от бесцельных драм, Скучая бесцветным днём, Я был так наивно прям, Надумав сыграть с огнём Я неуверенно положил руку ей на талию - ладонь будто обожгло, огонь прошёл по кисти и утих чуть выше локтя. Отдав многоцветье тем Осеннему блеску глаз, Я думал о том, зачем - Зачем Бог придумал вас Мне кажется, она всё понимала. Тех, кто сводит с ума без улыбок и слов, Стоя рядом и глядя в окна небес; Кто вливает дурман без вина и цветов, Отравляя без яда хрупких принцесс Нет, принцессой я, конечно, не был. Но отравлен был однозначно, и противоядия вряд ли существовало… Сюрпризы осенних дней - Кровь носом, а дождь стеной. Дворами, что потемней, Я просто иду домой… - Да уж… Ты лучше не ходи больше тёмными дворами. А то ведь я не всегда хожу там… И в переплетеньи жил… - … где ты влипаешь в переделки. - Не буду. Ответ не могу найти: Зачем же Господь ссудил Стоять на моём пути Тем, кто сводит с ума без объятий и снов, Кто играючи сносит голову с плеч, Тем, кому ерунда потрясенье основ, Кто не ждёт и не просит спичек и свеч Моя решимость крепла пропорционально тому, как хмелела голова. Но разве я успел что-то выпить? Я ведь ни к чему не прикасался… Вот он, переход в другую тональность. Качаясь в цепях моста, смеясь на руинах стен... Она чуть крепче сжала мою руку и серьёзно сказала: - Молодец, Вань. Я была уверена. Конечно, всё понимает. Понимает, почему я выбрал именно эту песню. Догадалась. А может, знала заранее… Это же Рогозина. Конечно, знала. В надежде на чудеса… - Галина Николаевна… Подняла подбородок, показывая, что слушает. - Вы, наверное, сейчас меня будете бить… - Буду. ...я вновь получил взамен… - Ну, не сейчас… - Пусть не сейчас. - Потому что… Бессонницы лёгкий люфт… Рогозина засмеялась: - Потому что ты лохматое и безалаберное существо… …угар воспалённых глаз… - …из-за которого я вчера чуть не сошла с ума. Я задохнулся, выпустил её руку. Я ощущал, что краснею, глупо, по-детски краснею, но точка невозврата приближалась. И я выпалил эти слова, выжженные в мозгу, крутящиеся на языке, копившиеся долгие годы, бесповоротные и слишком смелые, слова, которые вряд ли был вправе произнести. Уцепился за её взгляд, когда-то вытянувший меня из пропасти и выдохнул: - Однако же я люблю… по правде сказать… лишь вас… Тех, кто сводит с ума, не касаясь души, Растворяясь в дожде под конец сентября; Кто уходит впотьмах, невидим, неслышим, Оставляя лишь тень в свете злом фонаря. *** ...Кто уходит впотьмах, невидим, неслышим, Оставляя лишь тень в свете злом фонаря... Я тупо пялился в лежащую передо мной картинку: вроде фотография, но есть какая-то неестественность. Машина, кажется, форд, вечер, фары выхватывают из хмари редкие колючки дождя. И больше ничего, только непонятное вытянутое тёмное пятно на асфальте – будто сгусток темноты. Что это за картинка и откуда она взялась, я не вникал. Даже не пытался. - Тихонов, пошевели мозгами! Или глаза разуй! А лучше – то и другое вместе! – Амелина возмущённо ткнула пальцем в луч фары. – Вот тут – источник света. Здесь – её палец переместился на непонятное пятно, - тень. Это явно тень, понимаешь? Края слегка расплывчатые, падает в противоположную сторону от источника и по форме напоминает… Ау, Тихонов, ты вообще меня слышишь? - Да, да, Оксан, не кричи… - По форме напоминает фигуру человека. Следовательно?.. - вопросительно протянула она. - Следовательно… - думая совсем о другом, повторил я. Амелина стукнула по столу и со злостью откатилась к своему месту. - Невменяемый. Иди, проспись! Корпоративы на тебя плохо влияют. Я был уже в дверях лаборатории, когда в голове запоздало царапнулись Оксанкины слова про тень. - Следовательно… Оксан, раз есть тень… Значит, там был и предмет? Только его вырезали с фотографии… Так? Фыркнув, Амелина обернулась. - Так-так. Долго до тебя доходило. Разберись, как в себя придёшь, как именно его вырезали, ладно? -Ладно… Всё так просто. И как я не понимал этого раньше? Если есть тень, значит, есть и тот, кто её отбрасывает. И он не может ни раствориться, ни уйти. Он – обязательно – где-то рядом. Всегда. Галина Николаевна, я вас люблю.