Кибитка на одном колесе

Музыка: Merry – 窓 (Mado) (с концерта MERRY VERY BEST Special 2night [Shiroi Hitsuji (White Sheep)], состоявшегося 30.11.2012 в Akasaka BLITZ)

Все творцы под утро путешествуют по мирам: перед рассветом, в самые темные и холодные часы, пока серые клубочки тумана забиваются по углам тихих улиц, а города готовятся вот-вот сбросить с крыш покрывало ночи, верные слуги вдохновения мирно спят только внешне. Их души, в отличие от душ прочих обывателей, покинув отдыхающие тела, не бороздят страну снов, а следуют туда, где на границе сознательного и подсознательного их ждут непройденные пути. Здесь, в межмирье, всегда туманно и тихо, глухо, безветренно. Куда ни кинь взор – повсюду монохромный ландшафт, не тревожимый ни звуком, ни каплей краски. Контуры прорисованы мягко, размыто, точно незримый художник набросал сию картину графитным карандашом, не выписывая деталей, ограничившись условностями, символами, намеками, – идеальное пристанище теней и идей. Воздух кажется стоячим, но не затхлым, а наоборот, свежим, как будто бы до тебя его еще не вдыхали; куда-то прочь убегают ровные рельсы, теряясь в пустынной мгле. Какие призрачные поезда по ним ходят? кто смотрит в их маленькие пыльные окна?.. Вдоль железнодорожного полотна тянутся укатанные грунтовые дороги, поросшие лебедой да прочими травами. Одинокие фигуры деревьев возвышаются там и тут, точно немые стражи Ее Величества Тишины. Пожалуй, это место можно было бы смело назвать необитаемым, если бы не овцы, небольшие стада которых мирно пасутся в густых зарослях. Черные, как смоль, то и дело фыркают, дерзко выщипывают приглянувшиеся пучки; их шерсть пыльновата, ибо пепел и прах прошлых дней глубоко вбились в нее, дотронься – неминуемо расчихаешься. Белые жуют не спеша, лениво жмурятся, пока легкий прозрачный ветерок, пойманный ими где-то в грядущем, забавно путается в мягких колечках. И чудится, что здешний покой бесконечен, нем, нерушим... Так было и в это утро.

***

По одной из дорог медленно катилась кибитка на одном колесе – как не заваливалась, известно лишь небесам. Темная и потрепанная, повозка могла показаться весьма забавной, и не только благодаря единственной точке опоры: старый тент, когда-то окрашенный в мрачные тона, за годы странствий местами выгорел, истерся, тут и там его прорезали неровные прорехи, а из неловко нашитых сверху заплат неряшливо торчали нитки, словно струны, нарочито свободно намотанные на колки. Давно не смазанное колесо поскрипывало, осторожно тревожа окружавшую тишину; низкорослая, сильная лошадка понуро тащила маленький экипаж из пустоты в пустоту. Невысокий возница, обреченно опустив голову, за дорогой практически не следил: за столько дней бесцельного вояжа он, казалось, изучил межмирье вдоль и поперек. Неброское пальто из плотной ткани и фетровая шляпа с узкими полями, как и вьющиеся черные волосы, покрылись налетом пепла: минувшее не щадит никого на своих маршрутах. Задумчиво перебирая поводья, молодой мужчина то и дело посматривал на свои руки: ему хотелось остановиться и вновь ощутить, как под натертыми подушечками пальцев вибрируют туго натянутые струны... Но, зная, что предрассветные часы тают быстрей, чем оплавляется воск, он лишь вздыхал, не смея прерывать путь. За его широкой спиной на духмяном сене, будто на пушистой перине идей, покачивалась электроакустическая гитара Ovation с темнеющими отверстиями небольших аккуратных резонаторов. Там же в хаосе валялись смотанные пыльные провода, сломанные виниловые пластинки, названия на которых давно размыло дождем. В тихом скрипе повозки едва заметно звучал чуть-чуть надрывный, чуть-чуть печальный, размеренный блюз, и его пониженные ноты заставляли думать о вечном. Возницу звали Кеничи. Как и другие композиторы, каждое утро он, сплетая тонкие нити приходящих в голову мелодий, приходил сюда, впрягал в поводья верную лошадку, садился в кибитку и отправлялся на поиски своего поэта – того, кто оценит труды и согласится заплатить за проезд новыми стихами. Ведь без слов неполноценная музыка вынуждена вечно катиться на одном колесе... Пусть даже на самом прочном. Увы, достойные мысли давно не посещали Кеничи: в последнее время он вообще плохо спал, и даже проверенный счет овец не помогал вернуть благосклонность Морфея. Правда, молодой композитор не спешил опускать рук, продолжая ловить ускользающее вдохновение, и все-таки своего добился, но, как назло, даже сейчас, когда ему, наконец, было чем поделиться, монохромная местность упрямо оставалась безлюдной. Изо дня в день. Где же бродил его пассажир? опять разъезжал в чужих обозах?.. Иногда Кеничи искренне сожалел, что их поэт неисправимо влюблен в самого себя. Вдруг возница вздрогнул: что это? неужели уставшие глаза не обманывают его? На обочине, как раз там, где ныне начиналась туманная полоса, в серую даль внимательно вглядывался странник – тот, кого композитор так долго искал. Сердце Кеничи подпрыгнуло и нетерпеливо забилось, за секунду убедившись: мечты сбываются.

