Время Шинобу

      Тьма в аудитории на третьем этаже рассеивается зажжённой свечой, что Арараги ставит на усыпанный сухими листьями пол. Ветер порывается задуть огонёк, подбираясь из щелей, и парень терпеливо строит стенку из кирпичей, чтобы уберечь свечку от посягательств. На его сосредоточенном лице загадочно играют тени, убегающие от яркого пламени, и глаза, спрятанные густой чёлкой, отсвечивают красным — от неверного ли света, или же от проделок внезапно пробудившейся капризной вампирши.       На часах около десяти. Арагаги похлопывает рукой по своей тени, царапаясь об искрошенный цемент. Не то чтобы он торопился, но в этом старом здании иногда бывает неуютно находиться одному, да и всегда есть риск неожиданного появления Сенджогахары, которая обязательно задастся целью прервать это недолгое отшельничество. — Опять в этом месте ты, хозяин мой? Вот не пойму никак, дорого ли оно так сердцу твоему, или же просто сбежать из-под опеки цундере хочешь ты?       Тень Коёми колышется, выпуская из себя Шинобу. Та потягивается, разминая затёкшие конечности, поправляет зачем-то волосы, и встаёт за спиной Арараги; наверняка специально, чтобы немного его позлить. — А чем оно тебе не нравится? — усмехается Арараги, зачарованно глядя на чуть дрожащее пламя свечи, — ты же сама здесь достаточно времени провела.       Шинобу фыркает, и малого труда стоит представить её заносчивое выражение лица. — В этом и дело, хозяин мой, или же считаешь, что мне удовольствие приносило общество того мальчишки в гавайке? Слушать рассказы бесконечные о разных странностях, и не иметь возможности прекратить это издевательство — какие могут быть хорошие воспоминания об этом месте у меня? Разве что только наблюдать за тобой интересно мне было, но не обольщайся сильно, ведь не скрашивало это дни мои.       Слушать её и не видеть — чувство, при этом возникающее, Арараги мог бы назвать слегка волнующим. Эхо отдаётся от стен и возвращается, вливаясь в уши её сладким, как патока голосом, в котором скользят нотки хитрые и звонкие, невообразимо задевающие воображение. Трудно себе признаться, но голос Хитаги никогда не был столь впечатляюще прекрасен. — А как насчёт пончиков, что я приносил тебе? Или скажешь, что не радовалась им? — Лгать не буду, приносило это некую радость, да вот только экономил ты, хозяин мой, раз столь редко имела я возможность отведать лакомств моих любимых, — в голосе вампирши проскальзывает лёгкое раздражение, но, впрочем, тут же сходит на "нет". — Недальновиден ты весьма, раз не понял, что это шанс твой был задобрить меня, дабы я могла помогать тебе в будущем.       Арараги цокает языком, показывая, что эта мысль ему в голову приходила, и роется в рюкзаке, выуживая оттуда шуршащий пакет. — Сама угадаешь, откуда?       Шинобу возникает рядом, выхватывая пакет из рук и разрывая хрустящую бумагу. Её горящие глаза говорят, что добыча в этот раз очень подходящая, и что Арараги не прогадал. — Беру назад свои слова, хозяин мой, есть у тебя ещё крупица здравомыслия в голове, хоть и были у меня подозрения об отсутствии оной. — Спасибо бы хоть сказала, — ворчит Коёми, задумчиво глядя на сидящую перед ним девочку, что аппетитно поедает пончики. Острые зубы вонзаются в тесто с той же лёгкостью, с какой входят в кожу человека, и Арараги неожиданно чувствует жизненно важную необходимость ощущать эти зубы на собственной шее. — Благодарна я, хозяин мой, — урчит Шинобу, не переставая жевать, и парень чувствует запоздалую и совершенно ненужную гордость за то, что смог угодить своей странной во всех отношениях слуге.       Свеча прогорает наполовину. В свете её волосы Шинобу отливают золотым, падают дождём на оголённые руки, на покатые плечи. Из-под чёлки сверкают полуприкрытые янтарные зрачки, готовые в любой момент застыть и превратиться в смолу из густого мёда. Вампирша довольна, и на её щеках играет лёгкий румянец, придавая ей сходство с совершенно обычной человеческой девчонкой; но, как бы не был совершенен обман, Арараги-то правду знает.       В этом здании они совсем одни. Арараги не составляет труда представить, что только они двое остались на всей Земле, и эта мысль почему-то не приводит его в отчаяние.

