О кошках и о людях

Город погружался на самое дно густого чернильно-синего вечера, и огни мигающих неоновых вывесок, рекламы и фонарей только подчёркивали тьму, превращая улицы, дороги и здания в театр теней — расплывчатых и чётких, насыщенных и блёклых, пыльно-серых и угольно-чёрных. В такой вечер легко напасть на след удачи и догнать её, сливаясь с тенями, прячась среди них, становясь их сестрой по бархатно-мягкой поступи. Люди говорят, что ночью все кошки серы, и заблуждаются. Не только ночью. И не только кошки. Как только тьмы в палитре становится больше, чем света, красок уже не различить, все оттенки мира сводятся к синему, фиолетовому, чёрному, а жизни — к серому. Пятнистая чёрно-белая кошка знала этот полумёртвый город и все его закоулки как собственные четыре лапы и хвост до самого кончика — со своей точки зрения, конечно, с изрядной долей эгоизма. У этой забегаловки всегда можно разжиться едой: повар, лысеющий низенький толстячок, всё время вытирающий руки о фартук, так что по запаху и пятнам легко определить, чем сегодня кормят посетителей, никогда не пожалеет кусочка мяса приблудной кошке. Тот квартал лучше обойти или по карнизам, или вообще стороной, по широкой дуге. Там полно бродячих собак, а она и так осталась без правого уха, однажды в середине зимы налетев на голодного, но сильного и свирепого пса. На крыше вон того почти разрушенного здания в марте собираются коты со всего района. Да всего не упомнишь — мало ли мест, где вольная кошка поест, выспится, отсидится во время отлова бродячих животных? Последнее было опаснее, чем казалось, — ох уж эти люди, чего только не придумают в борьбе с тем, что сами породили. В отсутствие своего уютного угла с мисочкой сливок кошка считала домом весь город, и ей пришлись по душе обе его стороны: светлая и тёмная, дневная и ночная. Ей нравилось, что чёткой грани между ними нет, что одна плавно перетекает в другую. Когда дом столь велик, его как бы и нет — слишком расплывчаты границы, слишком много простора и воли, и это не могло не привлекать. Она по-кошачьи любила бы этот город, если бы в нём было хоть чуточку теплее. А впрочем, наверное, она всё-таки его любила — безо всяких условий, потому что привыкла — и к воле, и к холоду — и ни в ком не нуждалась. Настоящая свободная кошка, она никому не давалась в руки — и из чувства собственного достоинства, и из-за беды, которую они часто несли. Ни маленьким детям, восторженно пищавшим: «Киса! Ма-а-ам, смотри, киса!», ни их родителям, которым по непонятной причине иногда приходило в голову обзавестись домашним питомцем, чтобы избавиться от него через несколько дней под каким-нибудь предлогом, скрывая, что им просто не по силам ответственность за приручённых. Справиться со всеми ними было просто: поднять шерсть дыбом, прижать уши к голове и шипеть погромче, своим видом заявляя, что от неё больше проблем, чем пользы. Обычно этого хватало. Ещё можно было сразу убежать, а в крайнем случае — пустить в ход когти и зубы. Вечерняя мгла наслаивалась пластами, становясь всё гуще и плотнее, и фонари теперь напоминали нанизанные на длинные нити матовые бусины. Постепенно стихал шорох шин, более звучными становились шаги; где-то вдалеке завывала полицейская сирена, а в баре неподалёку громко спорили, причём спор грозил перерасти в драку с участием вышибал и применением оружия. В скрытых от света переулках закопошилась подозрительная ночная жизнь: бродяги, скупщики краденого, девицы лёгкого поведения. Ощутимо похолодало, и остывший асфальт обжигал подушечки лап, заставляя ёжиться. Это тихо-тихо подкралась зима: в воздухе часто летали белые мухи, таявшие на кончике носа и заставлявшие чихать, лёгкий морозец прихватывал за уцелевшее ухо, и шерсть уже не спасала. Хотя если не стоять подолгу