born to die

Чонин спотыкается на последней ступеньке, хватается за больничные перила, сжимая их слабыми руками. Он всего лишь хочет забыться. Парень заходится громким кашлем, закрывая от усталости глаза. Простуженные легкие отзываются болью. Его желание полететь вниз усиливается, нервы напрягаются. Чонин приходит в негодность изнутри, в нём всё трещит, и сам он идет по швам, разрываясь. Лампочки внутри, как в негодной гирлянде, искрят, перегорают с характерным звуком. Чонин хочет поскорее со всем этим покончить. Желание забыться, не проснуться утром усиливается в несколько раз. Он решает для себя, что сможет. Он уже слишком давно не верит в вечную любовь, в любовь навсегда. Но умереть хочет именно от неё. Об этом напишут на его могильной плите. Это будет почетно. Ведь любить кого-то – это, в первую очередь, красиво. Хотя и порой больно. В этот раз Чонин хочет потеряться навсегда. Небытие манит его, как конфета ребенка. От очередной сигареты, дым которой раздражает и без того больные легкие, Чонин снова закашливается и сползает вниз по белой стеночке. Возле больниц курить не принято, но ему, откровенно говоря, плевать. Постылый мир бесит настолько, что он кажется омерзителен самому себе. Чернота его нутра проступает на поверхность, вылезает синевой вен и пугает настолько, что страшно снова закрывать глаза. (Вдруг что-то случится?) Нет, от себя самого ещё никто не умирал. Темнота его не одолеет. По крайней мере, не сейчас. (Он знает, что всё это очень забавно на самом деле). Закат над городом красив настолько, что у Чонина перехватывает дыхание. Простуженные легкие отказываются работать нормально. Солнечные лучи лениво проходятся по его коже, заставляя зажмуриться и прикусить губу. Под пальцами выжигается холодом асфальтная дорожка. (Может быть, он в последний раз любуется таким красивым закатом?) И Чонину уже всё равно. Смириться – это единственное, что ему поможет; (что ему на самом деле нужно). Прикрыть глаза и уснуть. Он тушит окурок на асфальте и давит его ладонью, оставляя остатки развеваться на ветру. Подняться на ноги труднее, чем свалится обратно. Приходится прикладывать усилия, чтобы стоять на собственных двух, а не жалостливо и никчемно корчится под больничной стеной. Чонин жадно облизывает пересохшие губы, слизывая с трещинок выступившую кровь и жутко (глупо?) скалится в небо, запрокидывая голову. Сердце заходится истерическим темпом, бухая в грудной клетке – Чонин принимает решение. (Он хочет забыться. И поскорее). Когда ему делают первый укол, мир не уплывает перед глазами, ничего не рушится по кирпичику; на него он просто не действует. Первая модуляция проходит неудачно. Во второй раз всё получается: Чонин видит Юри. У его девочки милое личико, а черные кудри обрамляют лицо, будто ореол. У неё всё такая же непорочная красота. Чонин срывается с места и обессилено падает на колени, когда её тонкая рука касается его щеки. Юри улыбается и перебирает пальчиками его волосы. Под пушистыми ресницами целое нефтяное море, затянутое непрозрачное пленкой. Чонин смотрит внимательно. Терпкая на вкус горечь и злоба вновь и вновь разливается по телу, когда вторая модуляция подходит к концу. Образ девушки тает, серебрится в лучах закатного солнца и оседает паутиной вновь нахлынувших воспоминаний в голове Чонина. Боль утраты накатывает с новой силой, руки трясутся и не слушаются. Он снова падает на больничный идеально вымытый кафель темным пятном. Бесформенным, бесчувственным пятном, у которого даже слез не осталось. Солнце потихоньку гаснет за кромкой горизонта, парень вновь делает затяжку, вспоминая теплые, немного влажные ладони Юри и неестественный, синтетический блеск в безжизненных зрачках. Только черная нефтяная пленка зрачка выдает её искусственность. Темные волосы такие же, как раньше; невесомыми локонами плавно и красиво они прикрывают лопатки под тонкой тканью платья. Чонин предпочитает затеряться в россыпи её родинок. Юри ему вовсе не кажется призрачной и не живой. (Почти?) Его безоговорочно затягивает в черные омуты её глаз: (в них Чонин видит себя и своё отчаяние), уходя на дно. Его самого затягивает, плотно окутывает черная, непроницаемая маслянистая пленка. Третья манипуляций пробуждает жажду Чонина. Жажду касаться и владеть вновь. Он касается её раскрытых губ своими искусанными до крови, впитывает их неестественной тепло, иссушая себя изнутри, выжигая касаниями по плечам и шее. (Чонину кажется, что он сгорает дотла). Он, будто алкоголик, снова и снова припадает к её губам, обжигаясь откровенностью и белизной кожи. Близость убивает, вытаскивая жизнь по капле. В ней, хрупкой, черноволосой девочке, его погибель. И снова садится солнце; реальность никуда не девается. Только пустеют холодные больничные коридоры. Чонин, наконец-то, получил то чего хотел. Февраль 2026 года. Навсегда.