***

      Она хладнокровная и заносчивая, да и самолюбия ей не занимать, уж точно. Четыреста лет жизни не научили вампиршу разговаривать с людьми вежливо, но для своего хозяина она порой делает исключение, хоть и весьма неохотно. Арараги же забавляет её старомодный выговор, за которым он сперва не мог уследить, — а теперь даже пристрастился — и надменное выражение лица, несвойственное девочкам её возраста. Хотя, тут не стоит забывать об истинном возрасте этой пожилой особы, не полагаясь на обманчиво юную внешность — и внешность достаточно привлекательную, надо признать. Иногда Арараги чувствует себя извращенцем, любуясь ей, но мысли о том, что она старше на четыре столетия, вполне хватает, чтобы заглушить угрызения совести. Конечно, существует ещё такая вещь, как обязательства перед Сенджогахарой, но ими вроде можно и поступиться, кода речь идёт не о ком-нибудь, а о Шинобу. Будь это Ханекава, Арараги ещё бы принял возможные претензии, но обижаться за наличие чувств к своей тени — это же на грани безумия, нет? И пусть Хитаги таких объяснений и не примет, скорее зарежет ножом для бумаги; самому себе Коёми прощает маленькую привязанность к красивой и притягательной вампирше.       Она, кажется, тоже прощает, или же не принимает во внимание. Шинобу доедает свои пончики, довольно вздыхая, и комкает пакет, бросая его в угол, где когда-то проводила целые дни и ночи. Она искренне считает, что жить в тени Арараги гораздо удобнее, но уходить обратно пока не собирается — ночь только началась. — И всё-таки, хозяин мой, ты здесь собираешься ночевать? Разве твоя цундере не ждёт, что ты послушно дома будешь спать с нею?       На лице Шинобу откровенно издевательская улыбка, обнажающая зубы. Арараги сглатывает, понимая, что разговор нужно поддержать, а это означает новые тычки со стороны малявки и наглые комментарии. Будь это Хачикудзи, избежать домогательств было бы невозможно, да и крики и шум от их драки разбудили бы весь квартал; но здесь Шинобу, и приходится лишь отвечать на вопрос, игнорируя подначивания. — Только сегодня, Шинобу. — Хмм... — тянет она, проницательно кося жёлтым глазом. Она знает; она всё всегда знает о нём, и Арараги легче от того, что не нужно ничего объяснять и оправдываться. Шинобу не требует откровений и слов, и её не интересует, почему сегодня её хозяин не хочет ночевать со своей любимой. И даже сама Сенджогахара не очень-то занимает её внимание, хоть она и играет немалую роль в жизни её господина. Вампирша игнорирует всё, что не связано с ней самой, или что не угрожает Арараги, и поэтому Коёми так легко с ней. Поэтому сегодня он предпочёл уйти, чтобы перевести дух в обществе той, кто понимает его лучше, чем он сам.       Несомненно, он любит Хитаги, в этом он уверен. Но, иногда он сомневается, является ли их душевная связь с Шинобу причиной того, что его сердце стучит чуть быстрее, чем когда он держит руку Сенджогахары. — Повезло тебе, что вампир ты наполовину, иначе замёрз бы здесь среди ночи, — говорит она со сладкой улыбкой, откидываясь на руки и запрокидывая голову. Арараги и в самом деле не чувствует холода, вперившись глазами в её изящную шею, и совершенно не стыдясь этого. Шинобу будто дразнит, будто знает, как терзается её хозяин, и ей будто бы интересно, до какой же точки она сможет его довести, прежде чем он потеряет над собой контроль.