***

Поравнявшись с ожидающим, возница придержал лошадку, про себя невольно отметив, что выглядел поэт поистине стильно: черный элегантный костюм дополняли приталенное пальто и красный клетчатый шарф, а сам путник уверенно опирался на трость с вычурным набалдашником. Все – от придирчиво подобранной одежды до легкого наклона головы – выдавало во фронтмене их группы личность высочайшего самомнения и не меньшего таланта. - Доброе утро, Асада-сан! – как можно вежливее произнес композитор. - Здравствуй, – вокалист приподнял шляпу в знак приветствия. – Вот мы и снова встретились, даже неожиданно, право слово, – мягкий голос вкатился в тишину, нарушая хрупкий покой межмирья. – Не откажи уставшему страннику, возница: подбрось до ближнего рубежа. - Хоть на край света, мастер, – Кеничи улыбнулся, подвинувшись, и тот, кого коллеги обыкновением звали Гара, вспрыгнул на козлы с поразительной для человека с тростью ловкостью. Повозка тронулась, продолжив движение. - Куда путь держишь, Окада-сан? – вопросил поэт, поправив дорогие перчатки, совершенно непрактичные для вечного скитальца в местах, где пасутся овцы. Но за столько лет знакомства слегка эксцентричные замашки солиста уже не удивляли Кеничи. - В новый мир, – Кен скромно пожал плечами, – за свежими идеями, к неведомым берегам. Туда, где начинается будущее. - Что же, значит, нам по пути, мастер Кеничи, – вздохнув с явным облегчением, пассажир маленькой кибитки отклонился и медленно смежил веки. Какое-то время в окружающей тиши слышалось лишь мерное блюзовое поскрипывание давно не смазанного колеса. Гара сегодня был каким-то особенно задумчивым и молчаливым, широкие поля темной шляпы скрывали его глаза, еще сильней отдаляя попутчиков друг от друга. Впрочем, странник никогда не отличался многословностью, однако сейчас, казалось, всем своим видом выражал полнейшее равнодушие, и скоро Кеничи не на шутку занервничал: он так ждал этой встречи, так верил в нее... Червяк сомнения нет-нет да и подтачивал душу возницы: а найдется ли у старого друга, чем заплатить?.. Осторожно, дабы не вызвать лишних подозрений, Окада выяснил, что идей у Гары немало, вот только они, увы, не устраивали его. Вокалист говорил небыстро, взвешивая каждое слово и не глядя на собеседника, временами покручивал в руках любимую трость, а где-то далеко-далеко за пределами овечьего царства рассвет неминуемо приближался к японским островам, готовясь вот-вот разлиться над крышами высоток солнечным потоком... Впереди замаячили тусклые огни сигнального указателя. Решительно выдохнув, композитор понял, что тянуть больше некуда, и, остановив повозку у полосатого столба, осторожно тронул путника за плечо. - Асада-сан, скажи честно: ты зачем в мою повозку подсел? Оценил ли? – Окада многозначительно кивнул в сторону высушенных идей. – Или просто поиздеваться, считая, что мой воз никуда не годен?.. – на последней фразе голос творца почти сорвался, а пальцы крепко сжали поводья. Иногда Кен искренне сожалел, что их вокалиста редко волновали чужие проблемы. Макото, он же Гара, он же одаренный поэт-эгоист, посмотрел на коллегу внимательно и светло. Улыбнулся. Поправил шарф. Откашлялся. - Я шел два дня, мастер Кеничи, много повидал проезжавших мимо подвод, в основном не наших, незнакомых. Вчера этот, с выбеленными концами прядок, пытался переманить к себе – ты же знаешь Ю-сана. Предлагал ехать с ним к Джазовым Вратам, на поиски приключений, но как-то не сложилось пока... может, в следующий раз, на обратном пути... может... – странник говорил загадками, и это нервировало. Но когда возница уже возвел глаза к небу, чтобы высказать Макото все, что он о нем думает, вокалист проронил долгожданное: – Мне нравится твоя музыка, Окада-сан, и повозка твоя чудная, хотя я, вообще-то, ожидал увидеть что-то более рокерское, с рваными прорехами в тенте и позвякивающими цепями. Но так даже лучше. Держи, – порывшись во внутреннем кармане пальто, Гара протянул другу небольшой мятый сверток. – Все, мне пора просыпаться: завтра тяжелый день. Спасибо, что подбросил. И, не давая вознице вставить и слово, ловко спрыгнул вниз, чтобы, с улыбкой махнув рукой, исчезнуть за туманной полосой, разделяющей сон и явь. Мысли Кеничи разом перемешались; не веря в свою удачу, он не мог отрицать очевидного: раз странник вручил ему стихи, значит, они написаны не сегодня, значит, Гара давно приметил его кибитку и ждал... От волнения ладони промокли, безнадежно испортив пожелтевшую бумагу. Дрожащими руками кое-как развязав подгнившие бечевки, успев десять раз про себя нелестно охарактеризовать упаковку, композитор развернул полученный дар: миниатюрную винтажную рамку, жутко пыльную, точно она десятки лет валялась на чердаке среди прочего никому не нужного хлама. Под треснутым мутным стеклом лежал текст, выписанный каллиграфическим почерком черной тушью по шероховатой бумаге. Пару осыпавшихся минут Кеничи провел в чтении. А затем, просветленно улыбнувшись и осторожно поцеловав подарок, трепетно прижал его к груди, чтобы, наконец, после затянувшегося творческого застоя вновь пережить уже подзабытое, пьянящее, удивительное чувство настоящего Счастья.

