История моей шизофрении

— Три... два... один... Дверь противно скрипнула, и в душном помещении показалась девушка. На моём лице застыла безумная улыбка, глаза излучали одержимость. Я сидел на кровати, чуть наклонившись вперёд и облокотившись на полусогнутые руки. В таком состоянии она встречала меня каждый день и, если бы не камеры, расставленные повсеместно, думала бы, что я так и сижу с самого утра, ожидая её приход. Но нет, это не так. Просто я чувствовал её приближение, ждал его. Собственно говоря, ради этого момента я и живу. Она вздохнула и прошла в комнату, где я пытаюсь существовать уже несколько лет. Или не несколько. Я давно уже потерял счёт времени. Теперь я мог вновь разглядеть её получше: длинный русые волосы, туго стянутые в высокий конский хвост, бледное лицо, излучавшее отрешённость, и зелёные уставшие глаза. Одета она была в строгую одежду. Никакой оригинальности! Опять эта юбка-карандаш и широкий пиджак грязно-серого цвета, под которым скрывалась белоснежная блузка. Моя посетительница походила скорее на офисного работника, нежели на психолога, коим являлась. Я усмехнулся и обессиленно откинулся на кровать с чувством выполненного долга, уставившись на потолок грязно-молочного цвета, какого, к слову, и была вся комната. Интерьер красила лишь железная решётка на и без того маленьких окнах да стопка газет на тумбочке, которая была готова развалиться, попробуй к ней притронуться. Я слышал, как девушка робко опустилась на стул недалеко от кровати и деловито открыла «Историю болезни». Могла бы уж выучить, столько ходит! Короткий смешок сорвался с моих губ, лицо исказилось в кривой ухмылке, но тут же вернуло прежнюю маску равнодушия. Хотя почему маску? Мне действительно всё равно. — Здравствуйте,.. — Здравствуйте, — лениво протянул я. Ненавижу, когда называют по имени, напоминает о прошлом. Поэтому предпочитаю дерзко перебивать, как в старых американских фильмах. Докторша вымучено улыбнулась. Устала. Ведь таких, как я, здесь — сотни. Но мне её не жаль. Даже наоборот. Пусть мучается. Она сама выбрала такую судьбу. Я в блаженстве закрыл глаза. Чувствовать рядом человека — чудесно. Вижу неосязаемую связь между нами. Я впитываю жизнь, вытягиваю тонкие нити существования, пусть и через такой сомнительный косвенный источник, но другого нет. Я полностью изолирован от общества. О жизни «вне» узнаю лишь от Неё или из газет. Но ведь бумажные источники имеют свойство «умалчивать», «недоговаривать» и «привирать». — Как Вы себя чувствуете? — Чёрт, никакой оригинальности. Забитые до тошноты слова и показная вежливость. Я повернул голову вправо и открыл глаза, сфокусировав зрение на переносице. Девушка нервно вздохнула, пальцы задрожали. Да уж, не самое приятное зрелище. Ну, да что поделаешь. Она снова посмотрела на меня. Кажется, пытается представить меня нормальным человеком. Это как если бы я надел костюм, гладко выбрился и улыбнулся а-ля Бред Питт. От этих мыслей захотелось закатить глаза. — Расскажите о своём детстве. — Она опять уставилась в «Историю...», как будто пыталась прочитать что-то между строк. Что я мог рассказать о детстве? Тем более о своём? У меня была до тошноты приличная семья: мать — учитель литературы, помешанная на подростковой психологии и этикете; отец — политический деятель и религиозный фанатик и сестра — отличница, ученица «Женской Гуманитарной Гимназии», в свободное время увлекающаяся музыкой и искусством в целом. Слишком много интеллигентов в одном доме, наверное, именно поэтому я был весьма заурядным и обычным. У нас была шикарнейшая квартира, повсеместно уставленная старинными реликвиями и увешанная картинами каких-то известных художников, которые родители привозили с аукционов. Безусловно, это всегда были благотворительные аукционы, мои родители были самыми бескорыстными и добродетельными людьми на свете. Со стороны казалось, что они идеальны. Они как люди на картинах в нашем доме — всегда в отличном настроении, всегда ухожены, всегда благородны. И лишь я омрачал масляную картину идеальной семьи. Я был неудачным мазком художника, искажённым портретом сына этой интеллигентной семьи. Мать всегда пыталась направить меня на путь истинный. Это выражалось по-разному, но она никогда не повышала на меня голос. Нет, напротив, у неё было оружие посильнее. Когда, по её мнению, я делал что-то не так, она строила лицо, наполненное вселенской скорбью, бросала на меня взгляд, полный немого разочарования, и уходила. Иногда в другую комнату, иногда вообще из дома. И это было самое ужасное. Меня переполняло чувство, будто она прокрутила меня в мясорубке, ударила под дых. Я чувствовал себя террористом, который взорвал её священный храм и непременно бежал к ней извиняться, даже если бы на страшном суде не признал своей вины. Отец и сестра в этих случаях лишь осуждающе качали головой. Я был один. Так и прошло моё детство. В вечных скитаниях по глубинам непонимания, безразличия и примерной жизни. Мог ли я рассказать всё это моему "психологу"? Безусловно. Я мог поведать Ей все свои сокровенные тайны, открыть душу, поплакаться в её пиджак... Но тогда я бы стал ей неинтересен и остался бы гнить среди этих стен в отрешённом одиночестве. И пока я здесь, я буду крепко держаться за эту нить жизни.