***

      Однако её хладнокровие позволяет сохранить на лице лишь заносчивую усмешку, и точно так же отвечает ей Арараги, принимая правила игры. Человеческая кровь в нём кипит, но вампирская половина позволяет быть спокойным и сдержанным, в какие бы адские игры не захотела сыграть непредсказуемая вампирша, и как бы ему самому не хотелось принять правила.       Шинобу прогуливается по комнате, отстукивая каблуками каждый свой шаг. Её хрупкая девичья фигурка в белом выделяется на фоне чёрных стен, и любой, кто бы её увидел, сказал бы, что такой маленькой девочке тут не место — конечно, если бы до этого острые зубы не разорвали ему глотку. Шинобу безо всяких усилий переходит в горизонтальное положение, идя по стене так, словно это всё ещё грязный пол аудитории, а затем так же изящно шагает по потолку, а Арараги гадает, какие же силы позволяют ей удерживать подол платья от позорного оголения юного тела. Когда она проходит над ним, он не удерживается и легонько дёргает свисающие блондинистые локоны, тут же слыша звонкий смех сверху. У парня возникает ощущение, что этот смех дробит его кости на части.       Шинобу легко спрыгивает вниз, приземляясь перед ним. От волны воздуха свеча неизбежно гаснет, и тьма поспешно пробирается в комнату, стушёвывая краски. Глаза вампирши опасно горят, но на губах её улыбка, хоть и не самая приветливая, но достаточно привычная. — Что за баловство, хозяин мой, или ты забыл, что перед тобой не огромная твоя сестра? — Старшая из младших, — автоматически поправляет Арараги, нутром чуя неприятности. Нет, задеть Шинобу не так уж и легко, тут уж скорее она сама заденет кого угодно. И маленькая проказа со стороны Коёми точно не будет тем, что, как он втайне надеется, заставит её быть чуть серьёзнее, и, может — чуть менее хладнокровной.       Всем своим видом она показывает, что ей неважно. Шагнув вперёд, Шинобу поднимается на носочки, обхватывая руками шею Арараги, который обнимает её за талию в ответ. Ему не впервой держать девочку в объятьях, и чувство, что рождается в его груди, он старается игнорировать и не позволяет себе наклонить голову, чтобы прижаться ко лбу Шинобу. Она же молчит, не двигаясь, словно задумавшись о чём-то, и Арараги с запоздалым ужасом понимает, что её пальцы перебирают волосы у него на затылке, отчего по телу идёт приятная до одури дрожь. Своё постыдное удовольствие он пытается не показывать, но руки сами собой тянут вампиршу ближе, чем того требует статус хозяина странности.       Да и глупо скрывать то, что она сама прекрасно знает. Вампирше от него нужна лишь кровь да тень, чтобы поддерживать свою долгую жизнь, а ему самому нужно её присутствие и — с недавних пор — душевная поддержка и телесный контакт, как будто идеальное тело Хитаги недостаточно хорошо, чтобы променять его на незрелую девчонку. Говорить тут не о чем, но Арараги всё равно не имеет силы воли, чтобы выпустить Шинобу из объятий. — Знаешь ли ты, хозяин мой, о своих извращённых наклонностях? — насмешливо шепчет Шинобу ему на ухо, прошедшись острыми клыками по мочке, отчего у Арараги перехватывает дыхание. — Не стоит ли мне раскрыть глаза твоей цундере на правду эту? Впрочем, мне нужно было насторожиться ещё после встречи твоей с девочкой-улиткой; но не бойся, хозяин мой, не выдам я тебя, ибо едины мы, и твоя боль моей станет. Но чем молчание моё купить сможешь ты? — Пончиков уже недостаточно? — с сарказмом выдавливает Коёми, неосознанно проводя рукой по узкой спине, а Шинобу смеётся, показывая своё отношение к столь мелкому дару. — Не такая мелочная я, чтобы за сладости молчать, и не так дёшево купить меня можешь ты. Но, пожалуй, могу подсказку дать тебе, что хочу я за ваше с цундере счастье...       Конечно, дотянуться до шеи ей трудно, и она просто давит на плечи с нечеловеческой силой, заставляя Арараги осесть на холодный пол. Руки Шинобу соскальзывают ему на грудь, а голова приникает к ключицам, щекоча волосами кожу. С замиранием Арараги чувствует острые зубы, и кладёт Шинобу на затылок ладонь, чуть ли не заставляя вампиршу вспороть ему шею и таким образом купить её молчание.       Странное чувство, к которому привыкнуть нельзя. Кровь толчками покидает тело, и Арараги ощущает слабость, которая, впрочем, быстро пройдёт. Шинобу не увлекается и поднимает голову уже через пару минут — видимо, решила пощадить хозяина и не лакомиться по полной. В свете луны её глаза масляно блестят, оживлённые свежей кровью, а приоткрытые губы алы; у Арараги захватывает дух от мысли, что эта кровь принадлежит ему, что эта прекрасная вампирша принадлежит ему, и что он сам принадлежит ей. Руки Шинобу по-прежнему покоятся на его груди, и у Коёми нет опасений о том, что ему в сердце воткнут лезвие за тот или иной проступок. — Достаточно хорошая плата? — Неплохо, хозяин мой, но грехи твои не замолить столь легко, как думаешь. Узнает однажды цундере твоя, что не только ею одержим её суженый, и что же тогда произойдёт? — Да что бы ни было, — Арараги гладит золотистые волосы, и девочка довольно жмурится, — это вовсе не забота Сенджогахары. Нашу связь не так-то легко порвать. — Неверно, — шепчет Шинобу, — знаешь ты, что сделать нужно. Убьёшь меня, и в человека обратишься тут же, и жизнь твоя потечёт, как раньше. Арараги легонько ударяет её по затылку, прижимая к себе. Убить Шинобу — эта мысль кажется отвратительно кощунственной, тем более что предлагает это она сама. — Не болтай глупостей. Как ты говорила: ты не простишь меня, а я не прощу тебя. Мы связаны навек, сколько бы лет не прошло...       Шинобу смеётся, но объятий не разрывает; поглаживает плечи Коёми, зная, что это её собственность. — Ты глупец, хозяин мой, так что не жди понимания со стороны моей. Как знать, не убью ли я тебя во сне однажды, когда не готов ты будешь? — Делай что хочешь, — Арараги уже не контролирует себя, поддавшись влечению, — я весь твой.       Шинобу поднимает голову, и ясно, что сказанные слова уже не вернуть. По её сосредоточенному лицу понятно, что жить Арараги осталось от силы минуту, и что его горло сейчас будет разорвано острыми клыками королевы странностей; но страха по этому поводу он не испытывает, как не испытывает и удивления из-за выбора её. Лишь надежду, что он сможет хоть за секунду до смерти увидеть прекрасную Кисс-Шот, полную сил.

