Приговор

Родерих нерешительно постучал в дверь. Стоял солнечный апрельский день. Из-под крыльца дома робко пробивалась первая весенняя трава, не более густая, чем пушок над губой у юноши. Пронзительные лучи дробились о блестящий, как зеркало, крест на его груди и вконец слепили и без того подслеповатого Эдельштайна. «Молод ещё», – неодобрительно ворчал отец. «В самый раз», – твёрдо возразил как всегда невозмутимый сводный брат Людвиг и протянул Родериху очередной донос. Такая-де и такая, живёт там-то и там-то. Иди же, и выполняй свой долг перед Господом, Родерих. Родерих нервно сглотнул и постучал ещё раз. – Да входите же, не заперто, – раздался звонкий голос из глубин дома. Родерих, толкнув дверь вперёд, проник наконец внутрь. В прихожей, служившей одновременно и залом, было довольно уютно – чисто и прибрано, ветер колыхал ситцевые занавески в цветочек на окнах, и аппетитно пахло выпечкой. – Присядьте там где-нибудь, я сейчас, – последовало новое указание. Эдельштайн послушно опустился на плетёный стульчик рядом со старым обшарпанным фортепиано. Лёгкий топот босых ног по деревянному полу не заставил себя долго ждать. – Вот и я, – прокомментировала своё появление девчушка, спешно отирая перепачканные в муке руки о подол фартука. Родерих исподлобья поглядел на хозяйку дома. Русые волосы, отливающие медью, вздёрнутый носик-пуговка с россыпью веснушек, пухлые губки, изумрудно-зелёные глаза с хитринкой. Уж не это ли проложило тебе тропку прямиком к костру – рыжие пряди, зелёные глаза да смазливая мордашка, а, Лизхен? – Эээ… Ну… Здравствуйте, дитя моё, – смог наконец выдавить из себя Родерих. – И вам не хворать, преподобный, – подхватив руками подол платья, девушка уселась на стул напротив и решительно кивнула головой: – Ну, начинайте! – Вы, стало быть, знаете, зачем я к вам пожаловал? – удивился Эдельштайн. – Ну, а зачем же ещё служитель Господа мог забрести в скромную обитель недостойной овцы из паствы Его? – удивилась в свою очередь собеседница. – Отбросьте уже наконец учтивости и сантименты и начинайте, что ли. Такой дерзкий тон окончательно сбил с толку Родериха, но выбора у него было немного – в конце, концов, именно за этим он сюда и пришёл. Он достал из кармана сложенную вчетверо бумагу, расправил её на колене и вперился близорукими глазами в корявые буквы, выведенные рукой полуграмотного крестьянина. – Елизавета Хедервари, – откашлявшись, начал Родерих. – Так, – согласно кивнула девушка. – Вы обвиняетесь в колдовстве и чернокнижии. – Да ну? – фыркнула Елизавета. Родерих поднял на неё непонимающий взгляд. На него весело смотрели два зелёных глаза с лукавым огоньком на самом дне. Вот с таким вот наплевательским легкомыслием болтать ногами под стулом, когда он решает вопрос её жизни и смерти… «Точно ведьма, не иначе». – Говорят, ты ночами на метле летаешь и с чертями дружбу водишь. – Не припомню такого, – Елизавета сделала вид, что напряжённо вспоминает, и смешно сморщила свой курносый носик. – Нет, точно не припомню. Ни с кем я тут дружбу не вожу, ни с людьми, ни с чертями, ни с птицами, ни с гадами. «А лучше бы водила – глядишь, и меньше доносов на тебя бы писали». – Нет у тебя здесь ни родных, ни друзей, ни знакомых, и никто не знает ни матери твоей, ни отца, ни тёток и дядьев, ни откуда пришла ты, ни какова ты есть. – Моя семья живёт в Венгрии, а я всего полгода назад как сюда переехала, – доходчиво объяснила Хедервари. – Пишут про тебя, что ты работы никакой не гнушаешься, пусть даже мужской, самой грязной и грубой. – Ну, не гнушаюсь, так что с того? Жить чем-то надо, и совсем не словом Божьим. Вы вот, ваша милость, – Хедервари насмешливо приподняла бровь, – тоже, небось, не одной просфорой с вином церковным довольствуетесь. А что я с конём и плугом по полю хожу и дрова топором колю – грех