Черно-белые клавиши

– Ты когда-нибудь прекратишь это? – насколько бы сильно она не жала на педаль инструмента, голос женщины с губами цвета переспевшего красного яблока, было не пересилить. Она не слушала. Давно перестала. Её мысли устремились далеко. Туда, где матери было недостать. Пока «Осенний вальс» Шопена отбивал по клавишам свою мелодию, девушка закрывала глаза и рисовала нотами, как красками, на холсте той обыденности, в которую её просила вернуться мать. Пальчики касались гладкой поверхности, а девушка из её воображения, танцевала на пуантах под дождем и смеялась серому, туманному небу. Пианистка часто-часто моргала и, достигая крещендо, она вместо тлетворного запаха помещения, ощущала сладкий дух Баховской арии «Воздух». Музыка прекратилась не тогда, когда она достигла своего пика, а тогда, когда крышка фортепиано с громким звуком чуть не прихлопнула её пальцы. – Я ещё раз спрашиваю тебя: ты когда-нибудь прекратишь травмировать мой слуховой аппарат?! Пианистка тихо вздохнула, дотронувшись ладонью до темной крышки инструмента, она горько взглянула на него: «Наверное, дышать я прекращу раньше, чем расстанусь с тобой». – У меня концерт завтра. Для особенных детей, матушка. Ты придешь? Женщина побагровела настолько, что цвет её губ слился с цветом лица. Пианистка вспомнила, как мать пыталась привить ей любовь к рисованию или балету. Ко всему, что не издавало звуков. Тонкое звучание черно-белых клавиш вводило её в исступление и бешенство. Фортепиано – убийца нервов. – Для особенных детей? – фыркнула она. – В их медицинских карточках, я уверенна, именуется это по-другому. Пианистка не ответила. Для неё они были не просто дети, слушающие её фантазии и проникающие в её миры – для неё это были самые особенные и самые чудесные дети во всем мире. Дети, понимающие её миры и фантазии. Ей нравилось делиться с кем-то мелодией своей души, особенно когда её мелодии ласкали чужие души. – Меня не будет. У меня завтра встреча с клиентом, – она крутанулась на каблуках и пошла прочь. Её всегда не бывало на её концертах. Она не любила Баха, Шопена, Вагнера и Рахманинова. Ей не нравились арии, и она терпеть не могла вечно разбросанные нотные листки. Мать не понимала её. Пианистке хотелось закрывать уши ладонями, прикрывать глаза и слушать как музыка, играющая в её голове, заполняет всё вокруг. Всю обыденность, всю тлетворность, скучность и мрачность.

***

Играй пока не почувствуешь истощение, пока не поймешь, что пальцам больше невмоготу, а ноты становятся непонятным набором символов. Играй, как дыши. Равномерно, без отдышки, но с полной грудью кислорода. Она представляла, как возле детей гарцуют лошади из её фантазий, как под мелодии, напоминающие капающий дождь они становятся здоровы. – Ещё! Ещё! – хлопала в ладоши девочка в первом ряду. И пианистка продолжала. Продолжала пока пальцы не стали деревенеть, а ноты расплываться перед глазами. – Ну, всё на сегодня хватит, моя пианистка, – медсестра с добрыми глазами погладила её по волосам. – Только погляди, как они счастливы. Она посмотрела на детей. На вот таких вот улыбающихся, с блеском в глазам и предвкушением на лице. Они казались абсолютно здоровы. И пианистка была рада за них, была рада за себя. Встав со стула, она задвинула его под инструмент и не спеша собрала ноты в папку. Только лишь одно огорчило пианистку – мать не пришла. Предпочла работу дочери. Предпочла музыку – деловым документам. Предпочитать на самом деле вообще дело скверное, как не выкручивай на изнанку. Пианистка спустилась со ступенек. Склонив голову к листикам нотного альбома, она перебирала арии и уже думала о следующем выступлении, на котором не увидит мать. На последнем ряду. Красные губы обратили на себя внимание. И что самое удивительное: эти губы улыбались. А внимательный слушатель хлопал в ладоши как понимающие её дети. Это в первый раз мать пианистки пришла на её выступление. Это в первый раз, когда черно-белые клавиши вдруг стали цветными.