Узник зеркала

Каменные ступени были неровными и крошились под ее шагами. Тьма, к которой глаза пытались привыкнуть, с каждым мгновением густела, как сливки. Длинные юбки путались в ногах, угрожая зацепиться за острый выступ и увлечь в стремительный винтовой вираж. В сотый раз Ката укорила себя, что не взяла ни керосиновой лампы, ни подсвечника. Прознав про отъезд Колдблада, она бегом кинулась в фамильную галерею, не думая ни о том, что за ее занятием ее могут застать слуги (которые, вне всякого сомнения, постараются донести графу о ночных рейдах в тайную комнату), ни о том, как она доберется до желанной цели в кромешной тьме. Дверь была заперта, но свет тонким прямым лучом бил из замочной скважины, путеводной нитью стекая на ковер. Гордон уже ждал ее. Ката остановилась на пороге и протянула дрожащую руку к замочной скважине. Не издав ни скрипа, дверь отворилась, но и за ней была темнота. Лишь зеркало за портьерой слабо золотилось, указывая ей путь. Ката шагнула в отражение. Она шла вперед во тьму, в этот раз забыв о предосторожности: она спешила. Но свет сопровождал ее. С каждым новым шагом слева и справа загорались свечи, и гасли, стоило ей немного уйти вперед, чтобы уступить черед другим. Огоньки длинных восковых тел, застывших в воздухе, образовывали коридор такой длинный, что разглядеть то, что ждало ее на другом конце, было невозможно. Но она и так знала, что там. Гордон спокойно стоял, заложив руки за спину, ожидая, когда она приблизится. Сегодня его костюм был лишен малейших признаков неряшливости и сидел будто прямо на нем сшитый, волосы Колдблада были напомажены, лицо гладко выбрито, а туфли начищены до зеркального блеска. Весь лощеный и сияющий, своим обликом он мог бы сойти за благородного джентльмена, но блеск в глазах выдавал безумие. — Вы пришли, — многозначительная улыбка тронула алый воспаленный рот. — Опять. — Да, я… Пришла сказать, что этот раз — последний, — выдавила Ката, осознав на середине фразы, что нет, не последний. Гордон ухмыльнулся, будто прочитав ее мысли. Поклонившись, он протянул ей руку в перчатке: — Позвольте пригласить вас на полонез. Ката опустила глаза. Колдблад не убирал руки. — Я вынуждена напомнить вам о своем происхождении… Меня не обучали искусству танца. Он улыбнулся и сказал шепотом, который, как и вся его речь, родился не на его губах, но в углах зала и рассыпался резонирующим песочным эхом: — Так-так, а я вынужден напомнить вам, где вы, Ката. В месте, которого нет ни на одной карте, которого не может и не должно существовать. Я пленник этого места, но еще и король. И здесь все в моей власти. Он провел рукой в воздухе, и если Оливия сочла бы этот жест признаком нездоровой любви к эффектным зрелищам и презрительно подняла бы брови, то Ката лишь ахнула, почувствовав, как заколотилось сердце. Целые анфилады призрачных свечей зажглись вокруг них, заиграла тихая музыка, и совсем рядом вдруг появились танцующие пары. Старомодно одетые дамы неземной красоты и джентльмены в сияющих парадных костюмах — все бледные и печальные. Они двигались так слаженно, точно это была лишь одна пара, отраженная тысячей невидимых зеркал. И Ката коснулась протянутой руки, почувствовав, что не может сопротивляться. Последний раз, повторила она себе, чувствуя, как одежда на ней меняет свои очертания, превращаясь в бальное платье из серебристого атласа, как волосы сами собой сплетаются в высокую прическу, как на слишком глубокое декольте ложится холод дорогого металла. Последний. Они кружились по залу в этом зыбком царстве чужих снов, которое казалось хрупким, но таковым вовсе не было: напротив, хрупкой была Ката. Она не знала, зачем вновь и вновь возвращается сюда. В присутствии Гордона ей было неспокойно: от него веяло угрозой, в его страсти к драматическим эффектам сквозило что-то неприятно искусственное, он напоминал ей паука, готовящего ловушку. Но ей почти хотелось быть одураченной. Его