***

      Она страстная, непредсказуемая, эмоциональная; и как в ней умещается столько противоречивых определений, как одно настроение так быстро сменяет другое? Приготовившийся к смерти Арараги уж точно не готов быть вовлечённым в поцелуй — пусть и не первый — со своей молодо выглядящей слугой. Его зрачки сужаются, руки непроизвольно сжимают тельце Шинобу с силой чуть большей, чем обычно прикладывают люди, но разве это усилие может ей навредить? Острые зубы задевают губу, образуя небольшую кровавую рану, и кожа обоих мгновенно покрывается красным. Арараги чувствует запах собственной крови, чувствует язык Шинобу, жадно слизывающий эту кровь с его лица, и зрачки его алеют тем сильнее, чем быстрее затуманивается голова. Разум что-то твердит о беспринципности того, что он совершает, совесть вопит, что Хитаги не заслужила подобного, но вампирские инстинкты куда сильнее человеческих, да и его собственная страсть вырывается наружу, сдерживаемая столь долго. Арараги сминает губы Шинобу, вовлекая её в ответный поцелуй, не ощущая сопротивления с её стороны, ранится о клыки, но продолжает исступленно целовать, будто дорвавшись до желаемого. Сладко, сладко, сладко — стучит в его голове, жаром отдаваясь внутри, разливаясь красным в глазах. Он не помнит, когда в последний раз у него так сносило крышу при поцелуях с Сенджогахарой, и было ли такое вообще; не помнит, держал ли он кого-то так крепко хоть раз в своей жизни, хотел ли кого-то так сильно, как сейчас.       Бретелька платья, обагрённого кровью, падает с плеча Шинобу; Арараги зачарованно гладит кожу, что будто бы светится во тьме, кусает шею, слушая дыхание вампирши, дотрагивается до оголённой вырезом спины. Ему неудержимо хочется осязать, хочется чувствовать её руки на своих плечах, хочется быть ближе и ближе... то, что контроль потерян напрочь, ясно как день, но это не то, о чём следует беспокоиться. Шинобу усмехается и кусает его за ухом, порождая сладостную дрожь, и Арараги бросает то в жар, то в холод от её прикосновений. Его трясёт от нахлынувших эмоций, а виновница этого и не думает краснеть; бесстыдная вампирша, не постеснявшаяся однажды появиться нагой в его собственной ванной, не видит причин начинать смущаться теперь. Обвив тонкими, но сильными руками шею Арараги, она беспрепятственно позволяет тому выплёскивать свою иррациональную страсть, не вымолвив и слова против, не издав и единого звука. Возможно, сама Шинобу тоже зачарована алыми отблесками в глазах хозяина, который на одну ночь забыл о своей человеческой сущности в пользу вампирской; возможно, Шинобу просто упивается редким зрелищем слетевшего с катушек Арараги, этого защитника справедливости, и позволяет себе спустить всё на тормозах. В конце концов, она же и запустила адский механизм, снеся стену, которую Арараги так кропотливо строил между ними со времени встречи с Сенджогахарой.       Шинобу прикрывает глаза, позволяя Арараги урвать ещё один поцелуй с её веками нетронутых губ. Безумие не может продолжаться вечно; скорее всего, всё ограничится лишь одной этой ночью в развалинах школы, а потом Арараги снова возведёт ненужные барьеры, чтобы, как ему кажется, уберечь вампиршу (или же свою любимую?) от новых посягательств. И Шинобу согласна быть той, кто будет заботиться об этих стенах, если так Арараги будет спокойнее, если так он сможет беспрепятственно любить Хитаги и жить своей жизнью. Шинобу ощущает любовь, но не свою, а его; ту любовь, что породила в нём девушка-краб, и которую он бережно хранит в своём сердце, решив пронести её через года. И лёгкая досада, что вампирша чувствует по этому поводу, быстро улетучивается, стоит лишь отбросить эмоции и стать хладнокровной снова: зачем волноваться о людях, чей век столь недолог? Шинобу знает, что стоит лишь подождать, и все вокруг, кто дорог её хозяину, умрут, что здания разрушатся, что память сотрётся. В конце концов, останутся только они вдвоём, и вот тогда — Шинобу чувствует невероятную уверенность в этом — тогда хозяин, наконец, воздаст должное своей слуге, перестав сдерживать свою страсть. Он может обмануть Хитаги, может обмануть проницательную девушку-кошку, и даже того мальчишку в гавайке; но её, свою тень, он обмануть не сможет. Этот Арараги, который сейчас так исступленно покрывает поцелуями белокожее тело девочки, чей возраст позволяет ей рассуждать здраво, этот Арараги — настоящий, даже если он сам не хочет это признать. По крайней мере, в данный момент.       Шинобу знает, что придёт её время.

