Подводка

Он помнит ее глаза. Когда он родился – не то слово, когда его… проявили? Материализовали? Она отдала год своей жизни, и он возник в сверкающей хромом и потрескавшимся кафелем подпольной лаборатории… Он помнит ее глаза. Не большие, и не накрашенные. Серо-сине-зеленые, блеклые, как вылинявшее северное небо. Окруженные не очень хорошей кожей, осененные короткими рыжеватыми ресницами. Влюбленные глаза. Она его создала и боготворила. Не год, несколько месяцев. Потом… «Возьмите, он хороший. Да-да, еще долго прослужит. И посуду моет, тоже». Он не видел ее глаз тогда. Он взял со стола книгу – просто так, на память – и, неслышно приотворив дверь, пошел прочь. Сидел потом на парапете, болтал ногами. Книга была непонятная. «Темные аллеи». - Эй, ты! Его окликнули, и она полетела вниз, трепеща бессильными крыльями страниц. - Эй, парень! Ему не было страшно. Она не прописала, что он может бояться. Ему не было больно. Она слишком торопилась, когда писала ангст. Он улыбался, стоял, ходил, смотрел, делал, что ему говорили. - Ты же не настоящий, парень. Он оперся о ящики, которые они разгружали, и присмотрелся: пронзительными, карими глазами, всегда очерченными тонкой линией подводки. - Что значит, ненастоящий? Он знал, конечно, он знал, что он создан. Что ему отдано – отмерено – чужое время. Что он умрет, когда – ударами сердца – оно закончится, исчезнет, пройдет. Но что это значит – ненастоящий? Тогда над ним просто посмеялись. - Ну это… ненастоящий. Но он начал думать. Ненастоящий… Вот он, безусловно, Каме. Каменаши Казуя. Японец, 171, 27. Но где-то – за дверями квартир, дверцами машин, заборами особняков – есть еще десятки, сотни, тысячи Каме. А где-то, где-то еще есть тот, с кого их всех писали. Оригинальный. Настоящий Каменаши. После этого он зарабатывал деньги: много и быстро. У него не было морали, у него не было гормонов и желез, способных выдать спрятанные в багаже наркотики, способных почувствовать стыд или страх, способных встать на пути неловко, случайно поставленной цели. И у него не было времени. Почти не было. Нужны были документы, поддельные документы – у него не могло быть настоящих. И настоящая виза на чужое имя. И билеты. И легенда, которую он, привычно и прописано улыбаясь, рассказывал всем, от турагентов до таможенников. «Мой дедушка был японцем. Представляете, такие сильные гены». Токио не оказался домом. Город был чуждым, и неприятным. На него смотрели, то приподняв бровь, то неодобрительно сжав рот. Вовремя отводя глаза. Нервно облизывая губы. Он надвигал капюшон и шел вперед. К гостинице. И – потом – к цели. Ему оставались не недели, дни. В чужой стране, с – он знал – уже бесполезным обратным билетом. Но ему везло. И вот он стоит, прислонясь к бетонному столбу в ограде любительской бейсбольной площадки. Он смотрит, смотрит на оригинал – и не находит в нем ни силы, ни любви, ни веры. Каменаши просто… человек. Сосредотачивается на мяче, перехватывает руками биту. Бежит. Такой же человек, как и та, что его создала. У Каменаши сбивается дыхание, он улыбается, смеется. Глаза сверкают – ненакрашенные глаза, глаза без подводки. За его спиной – шершавый бетонный столб, и он медленно подносит руку к лицу. Слюнявит палец и пытается стереть макияж. Улыбается. Ветер трогает его волосы, переворачивает последние страницы книги.