мир, холодный и причудливый, завораживал ее. Здесь все было не тем, чем казалось. Иногда они гуляли по улицам чужого города, и каждый раз Ката рассматривала небосвод, который не мог похвастаться изобилием оттенков: чернильный или темно-серый, он казался то блестящим, то пыльным. — Здесь совсем не бывает солнца? Луны? Звезд? — Откуда взяться звездам внутри зеркала? — снисходительно улыбался Гордон, предлагая ей локоть. Он жаждал ее прикосновений, которые облегчали его боль, но после первой встречи больше никогда не просил о них прямо. Всегда предлагал, никогда не настаивал. У зазеркалья не было названия. Мосты здесь парили над ледяной пустотой, архитектура была непропорциональной и величественной. Над петляющими дорогами плыли тяжелые туманы, поглощая свет газовых рожков и принося с собой странные, незнакомые запахи. На дорогах мелькали силуэты, но исчезали в переулках прежде, чем удавалось их рассмотреть. Однажды Ката видела детскую карусель: аляповатых лошадок, крутившихся под балаганную музыку. Каждые пять минут карусель останавливалась, но никто на нее не садился. — В детстве гувернантка водила нас с Финни на деревенские праздники. Увести нас от этой карусели было невозможно, — сказал Гордон, проведя рукой в воздухе. Неизвестно откуда соткавшийся туман поглотил лошадок, а когда развеялся, от карусели не осталось и следа. А балаганная музыка все еще играла. И все же Кате нравилось это место. В реальности ей нужно было держаться незаметно и скромно, носить плотные серые платья из дешевой шерсти, обучать Себастьяна математике, истории и этикету, к которым он не проявлял интереса. А после преподавать ему уроки музыки. Тихо ступать по коридорам, надеясь на случайную встречу с графом. Вновь и вновь спускаться в оранжерею в молочных сумерках. Раньше ей нравилась подобная жизнь: нравились длинные прогулки по окрестностям и часы, проведенные с любимцем-воспитанником. Редкие мгновения наедине с графом. А теперь они казались ей сном наяву. Ката чувствовала себя собственной тенью: глухой и бессловесной. Подходя к зеркалу, она боялась однажды не обнаружить в нем своего отражения. Здесь, в царстве Ледяного Короля, она много говорила, и ее внимательно слушали. Она носила роскошные платья из парчи, бархата, кружева и драгоценности. Она была красива, остроумна и даже умела танцевать. И нелогичный мир зазеркалья каким-то образом становился реальнее действительности. Когда полонез закончился, от танцующих отделилась престранная пара и подошла к Гордону и Кате. Молодящаяся женщина с острым носиком и выступающими глазными зубами под руку с мужчиной, который галантно улыбался, глядя поверх их голов. Слепой, он использовал руку жены в качестве трости, и, как показалось Кате, с трудом держался на ногах. Стоячий воротничок, как у сутаны, полностью скрывал его шею, отчего казалось, будто голову наспех прилепили к туловищу. — Мы рады, что вы почтили нас визитом, ваша светлость, — бархатным голосом протянула дама, не сводя с няни острых глаз. — Вы хорошеете с каждым приемом, леди Рампви, — поклонился Гордон. — Признайтесь, вам все-таки удалось обернуть время вспять? Красноватые глазки леди Рампви заискрились благодарностью; не будь ее щеки уже нарумянены, они бы заалели. — Вы прекрасно знаете, что мне это ни к чему. У меня свой эликсир вечной молодости. Когда они отошли поодаль, Гордон нагнулся к уху Каты и сказал вполголоса: — Сегодняшний бал в честь юбилея леди Рампви. Ей исполнилось две с половиной тысячи лет. Ее новый муж, по сравнению с ней, совсем мальчишка: пока даже не разменял третью сотню. — А выглядит она в разы моложе, — охотно поддержала Ката, принимая новую игру. — Это потому, что она пьет его кровь. Вы обратили внимание на его старомодный воротник? Нужен, чтобы скрыть укусы. А на нетвердую походку? Когда приглашаешь в свой дом семьсот человек, будь добра, потрудись хорошенько, чтобы выглядеть подобающе. Годы, к