***

      Огонь в глазах Арараги угасает, как пламя свечи. Луна скрывается за тучами, и тьма окутывает два тела, тесно сплетённые вместе на старой школьной парте, застеленной газетами. К Арараги возвращается разум, а вместе с ним и осознание неизбежного смертельного приговора, вынесенного оскорблённой вампиршей; Шинобу же молчит и будто не собирается растерзать хозяина за такие дерзкие действия. Она по-прежнему обнимает его за шею и глядит прямо и неумолимо, но в глазах её не читается желание убивать. Арараги не решается убрать руки, а лишь немного отодвигается, давая девочке больше пространства, и быстро прикидывает, какая же фраза может спасти его от последующего кошмара. — Шинобу, я... — неуверенно начинает он, но вампирша устало зевает, отмахиваясь от него: — Лучше молчать тебе, хозяин мой, ибо не прощу я тебя вовек, коли вздумаешь извиняться. Или думаешь, что без согласия моего смог бы ты дать волю рукам своим? — Но что же... — Поздновато уже для светских бесед, кажется мне, — прерывает его Шинобу, — не забочусь я о здоровье твоём, но лучше бы спать лечь, если нужны тебе силы для завтрашнего дня. А если волнуешься, не убью ли я тебя, то говорила я уже: не стоит доверяться мне, хозяин мой. Если пока ты и жив, то лишь по прихоти моей, и никакие извращения твои не будут причиной, что заставит меня перегрызть тебе глотку. Скорее уж неожиданностью это станет, как для тебя, так и для цундере твоей. — То есть, ты не злишься, Шинобу? — виновато уточняет Арараги. Девочка вздыхает, понимая, что её хозяин дальше своего носа не видит явно. — Жив ты, и это — доказательство моего хладнокровия. — Но почему? — решается рискнуть Арараги, — просто, если бы на твоём месте была та же Хачикудзи, то я давно бы занимался зализыванием ран, а не разговорами...       Шинобу уютно прижимается к нему, решая, что тоже хочет вздремнуть. Волнение Арараги её забавляет, и, будь это день, она бы поиграла ещё немного, но сейчас ей нужен отдых, и вампирша просто уводит его от сути: — Кто знает, почему? Вампиры вольны поступать так, как вздумается им; может, в другой раз я не премину и горло тебе перегрызть, или же кровь всю выпью, став вновь сильнейшей,... но только нет для меня сейчас в этом смысла. Лучшая часть моей жизни уже позади, хозяин мой, так могу же я позволить себе прожить остаток её в тени твоей? — Я и не возражаю, — говорит успокоившийся Арараги. Его потихоньку начинает терзать совесть в лице Сенджогахары, и он тоже не прочь заснуть, чтобы избавиться от такой нервотрёпки. Шинобу доверчиво жмётся к нему, и Арараги позволяет себе вновь обнять её и закрыть глаза. Он знает, что утром, когда взойдёт солнце, он проснётся один. — Да только придёт однажды время моё, — еле слышно шепчет Шинобу, — и тогда не нужны будут сомнения твои, хозяин мой.       Тьма по-прежнему сгущается вокруг, чувствуя в этих двоих своих союзников. Две летучие мыши, спящие в обнимку на устланной газетами парте в здании старой школы; две странности, связанные навек. Арараги ждёт утра, когда начнётся его время; а пока — пока это всё ещё время Шинобу, и он позволяет тьме поглотить себя, пусть и ненадолго.