на одном месте и быстро перебирать лапами, ледяные прикосновения дороги почти не ощущались. Кошка повела носом, принюхиваясь к разлитым вокруг запахам в надежде на то, что откуда-нибудь потянет едой. Пахло выхлопными газами, сигаретным дымом, женскими духами, сточными водами из канализации и гнилью из мусорных баков. Значит, придётся поискать. Кошка фыркнула и потрусила по тротуару, стараясь держаться поближе к стенам домов и теням, которые они отбрасывали — так было безопаснее. Первым на её пути лежал бар, хозяин которого посчитал, что деньги лишними не бывают, поэтому на маленькой кухне готовили простые блюда для трезвых посетителей. Кормили довольно сносно, кстати, сытно и дёшево, а поскольку в бар ходили, в основном, пить, объедков хватало для бродячих кошек со всей округи. По давно, похоже, сложившейся традиции у входа в бар кого-то били, вдохновенно, с чувством, вымещая на бедняге всё, что не задалось в жизни с самого начала. Кошка остановилась, раздумывая. Она-то собиралась вволю порыться в отбросах в тупичке за баром, да и слух на пару с обонянием подсказывали, что где-то среди них шуршит жирная крыса. Искать что-то другое не хотелось, а попадаться под горячую руку вышибале — тем более, поэтому она развернулась, ныряя в переулок рядом и намереваясь подойти к бару с противоположной стороны. Она замерла на углу улицы, чутко прислушиваясь — шум вроде бы стих, — дошла до поворота в тупичок, где сваливали мусор, и обнаружила, что её место уже кто-то занял. И крысу спугнул, конечно. Это был человек. Мужчина в куртке, грязный и небритый, изрядно потрёпанный. Кошка пригляделась внимательнее: точно, именно его били не так давно у входа в бар. Глаза человек скрывал за чудом уцелевшими тёмными непрозрачными стёклами с зеркальной поверхностью — людям такие почему-то нравились. Ощутимый на весьма приличном расстоянии запах перегара дорисовывал картину падения на дно по причине несостоятельности. Кошка брезгливо сморщила нос: из-за алкогольной вони она и не узнала человека сразу — зрением представители её породы были не сильны. И она терпеть не могла пьяных, с ними беды не оберёшься. Человек развалился на паре мешков для мусора, и по его позе было ясно, что он смертельно устал. Для мертвецки пьяного он бодро держался: курил сигарету за сигаретой, перемежая затяжки с ругательствами из лексикона портовых грузчиков, и поминутно сплёвывал кровь, на каждый плевок добавляя словечко позабористее. Человек ругался очень выразительно, но не слишком умело — похоже, не привык изъясняться подобным образом, просто случай подходящий выдался. Кошка в брани разбиралась: бегала в порт посмотреть на море и выклянчить у матросов с сейнера [1] пару рыбёшек помельче, да и за вольную жизнь наслушалась в свой адрес много чего. Она бесшумно переступила на месте задними лапами и нервно дёрнула хвостом, решив, что в этот тупик она заглянет попозже, когда незваный гость, помешавший её ужину, уйдёт. К несчастью, человек её заметил. — Что, приятель, тебя тоже жизнь потрепала? — хриплым и вполне трезвым голосом спросил он, затягиваясь в последний раз и туша окурок о стенку мусорного бака. Дотронулся до подживших ссадин на правой скуле. — Два сапога пара мы с тобой. Кошка недоуменно шевельнула левым целым ухом. Странный человек, странный и опасный — и необычным поведением, и нарочитой небрежностью жестов, за которой обычно скрывается молниеносная реакция, и ещё сотней мелочей, не различимых на первый взгляд, начиная от того, что сейчас он был не так уж и пьян, хотя десять минут назад на ногах не держался, и заканчивая тем, что его рубашка без пары пуговиц была слишком чистой и ещё слабо пахла прачечной и дорогим одеколоном. Человек был и просто опасен — как крупный сильный хищник. Кошка не могла не признать