несчастью, берут свое. — Какой ужас! Бедный лорд Рампви. Почему он не разведется? — Вы же видели, он слеп. Без нее и шагу ступить не сможет. — Но он может ходить с тростью. Или купить собаку-поводыря. Или даже нанять человека в услужение, который помогал бы ему ориентироваться. — По-вашему, слуга объяснил бы ему, какие цвета идут его типажу и какие фасоны скроют недостатки фигуры? — манерно протянул Гордон. — Повязал бы галстук правильным виндзорским узлом? Растолковал бы, какие книги и картины хороши, а кого явно переоценивают критики? Разжевал бы, что он должен думать о своих знакомых и какие связи надлежит поддерживать? Слуге известны прелести охоты и игры в гольф? А может, слуга знает, как нынче модно обставлять гостиную? Нет, — решительно опроверг он, — тут необходима леди. Но хватит об этом. Вы позволите мне пригласить вас на котильон? И смеясь, Ката позволила увести себя в центр зала. Пока няня наслаждалась иллюзиями, созданными для нее близнецом графа, Оливия знакомилась с реальной жизнью. Первым делом она приказала отнести все книжки из ее комнаты назад в библиотеку и торжественно поклялась больше не читать романов. Никакого Реверенуса. Только тома и брошюры по естественным и социальным наукам. Возможно, биографии, но без фанатизма. Все остальное Оливия презрительно окрестила «доморощенной философией». И если бы книги принадлежали ей, она бы несомненно устроила костер на участке перед домом и смотрела бы, как язычки пламени слизывают пустоту множества слов, обращая их в сизый пепел. Она так бы и сделала, если бы граф, трепетно собиравший редкие тома со всего мира, не пригрозил обратить ее в ледяную статую, если она сожжет хотя бы одну страничку. Оливия скорчила ему рожу, пока он не видел, и в отместку назвала библиофилом. Про себя. Она не забывала об осторожности. — В этих текстах красота ушедших времен, красота идей и конструкций, красота созвучности, как в музыке, и образности, как в живописи, — нравоучительно вещал Колдблад. — Я уже вам это говорила: красоту сильно переоценивают, — фыркала Оливия. — Да и не там вы ее ищете. Она открыла для себя наслаждение чувственностью. И радовалась тысяче новых удовольствий, проскользнувших в ее жизнь. Разве удовольствие засыпать на чистых простынях, смаковать вино, подносить замерзшие ладони к камину сравнится с удовольствием жить лихорадочными образами, рождаемыми воображением? Самые простые вещи вроде холода и жажды становились ее новыми источниками наслаждений. Ей казалось, ее жизнь висит на волоске, поэтому каждый новых вдох она делала с жадностью, каждый новый рассвет встречала как последний. Кто бы мог подумать, что в простом существовании столько магии? Что «быть» — это не пассивный глагол, а активный. Она была, вот сейчас, именно в эту самую секунду. Кто знает, где она будет потом? Но сейчас она есть. Именно это важно. А уж почему и какой неведомый случай забросил ее в этот мир — вторично. После их последнего разговора Колдблад разительно переменился. Он не напоминал о Себастьяне, давал время подумать, но Оливия всегда помнила, что ему нужно. И хотя граф отныне был любезен, временами нежен, улыбался и вел себя практически как образцовый супруг, хотя они теперь делили постель и много разговаривали о самых разных вещах, Оливия не позволяла сбить себя с толку. Ему нужно ее сердце, и только. Не она сама, а ее жизнь. Да, Оливия принимала беспечный вид и с удовольствием играла в семейную идиллию, но твердо стояла ногами на земле. Ничего вы не получите, дорогой граф, посмеивалась она про себя, вам не заморочить мне голову. Свой грех я искуплю как-нибудь иначе, при жизни, искуплю его делами, поступками. И якобы обдумывая предложение, она готовила план побега. Ей нельзя было возвращаться домой, но можно было поехать на юг, к морю и вечному солнцу. Там она окунется в жизнь и навеки забудет о холоде. И Оливия мечтательно улыбалась, потягивая горячий чай.