разве? «Никак к ней не подкопаться, – с тоской подумал начинающей инквизитор. – Может, и прав был отец: молод ещё, духом слаб…» Этот странный допрос стал уже порядком ему докучать. Обдумывая, какое бы ещё обвинение выдвинуть нахалке, он, бессознательно провёл пальцами по тугим клавишам фортепиано. Маленькую комнатку наполнил густой аккорд старого инструмента. – Что, ваше сиятельство, – ехидно осведомилась Елизавета, – музыкантом хотели стать, да батюшка крест в руки вложил? – Молчать! – взвился Родерих, которому так неожиданно, хоть и абсолютно случайно, наступили на больную мозоль. Хедервари неуютно заёрзала и бросила на своего обвинителя извиняющийся, чуть ли не сочувствующий взгляд, словно могла читать мысли Родериха, а, может, просто инстинктивно почувствовав, что брякнула лишнее. Родерих с усилием взял себя в руки, мысленно обругав за минутную слабость, и продолжил прежним спокойным ровным тоном: – Придержала язык бы свой, неразумная. Отдам тебя в лапы судей – что делать-то будешь? – Что буду делать? – Елизавета призадумалась. – Пытать я себя не дам, нет уж, дудки. Лучше сразу сознаюсь, что летала ночью на метле, крала молоко у коров, душила младенцев в их постелях, целовала в зад козла шабаша и трахалась с Сатаной. – Помилуй, дитя, – опешил Родерих, от смущения снова перейдя на манеру речи, подобающую его положению, – как можешь ты вот так легко брать на душу столь тяжкий грех… – Помилуйте, светлейший, – Елизавету передёрнуло, – избавьте меня от этого вашего «дитя». Мы ведь с вами, – она смерила его взглядом, – одного возраста, должно быть? – Хватит с меня твоих дерзостей, – вспыхнул Родерих, резко поднимаясь и направляясь к двери. Отправишься ты прямиком на костёр, вот что. Только попрошу палачей перед казнью вырвать калёными щипцами твой длинный язык. – Не попросите. От такой наглости Родерих совсем растерялся. Он медленно развернулся и встретился взглядом с глазами Хедервари, в глубине которых плясали дразнящиеся язычки пламени. – У вас взгляд не таков. Не убийцы взгляд. – Д-да? – недоверчиво протянул Эдельштайн. – А какой же тогда у меня взгляд? – Какой? – переспросила Елизавета, пристально всматриваясь в близоруко сощуренные глаза австрийца. Она тряхнула головой и весело рассмеялась. – Да разве углядишь тут! Приходите завтра после обедни – тогда и расскажу. …Родерих медленно и нехотя отправился в обратный путь, безуспешно пытаясь привести мысли в порядок. На костёр бы её, на дыбы – куда угодно, лишь бы отсюда подальше, лишь бы никогда снова не увидеть смеющихся колдовских зелёных глаз. Эдельштайн нащупал в кармане бумагу с донесением и удручённо вздохнул. Когда он увидел Хедервари в первый раз, то почти сразу решил для себя, что ни к какой дьявольщине она отношения не имеет; проговорив с ней немногим больше четверти часа, Родерих почти уверился в обратном. Так почему же… Почему же так трудно одним своим словом заставить почернеть обугленную кожу на круглых щёчках, обратить в пепел медные волосы, навсегда заглушить в треске поленьев несущий ересь и вздор голос? Слаб он, это правда, но… не только это беспокоило сына священника. Не хотелось ему жечь в священном огне эти тонкие детские руки, худые загорелые мальчишеские ноги со сбитыми коленками, курносый нос с конопушками, даже колючих, как крапива, глаз было почему-то жалко. Родерих покачал головой. Околдовала она его, никак околдовала. – Ваше преподобие! – раздался звонкий голос за его спиной. – Заходите завтра после обедни чай пить! Пирогом угощу, - Елизавета хихикнула, – с человечинкой. Родерих, не оборачиваясь, махнул ей рукой. Эдельштайн дошёл до края улицы, завернул за угол, постоял там немного и наконец выбросил в сточную канаву смятый шарик бумаги, после чего двинулся дальше гораздо быстрее и легче, чем прежде. Пусть себе поживёт.