в нём кровь, которая роднит носителей инстинкта убивать. Она внезапно чихнула. Запах сигарет вкупе с алкогольными парами грозили вот-вот напрочь отбить нюх на пару часов. Пора было уходить: лапы начинали мёрзнуть, и голод в очередной раз напомнил о себе. — Кис-кис, иди сюда! — мужчина помахал рукой, разгоняя облака дыма, и протянул её кошке. Выдыхаемый им воздух заклубился, свиваясь змейками пара в холодном воздухе. Раскрытая ладонь была пуста. И кошка это прекрасно видела, но подумала и… всё равно пошла навстречу человеку, признав за ним право звать и приказывать. Она подошла вплотную, принюхалась, почти касаясь кончиком носа мозолистой ладони. Руки у него пахли табаком и порохом, но привычный запах города, пропитанного застарелой войной, не отпугивал — наоборот, притягивал. Когда пальцы легли ей на загривок, кошка по привычке ощерилась, ожидая, что они сожмутся и ухватят её за шкирку, но их прикосновение отозвалось неожиданным и полузабытым теплом, разлившимся по телу. Она как-то сразу поняла, что человек не пнёт её только потому, что захотелось выместить на ком-то злость, не бросит камень вслед, поверила, что он вообще не причинит ей вреда, а этот его жест — предложение равноправного союза. Человек остро нуждался в чьём-то обществе. Её общество пришлось ему по вкусу, и кошка в один миг променяла свою сбережённую от всех посягательств волю на скупое тепло такого же неласкового одиночки, как и она, просто подчиняясь инстинкту поколений одомашненных предков. У человека были крепкие надёжные руки, а ей хотелось поесть, согреться и, наверное, доверить кому-то не осознаваемую прежде тяжесть свободы. Оказалось, что она тоже может тяготить. Люди говорят, что кошки всегда гуляют сами по себе, и заблуждаются. Не всегда, но кошки, в отличие от людей, очень разборчивы в тех, с кем вместе идти. — Пойдём, что ли, приятель, — человек с трудом поднялся, одной рукой опираясь на стену, а другой — держась за поясницу. Убедившись, что прочно стоит на ногах, он вытащил из кармана куртки новую пачку сигарет, щёлкнул зажигалкой, но посмотрел на кошку, и незажжённая сигарета отправилась в мусорный бак. Они вдвоём канули в полный теней вечер: ссутулившийся из-за боли в избитом и отравленном алкоголем теле человек и бегущая рядом кошка. Люди говорят, что тот, у кого есть кошка, может не бояться одиночества, и заблуждаются. Не стоит его бояться, одиночество всегда существует и никуда не исчезает — ни кошачье, ни человеческое, просто рядом с первым второе кажется меньше. Они долго шли по тёмным улицам неспящего города, бесцельно кружили и петляли в кисельно-вязкой мгле, душившей огни фонарей и сияние рекламы, которые тускло отражались в зеркальных стёклах очков человека. Вечер превратился в ночь, ночь перевалила за середину и медленно ползла навстречу бледному заледеневшему утру: закрывались бары, подозрительного вида личности спешили расползтись по своим обиталищам, а воздух постепенно наполняла звенящая тишина, отмечавшая грань между сторонами жизни в городе — краткий миг передышки, когда всё вокруг замирало. Человек уже давно взял уставшую кошку на руки. В течение этой бесконечной ночи он много и довольно бессвязно рассказывал о нанесённом ему оскорблении, о предательстве и о мести, называл какие-то имена, упоминал одному ему известные обстоятельства, спорил сам с собой по поводу важного и бесповоротного решения, сопровождая свою нелогичную исповедь клубами сигаретного дыма. Кошка отфыркивалась, когда пробирающий насквозь ветерок не успевал разгонять сизоватый туман. Она, пригревшаяся под потёртой кожаной курткой, половину пропустила мимо ушей и из редких обращённых к ней вопросов поняла лишь главное: её не бросят. Вокруг окончательно посветлело, ночные тени вылиняли и липкими щупальцами