***

В тот вечер Элинор была настолько хороша, что никто не заметил ее скверного расположения духа. Поклонники столпились рядом, угодливо улыбаясь, привлеченные теми же неотвратимыми силами, которые притягивают трутней к пчелиной королеве. Элинор благосклонно выслушивала их комплименты и посмеивалась над остротами, придерживаясь привычной линии поведения. Улыбка краешком рта, взгляд из-под полуопущенных ресниц и меткий комментарий. Баланс между тем, чтобы никого не обделить вниманием и никому не подарить надежду. Между тем, за всей этой мишурой кокетства не пряталось большого интереса. Поклонники были давними и уже успели ей опостылеть; их разговоры всегда начинались с погоды и литературы, продолжались философией и опускались до бытовой психологии. Поэтому Элинор давила зевки, невзначай посматривая на часы на каминной полке и ожидая, когда подадут ужин. Как и всегда, аппетита у нее не было. Когда пухлощекий Монгре, похожий на младенца во фраке, заговорил о Гегеле, Элинор, извинившись, покинула круг. Четыре пары глаз проводили ее с сожалением: кроме общего объекта обожания, их мало что связывало. Да и, надо думать, «Феноменология духа» отнюдь не была их излюбленной темой. Элинор не спеша переходила из одной залы в другую, боясь ненароком перехватить чей-нибудь взгляд и быть затянутой в очередную утомительную беседу, куда ее зазывали ради того, чтобы погреться в лучах ее красоты и молодости. Она так привыкла к тому, что ее воспринимают исключительно как усладу для глаз, что часто не утруждала себя следить за нитью разговора и говорила невпопад. Эту черту мужчины находили «бесконечно очаровательной», а женщины злобно закатывали глаза. При этом Элинор отнюдь не была дурой — просто ей было невыносимо скучно. Выпитое на пустой желудок вино навевало на нее сон и, чтобы немного взбодриться, а заодно перехватить пару минут одиночества, она вышла на балкон. Но здесь ее ждало разочарование: единственное, по ее расчетам, тихое место в доме было оккупировано сутулым молодым человеком, со смаком выкуривавшим едкую сигару. Элинор знала его как Гордона Колдблада, близнеца застенчивого Финнегана: одного из тех четверых поклонников, от которых она сбежала пятью минутами ранее. Услышав шум открываемой двери, он обернулся, сигара съехала на кончик рта: — Леди Элинор, какой сюрприз. Где же ваша свита? — Кажется, всерьез увлечены Гегелем, — весело бросила она, ни капли не смутившись непривычно холодным приемом. — Ну да, — усмехнулся Гордон. — Поддержание разговора о высоких материях, когда в голове сплошь низменные мысли — это, определенно, требует особого мастерства. — О чем вы говорите? Они приличные молодые люди. — А я разве утверждаю обратное? Только о Канте, Гегеле и Ницше у них самые поверхностные представления. Вряд ли они вообще читали что-то кроме школьных конспектов. И абстрактные концепции обсуждают, чтобы завоевать ваше расположение. Слыть интеллектуалом сейчас, знаете ли, модно. Элинор заметила, что его плечи и волосы припорошены снегом, а нос пунцовеет на льдисто-бледном лице — должно быть, он был здесь с самого начала приема. Она опустила глаза вниз: то тут то там на белом снегу виднелись кучки пепла. — Вы не угостите меня сигарой? — И не подумаю. — Нет? — Нет. Только ценитель может по достоинству оценить этот сорт: вы же задохнетесь дымом. А запах, который после вы принесете с собой в зал, только подмочит вашу репутацию. Знаете, степень эпатажа должна быть обратно пропорциональна числу завистников: и