***

Рассвет неумолимо приближался, правда, никуда не спешил, а маленькая повозка Кеничи бодро катилась по грунтовой дороге: минуты до восхода солнца композитор желал провести тут, за границей реальности, чтобы еще раз прокрутить в голове запоминающийся текст будущей песни. Радуясь собственным мыслям, мужчина впервые за много дней подумал, что здешний пейзаж далеко не так уныл, как прежде казалось. Но, заметив движение на встречной, поспешил посторониться: впереди, поднимая пыль, замаячил чужой экипаж. Резво несущаяся кибитка со светлой потрепанной крышей вызывала стойкие ассоциации с бродячим цирком, на самом же деле это была пестро-джазовая подвода Ю – старинного приятеля Кеничи. Поравнявшись с мрачноватым возом, одноколесное чудо резко затормозило, едва не завалившись на бок, впряженная в него буланая лошадь громко фыркнула, а на дорожное полотно вывалилась приличная охапка свежего сена. Смелый возница не обратил на эту оказию никакого внимания, зато лучисто улыбнулся и приподнял шляпу в знак приветствия, Кеничи повторил его жест. - Здравствуй, Ямагучи-сан! - И тебе не хворать, мастер Окада! Не верю: это правда ты? – владелец пестрого экипажа смешно округлил глаза, и Кен еле удержался, чтобы не рассмеяться: всегда бодрый коллега как никто умел делиться с другими своим личным внутренним светом. Даже в самые хмурые дни этот человек сохранял бодрость духа, и рядом с ним волей-неволей думалось о хорошем. - Это правда я, мастер Ю, – заверил товарища Окада. – Я вернулся. - Да за это же надо выпить! – просияв, воскликнул тот, а Кеничи прищурился, пытаясь понять, не изменился ли Ямагучи с их последней встречи в этих местах. Нет, он остался прежним: ветер перемен забавно путался во взъерошенных мелированных прядях, взгляд теплых глаз был ясным, прямым, внушающим доверие, а красивые руки крепко держали поводья, не позволяя темпераментной лошади рвануть куда-нибудь прочь с дороги по ухабам да бурелому. Забавно, но сегодня Ю вряд ли уступал в экстравагантности Гаре: укороченное черно-белое пальто, разлинованное крупными клетками, смотрелось свежо и оригинально, а богатое содержимое кибитки пребывало в полнейшем творческом хаосе. «Неужели у Джазовых Врат можно получить столько впечатлений? – хмыкнул Окада. – Давненько меня там не было». - Рад видеть тебя тут, да и, к тому же, в приподнятом настроении, – тем временем отметил Ямагучи. – Страшусь даже спросить о причинах. - Причина одна: мне наконец-то выпала честь получить ценный дар от Макото-сана. Не пропали зря труды. - Поздравляю! Значит, скоро родится хит! – от искренних слов Ю на душе у Кеничи стало еще теплей: неспроста, видно, говорят, что делимое с кем-то счастье греет сильнее. – Это действительно здорово, Кеничи-сан, – Ямагучи зацепился за пришедшую