втянулись в щели переулков. Из-за горизонта показалось солнце, напоило хрустальный воздух светом и цветом, робко мазнуло лучами по каменным стенам зданий, разбежалось сотнями и тысячами бликов в стёклах бесчисленных окон. Кошка прищурилась, вспоминая давнее желание наловить солнечных зайчиков. Цель у их длинного пути всё-таки была. Человек — уже её человек! — пришёл туда, где ночь словно бы и не заканчивалась. В крошечном помещении с низким потолком негромко гудел похожий на телевизор аппарат с мерцающим экраном. Подрагивающий свет настольной лампы выхватывал из темноты стопки бумаг на столе, стеллажи с книгами и папками и худой силуэт поглощённого работой человека. Он обернулся на скрип открываемой двери и встал навстречу гостю, близоруко щурясь и поправляя нелепые очки в металлической оправе. Кошка с любопытством завертела головой, изучая новое место и приходя к выводу, что ей здесь не нравится: слишком темно и тесно. — Это комната безжалостного безумного учёного? — наконец выцедил её человек, дымя зажатой в зубах сигаретой. — Чем могу помочь? — последовал вежливый ответ. — Если бы не мог, меня бы здесь не было, — кошка ощутила, как её человек подавил истерический смешок. С кончика сигареты на пол посыпался пепел. — Я отдаю вам своё тело. Используйте все свои знания и сделайте меня неуязвимым! Кошка заволновалась: он оставляет её? На что он собирается пойти? Она выпустила когти, собственнически вцепляясь в его рубашку: их союз предполагал взаимную ответственность, а у неё всё происходящее вызывало неясную тревогу. Человек погладил её, успокаивая, и ссадил на стол: — Жди меня здесь, напарник. Нервный хозяин комнаты, названный «безжалостным безумным учёным» (интересно, что это означало?) злобно покосился на кошку, оставлявшую грязные следы на белой бумаге, испещрённой чёрными закорючками, — видимо, важных документах. Кошка ответила ему тщательно отработанным безмятежно-невинным взглядом и принялась вылизываться. — Кто вам разрешил принести сюда бродячее животное? — брезгливо поинтересовался он у её человека, открывая дверь слева от входа. — Возможно, она заразна. Её человек хмыкнул, метко отправляя окурок в корзину для бумаг: — Я надолго у вас не задержусь, — и вслед за хозяином комнаты шагнул через порог. Дверь захлопнулась, но кошка успела заметить край ослепительно-белого помещения. Если бы боль и отчаяние могли пахнуть, из него тянуло бы ими, а так — к щекочущему обоняние удушливому запаху стерильности примешивался лёгкий душок гнильцы. Кошка села, обвив хвостом передние лапы. Она доверяла своему человеку: он наверняка знал, что делал. Он вернулся довольно скоро, как и обещал: короткая стрелка в круглых часах на стене, за которыми кошка начала следить от скуки, едва успела пройти три деления, — забрал её и отвёз на другой конец города, в маленькую квартиру с видавшей виды мебелью и с окнами на восток. Новый дом был меньше, чем старый, но гораздо уютнее. Человек жил один, однако холостяцкий беспорядок, когда в прихожей рядом с ковриком для обуви стояли пивные бутылки и под вешалкой валялась смятая коробка из-под пиццы, в ванной грязные носки вываливались из корзины для белья, в спальне постель со смятыми простынями никогда не заправлялась, в гостиной давно не чистили прожжённый в двух местах ковёр и не стирали пыль с телевизора, а на кухне в раковине не первый день отмокала посуда, выглядел почему-то весьма гармонично и пришёлся кошке по душе — кроме того, на кухне был холодильник, а в холодильнике была еда. Она с первого же дня принялась обживать новый дом: сунулась в ванную, где напилась из-под капающего крана, поточила когти об обивку дивана в гостиной, чуть не застряла за шкафом для одежды и пометила входную дверь. Настоящий хозяин квартиры ей не мешал: разрешал