вы себе экстравагантные выходки позволять не можете. — Вот как? По-вашему, у меня много завистников? — она обхватила себя за плечи, жалея о том, что оставила в зале свою песцовую горжетку: подарок отца на восемнадцатилетие. — Как же иначе, когда вы единственная красивая женщина в зале, — Гордон затушил сигару о пилястру и щелчком сбросил ее вниз. — Другие смогут ослабить корсеты только, когда узнают о вашей помолвке. Как вам мой брат, кстати? — прищурился он, — достойный кандидат в спутники жизни? — Ну, так уж и единственная, — засмеялась Элинор, пропустив мимо ушей вопрос о брате. — А Маргарет Пратт? — Никогда не понимал ажиотажа вокруг нее. Если она перестанет красить глаза, мы их не разглядим без подсказки. — Какой же вы гнусный! — засмеялась Элинор, на дух не переносившая Маргарет с ее лицом-сердечком, пухлыми, вечно приоткрытыми алыми губами и глазками-щелочками. — Ну а Стефани Вин де Клау? — Нашли кого привести в пример! Рядом с ней воздух стынет. Говорят, если ее поцеловать, превратишься в камень. — Но она ведь красива! — настаивала Элинор. — В ней столько аллюра, столько благородства… — Не в моем вкусе. — Констанция Пенроуз? — Спина колесом и надменный прищур. — Мелоди Статенхайм? — Лодыжки. — Что лодыжки? — Как два столбика, не замечали? — Нет! Да вы то как могли заметить?! — воскликнула почти разъяренная Элинор. — Видел, как она спускалась с коляски. — Значит, только для виду держитесь особняком, а на самом деле исподволь разглядываете девичьи ножки, так, что ли? — дразняще улыбнулась девушка. — Само собой, — не моргнув глазом, парировал Гордон. — Не переживайте, у вас самые прелестные. — Ну, знаете… — Возвращайтесь в зал, пока вас не хватились, — устало вздохнул Гордон, и Элинор вдруг впервые в жизни почувствовала, что кто-то не желает ее общества, и, как и всякого единственного в семье и оттого залюбленного ребенка, папину дочку, это открытие возмутило ее до глубины души. — А вы? Почему не присоединитесь к остальным? — Они мне противны. — Тогда зачем пришли? — Отдать дань высшему обществу за сомнительное удовольствие быть его членом, — он криво оскалился. — Прошу, оставьте меня. Идите побалуйте своих поклонников лишним добрым словом — от вас не убудет. — Да вы просто грубиян, — укоризненно покачала головой Элинор, но уходить не спешила, с любопытством рассматривая длинные суставчатые пальцы, которыми он отстукивал нервную дробь по перекладине. Рыбьи глаза не отрывались от невидимой точки впереди: он был точно юнга, высматривающий полоску берега. — Правда? Что ж, замечать это вслух тоже идет вразрез с правилами хорошего тона… Так что вы думаете о моем брате? — Думаю, что он куда лучше вас, — отрезала девушка. — Милый, воспитанный и танцует замечательно. Она хотела его уколоть, но синеватые губы Гордона вдруг тронула довольная улыбка. — Так-так, — радостно пробормотал он и впервые оторвал взгляд от линии горизонта, чтобы посмотреть ей в глаза. А он красив, подумала вдруг Элинор. Ее совсем не привлекал розовощекий, пышущий здоровьем Финнеган, но от болезненной тонкости черт Гордона вдруг затрепетало сердце. Ей до смерти захотелось узнать, что скрывается за его резковатым цинизмом, за усмешкой, притаившейся в уголках тонкогубого рта. Должно быть, эта броня прячет невероятно тонко чувствующую душу, решила Элинор. — Бьюсь об заклад, вы танцевать не любите, — сказала она. — Увы, — пожал плечами Гордон. — Впрочем, один раз я готов сделать исключение. Но только для самой красивой девушки в зале.