мысль. – Как ты знаешь, мой экипаж много лет бороздит межмирье, но теперь я куда чаще наблюдаю на этих дорогах повозки Тетсу да Неро и все реже – твою. Или она тащится, но так медленно и мрачно, что за милю заметно: тебе опять не везет. Он вздохнул, перевел взгляд на облачное небо и, наконец, вновь посмотрел на приятеля – правда, уже без былой веселости. - Я скучаю, Кеничи-сан, – негромко проронил Ю, заставив коллегу вздрогнуть и ощутить, как забытое чувство ностальгии тут же сжало сердце: Кен понимал друга с полуслова, поскольку думал о том же все эти хмурые дни. А Ю продолжал, и каждая его фраза оставляла в душе Кеничи ноющий след. – Я скучаю по добрым временам, когда мы соревновались, кому из нас Гара-сан напишет больше стихов, чьи идеи поддержит, чьей музыке подарит желанное второе колесо. И пускай я нередко был груб в спорах и выводил тебя, мне чудовищно не хватает нас. Помнишь, как чуть ли не до драк доходило? – Ямагучи грустно рассмеялся, переводя взор на гриф своей испанской гитары, скромно торчащей из повозки. - Помню. Я ничего не забыл, Ю-сан, – Окада смущенно опустил ресницы, чтобы затем, недолго поколебавшись, честно признаться: – Мне было очень нелегко без вдохновения, это похоже на пустое блуждание в тумане, лишившись надежд и цели... Но теперь мы можем вернуть те моменты: я буду заезжать сюда каждое утро, только... – вздох. – Только ты приезжай. - Я? - Ты мой самый лучший соперник. Когда-то давным-давно, едва ли не жизнь назад Окада заметил в шоколадном бархате глаз приятеля особые огоньки, крохотные, но теплые-теплые, оживающие лишь в самые волнительные минуты, когда Ю просто не мог скрыть радости. Так было и сейчас, поэтому, хорошо зная своего друга, Кеничи даже не удивился, услышав в ответ уверенное: - Не бойся, я никуда не денусь, Окада-сан. - Тогда и я вернусь, мастер Ямагучи, – пообещал младший гитарист. Двое старых друзей расстались на светлой ноте. Спустя минуту резвый цокот копыт вновь потревожил царство тишины, спустя две пестрая кибитка Ю окончательно пропала из виду, а Кен, блаженно смежив веки, ощутил, как еле уловимое дуновение ветерка наконец-таки разбудило молчаливый пейзаж. Неподвижный воздух дрогнул, подпуская реальность ближе, и композитор понял: приехали, пора просыпаться. С каждой секундой на возницу наваливалась дремота, поводья в руках размягчались, истаивали, делаясь все призрачнее, все тоньше... Темная повозка остановилась у полосатого столба. Приоткрыв глаза, Кеничи напоследок лениво осмотрелся, чтобы с нескрываемым удивлением увидеть белую овцу, без опаски подошедшую к его кибитке и принявшуюся меланхолично жевать торчащий из нее пучок ароматного сена. «Сорок четвертая», – подумал музыкант и... проснулся.

The end

Написано и отредактировано: 27–31.01.2014 г.