спать, где вздумается, и смотреть за движущимися картинками на экране, кормил досыта и постоянно разговаривал с ней. Скорее всего, потому, что ему больше не с кем было говорить. Люди говорят, что кошки привязываются к месту, а не к человеку, и заблуждаются. Места мертвы и неизменны, поэтому и хранить им верность неразумно — это слишком легко. И в самом деле, чего стоила пусть и понравившаяся кошке тёплая квартира без человека? Без того, кто сделал ей ошейник с бубенчиком — неудобно бегать по улицам, но сидеть у человека на коленях можно — и кто философски относился к шерстинкам в тарелке, ничего не имело значения. Наверное, это и было скромное кошачье счастье, сконцентрированное в мимолётном, ускользающем, утекающем настоящем. Каждый миг — настоящее, и каждый миг — счастье. Но кошка довольно скоро распробовала, что оно в самой своей середине отдавало вяжущей язык горечью, содержало червоточину, разраставшуюся с каждым днём. Её человек был болен и болен серьёзно. Кошка до конца не понимала, чем именно он заболел, но точно знала, когда и где это произошло: утром после долгой, долгой ночи, в помещении с настолько белыми стенами, что при одном воспоминании о них хотелось взвыть от бессильной тоски: не удержала, выпустила судьбу своего человека из цепких когтей. Позволив себя погладить в заваленном мусором тупике и много часов проблуждав с ним по городу, она запомнила его запах, выучила жесты и манеру разговаривать и молчать, уверилась, что не спутает его ни с кем и никогда. Поэтому и обманулась, не обратила внимания, что нескольких часов хватило, чтобы изменить само его естество: перемены в нём казались не заметными на первый взгляд, сразу после визита к «безжалостному безумному учёному» он оставался почти собой. Но чем дальше, тем сильнее сквозь образ её человека, знакомого до последней щетинки на подбородке, проступал кто-то другой. Продуманная небрежность жестов сменилась по-кошачьи пластичными, текучими и плавными движениями, и было в них что-то неестественное. Он по-прежнему много курил, мял сигареты, рассыпая везде табачные крошки, пепел и окурки, но запах дыма уже не мог перебить глубоко въевшейся в кожу вони медикаментов, которая была в сотни раз хуже алкогольной. И ещё кошке очень не нравилось и то, как он щурил глаза за стёклами очков — вызывающе и чуточку растерянно, — и то, что он в любое время суток мог отправиться бродить по улицам с упорством идущего по следу добычи зверя. Выяснилось, что двуличный город никого так просто не отпускал, и снова, раз за разом, ей приходилось терпеть обволакивающий холод дней и погружаться в вязкие тени ночей. Её человек кого-то искал, а она бежала следом: должен же хоть кто-то за ним приглядывать? Похоже, время сошло с ума и загустело, «вчера-сегодня-завтра» превратилось в тягучее и вечное «сейчас», и в нём ничего нельзя было исправить. — Что с тобой, напарник? — в одно из мгновений этой бесконечности спросил человек, почёсывая кошку за ухом. Огромное здание из стекла и металла, на ступенях у входа в которое они расположились, облили лучи сползающего к краю неба солнца. — Что-то ты плоховато выглядишь. Что? Ты голоден? — она слабо шевельнула хвостом. Если бы дело было в чувстве голода, всё оказалось бы слишком простым. Человек сам жил как во сне, почти перестал есть, и наскоро сделанные мятые бутерброды доставались ей. — Понятно, ты голоден. Хочешь есть, или, может, хочешь что погорячее? Может, ты хочешь еды погорячее? Клички человек ей так и не придумал: звал «приятелем» или «напарником», иногда сбиваясь на фамильярно-добродушное «братишка». Кошка не возмущалась: ей нравился тембр его хриплого из-за постоянного курения голоса, а слова всегда были второстепенны. И она знала привычку людей говорить с теми, кого нет рядом. «Напарник» и «братишка» предназначались не ей — кому-то другому, но столь же близкому. — У меня теперь тоже девять жизней, братишка, и это чего-нибудь да стоит, — снова заговорил он, гладя её по спине. Кошка вспомнила, что накануне он порезал палец, и из ранки не вытекло ни капли крови, а её края моментально сомкнулись. — Что ты будешь делать? Вопрос был задан не ей, но кошка недовольно прищурилась — её человек только что сморозил глупость, девять жизней ценны только тогда, когда есть ради кого их прожить — и вдруг насторожилась, потому что увязшее мушкой в янтаре время наконец-то сдвинулось с мёртвой точки. Человек встал, мельком посмотрел на город и пошёл вверх по лестнице. В прозрачном, полном света и воздуха холле здания было пусто и тихо, только под сводами блуждали сквозняки. От идеальных неживых линий мраморных и стеклянных поверхностей веяло зимним холодом. Расчерченный на чёткие квадраты гладкий пол отражал отблески закатного солнца. Её человек сел, привалившись спиной к установленному перед ведущей куда-то выше лестницей камню с табличкой, покрытой ровно выбитыми строчками всё тех же непонятных закорючек. Кошка вопросительно мяукнула, но он не обратил на это внимания, словно прислушивался к чему-то снаружи. Она тоже навострила уши — и услышала шаги: кто-то неторопливо поднимался по ступеням. Её человек нарушил молчание, закуривая сигарету: — Иди-ка отсюда, приятель, — и подтолкнул её в направлении выхода. Кошка ткнулась носом ему в ладонь, одновременно прощаясь и обещая вернуться. Однажды она оставила его одного, и начавшая налаживаться было жизнь немедленно перекосилась, но если человек считал, что сейчас ей лучше уйти, значит, так надо. Иначе взаимное доверие ничего не стоило. Люди говорят, что кошки не умеют любить, и заблуждаются. Умеют, но кошачью любовь заслужить сложнее, и она куда сдержаннее. Автоматические двери бесшумно разъехались, пропуская внутрь высокого понурого мужчину. Кошка, пробегая мимо него, принюхалась. От гостя пахло порохом, влажной могильной землёй и тленом. Смертью — чужой и своей собственной. Позади неё грохнул первый выстрел. Над гнилым, жестоким и щедрым городом медленно и мучительно умирал день. Кошка села на верхней ступеньке, обвив передние лапы хвостом и повернувшись спиной к дверям, чтобы не видеть, что за ними происходит. Она дождалась, когда стихнет пальба, лязг металла, треск ломающегося камня и звон бьющегося стекла, и бросилась к своему человеку, который снова сидел, опираясь спиной на теперь уже выщербленный камень. Тонкая голубоватая ленточка табачного дыма свивалась в узлы. Под лапами захрустело мраморное и стеклянное крошево, больно впиваясь в подушечки и вплетая новые звуки в шелестящее под сводами эхо. — Привет, — в ответ на ломкий отзвук бубенчика негромко и почти тепло проговорил её человек, запрокидывая голову и роняя потухшую сигарету. Кошка успела увидеть, как он начал мягко заваливаться набок, а потом сквозняк взметнул облачко сероватой пыли, похожей на пепел. Звякнули, падая на пол, зеркальные тёмные очки. Подбежав, она обнюхала их и закружилась, мяукая: её человек не мог умереть, слова про девять жизней — не пустой звук. Тогда куда он пропал? Куда он ушёл? Сумерки густели, темнота подступала волнами, плескалась на улицах, жадно облизывая смоляным прибоем цоколи, стены и окна, постепенно затапливая город до самых крыш и поднимаясь выше, чтобы перекрасить пасмурное зимнее небо. Вместе с вечером пришли отчаяние и одиночество, но их легко было отогнать: театр теней звал и манил пойти по едва различимому следу, обещая вернуть пропажу. Они вдвоём столько наследили в этом городе, что невесомая ниточка знакомого запаха рано или поздно приведёт её к нему. Кошка повела носом, отряхнулась и отправилась искать своего человека.