***

Сегодня на каждой ветви дуба сидело по белоснежному голубю, а в воздухе пахло мускусом и тиной. Небо было цвета свежих чернил. — Ах, как мне не хочется, чтобы наступило утро, — снова прошептала Ката, крепче сжав длинную ладонь Гордона. Вдвоем они сидели у черного как смоль пруда, в глубинных водах которого плавали по спиралям сияющие перламутром рыбы с хвостами, трепещущими, как вуали вдов. На Кате было белое воздушное платье и лилии в волосах. Она казалась себе нимфой Эхо, заманившей Нарцисса к горной реке. — Ваш мир прекрасен. Я бы хотела навсегда остаться здесь. — Это невозможно. — Но я все продумала! Я скажу лорду Колдбладу, что ухожу, а на самом деле, приду сюда и останусь здесь навеки с вами, как и должно было быть. Я облегчу ваши муки, подарю утешение, составлю компанию… — Нет! — разъяренно выдохнул Гордон, резко дернув головой. Стая белоснежных голубей вдруг превратилась в черных ворон, которые разразились громким тревожным карканьем. Вскочив на ноги, Колдблад запустил в них камнем, но еще раньше, чем он достиг их, птицы слились с тенями и стекли на землю, затерявшись во мгле. — Глупая девчонка! Ты не понимаешь! Пусть даже с золотыми стенами, тюрьма остается тюрьмой. Я могу развлекать нас какими угодно картинками, но это не изменит главного: здесь я ничего не чувствую, кроме боли. Боли как невидимых кандалов. Все, что я хочу, это вновь почувствовать, что значит быть живым: уставшим, голодным, пьяным, сонным. Каким угодно, но только не заплесневелой мумией! Не… не букашкой, застывшей в янтаре собственной вечности, понимаешь?! — Но, — пролепетала Ката, чувствуя как слезы обиды наворачиваются на глаза, — вы же говорили, что мои прикосновения вас лечат, что, когда я рядом, вы не чувствуете боли? — Это так, — прерывисто вдохнул и выдохнул Гордон, с видимым усилием контролируя очередной припадок. — Все так. Но не чувствовать боли еще не означает чувствовать себя живым, так ведь? Я хочу быть хозяином своей судьбы, а не рабом собственного властолюбивого и вероломного братца. Ты ведь знаешь, что можешь мне помочь, так ведь? — он опустился перед ней на колени и поцеловал в скулу, а потом положил руки на плечи. — Понимаешь ведь, что моя жизнь в твоих руках, ведь так? Ты ведь можешь положить конец моим мукам… Можешь ведь вывести меня отсюда, а там, в настоящем мире, когда я верну себе могущество, ты станешь моей законной женой и я покажу тебе удовольствия реального мира. Все, что захочешь. Поедем в круиз по семи морям! Заведем ребенка! Вот чего бы тебе больше всего хотелось? Ката опустила глаза и закусила губу. Пока он так возвышался над ней, она боялась совершить лишний вдох. — Ну конечно же! — с горьким надрывом выдавил Гордон, поднимаясь на ноги и поворачиваясь к ней спиной. — Не говори ничего, я ведь тебе противен, так?! Ведь и этот мир тебя влечет не ради меня, а потому, что здесь ты можешь быть красивой и свободной, так? — Ну зачем вы так… Это неправда! — вспыхнула Ката. — Да если в этом все дело, знай, что я могу подарить тебе какой угодно облик! Ты стоишь на пороге удивительной жизни, но вопреки логике не торопишься открывать дверь… — Что же будет с его светлостью? — почти шепотом спросила Ката, боясь поднять глаза. Она ожидала нового припадка ярости, но, к ее удивлению, Гордон лишь пожал плечами: — Теперь, когда я встретил тебя, я больше не горю желанием отомстить. Да, Финнеган потеряет могущество, но поместье и титул я ему оставлю. Мы же с тобой отстроим все заново дальше, на севере, среди горных ущелий и алмазных пещер. Я не тороплю тебя с принятием решения, Ката. Но обещай, что подумаешь над моими словами, хорошо? А теперь возвращайся домой. Светает.