Отпустить меня не хочет родина моя

— Селянка, у тебя бабушка есть? — Нету. — Сиротка, значит. (к/ф Формула любви)

Мне никогда не приходила в голову мысль, что я могу быть к чему-то привязан. Раньше так точно. Я старался не допускать этого, что мне было, в общем-то, легко. По словам Фингона, я всегда отличался ветреным характером, отходчивостью и хроническим склерозом. Верить Фингону, конечно, дело дурное — он порой сам себе поражается, а потом клянется, что никогда бы ничего подобного не сказал, — но иногда интересное. Тем более, что сам я мало что говорю, все больше старого друга слушаю. Неразговорчивый стал я, просто жуть. Это началось еще во время перехода через льды. Болтать было холодно, все вокруг пребывали в отвратительном настроении, а я вообще тихо мечтал убить кого-нибудь особо жестоким способом. Хоть я и арфинг, и не положено мне такие мысли думать, а то господин Финголфин в обморок грохнется, не дай Эру. Вот я и молчал, как рыба, размышлял, осознавал смысл жизни. А потом и болтать расхотелось. В первую эпоху я старался ни к чему не привязываться, дабы не загружать голову лишними мыслями. У меня их было так много, что все не запоминались. Приходилось записывать — как Ангрод ругал меня за эти исчерканные листы по всему дому! Я молчал, пожимал плечами, и тихо про себя ругался, когда брат, утопая в моих записях, швырял их охапками в печь. Но ругался я скорее для очистки совести — что таить, во многих философских идеях, что летели в огонь с завидной регулярностью, к моменту их сожжения я уже разочаровывался. К Фингону я тоже пытался не привязываться. Только нервы тратить — его ведь идти в Ангбанд искать Маэдроса так никто, из тех, кто был в курсе, отговорить не смог. Я даже начинать не стал. Из-за моих постоянных раздумий вся жизнь проплывала мимо. Как в тумане — вроде что-то происходит, но толком не разберешь. Все что-то делают, куда-то едут... Живы и хорошо. Даже когда Тургон ушел строить свой потаенный город, мне было все равно. Какой Тургон, какой Гондолин, я в тот день такую вещь осознал! Жаль, уже не помню. Записал, конечно, но Ангроду все равно, он не разбирает, что кидает в печь — горит и ладно. В какой-то момент в мою голову закралась одна мысль и стала периодически всплывать на поверхность сознания, как правило, перед сном. Понял я тогда, зачем я все это пишу, а потом сжигаю. Понял, что чего-то мне в жизни не хватает. Чего-то такого, что я очень любил, и люблю до сих пор, к чему я привязался когда-то давно, хоть и не хотел этого всей душой и сердцем. В Валиноре это было, а тут нет, и не появится. Но эту светлую идею я записывать не стал. Дело было посреди ночи, Ангрод бы проснулся и толкнул длинную речь о моих умственных способностях, полную укора, экспрессии и едкого сарказма. Слушать Ангрода еще хуже, чем слушать Фингона. Фингон хоть что-то интересное говорит. А чего мне не хватало, я понять не мог. Думал об этом лет пятьдесят. Каждый день по полчаса после ужина. И ничего не надумал. Финрод пытался меня разговорить, но до него доходили лишь глупости, которые я и сам знал. А я все не мог догадаться, что же мне нужно, куда же меня так тянет. И только в чертогах Мандоса, после целой эпохи раздумий, когда я ничего не делал, а просто смотрел, как крутится веретено Вайрэ, до меня вдруг дошло. Я понял, что скучаю по бабушке. По моей милой бабушке Индис, по ее вечернему чаю и яблочному пирогу. Я так и застыл, глядя уже просто куда-то мимо, и вспоминал, как мы с Ангродом ходили к ней в гости, как она учила Артанис вязать на спицах, как мы засиделись как-то раз допоздна. Надо было уже идти домой, а я никуда не пошел, потому что заснул в любимом кресле дедушки Финвэ и так и проспал до рассвета. Еще бы, после плотного ужина-то. Когда Намо как-то раз, ненароком, предложил мне отправиться из чертога в Аман, я отказался. Пребывая в жесточайшей депрессии из-за смерти Андрет, да и из-за своей между делом, я отказывался от всего. Даже от чая. Сказал, что никогда не покину чертога, потому что не могу смириться с утратой. А все из-за того, что привязался — чтоб меня волк сожрал! — привязался к смертной женщине, хоть и зарекался никогда этого не делать. Даже не знаю, от чего было хуже. От того, что больше никогда не увижу ее или от собственной глупости. Наверное, Ангрод был прав, рассуждая о моем интеллекте. Но в тот момент, когда на меня снизошло озарение, я понял, что мне нужно написать. Выклянчить бумагу, перо и чернила в Мандосе было сложно. Для этого нужно было либо долго упрашивать Намо, чтобы он поделился, либо попросить у Фингона, предварительно выслушав все его истории, которые он мне не успел рассказать. Поразмыслив, я решил, что лучше уж терпеть болтовню друга, чем преклонять колени перед судьей. А потому поблагодарил Вайрэ за то, что она разрешила посидеть с ней – будто знала, что от созерцания ее работы хорошие мысли в голову лезут! — встал, и отправился на поиски старого приятеля. Фингона я нашел в библиотеке, где он любил проводить время за чтением мемуаров первородных эльфов. Он сидел за массивным столом, пил травяной чай из большой глиняной кружки и что-то черкал в блокноте, периодически поглядывая в большую книгу с пожелтевшими страницами. Лампа, стоящая рядом с книгой, почти погасла, и все вокруг приобретало странный коричневый оттенок, какой бывает в темных коридорах, где пыльно и мало света. Я не хотел отвлекать Фингона, мне нужна была только пара листочков, но в поблизости никого не было, а другу было скучно. Потому его треп мне пришлось слушать часа два. Благо, я давно в совершенстве овладел искусством поддакивания. Когда друг замолчал, чтобы отпить чая, я понял, что если не переведу тему сейчас, то окончательно сойду с ума. — Фингон, давай прошение на освобождение из чертога подадим. Он чуть было не закашлялся. С шумом опустил чашку на стол, и некоторое время тяжело дышал, пытаясь прийти в себя. Я его не торопил. — Здравствуйте, телери, я Феанор, — выругался он, отдышавшись, — ты себе как это представляешь? — Да очень просто. Напишем заявление, отдадим Намо, а он уж пусть думает. Хуже все равно не будет. — А в причинах, почему нас надо выпустить, что напишем? Тут я понял, что выгляжу со стороны полным идиотом, но аргумент у меня был всего один, ибо пока Фингон болтал, ничего более весомого я не придумал. — Скажем, что скучаем по бабушке. Друг смерил меня уничтожающим взглядом и разразился длинной тирадой, почти как Ангрод в первую эпоху. Но я видел, как он разом погрустнел. Он начал говорить тише, без нажима, а уголки его губ печально поползли вниз. Это ему, наверное, тоже яблочного пирога захотелось. И чаю нормального, с мятой и смородиной, а не этого странного отвара, который и чаем-то не назовешь. — Ладно, — сказал он, — только писать будешь ты. У тебя опыта больше. Я сел на соседний стул, взял лист и окунул перо в чернильницу. Столь официальные вещи мне и при жизни-то приходилось сочинять редко, а уж после смерти тем более. Подумал минуты две и написал первую строчку. Дальше понеслось лучше. Фингон тем временем ходил туда-сюда, бормотал что-то себе под нос. Потом убежал в неизвестном направлении, но вскоре вернулся, таща за руку Ангрода. Вместе они начали какую-то околонаучную дискуссию о расстройствах психики, связанных с длительными периодами плохого настроения и сидением в темном углу. Но ни к какому выводу так и не пришли, а потому вскоре замолчали. Сели рядом со мной и принялись слушать, как скрипит перо по бумаге. — Готово, — поднял я голову, — как вам? Они смерили меня странным взглядом. Я ответил им тем же, и заметил, как они оба плохо выглядят. У Фингона растрепались волосы, лицо стало каким-то бледным, Ангрод просто был печален и держался за виски, словно у него болела голова. Он взял бумагу, почесал нос и принялся читать, с трудом разбирая мой почерк.

На имя Эру Единого, что в Арде зовется Илуватар, От Айканаро Арафинвиона, что влачит ныне жалкое существование в чертогах Мандоса,

Заявление.

Прошу освободить меня и всех остальных потомков Финвэ в третьем поколении из заключения в чертогах ожидания по причине того, что мы скучаем по нашей дорогой бабушке Индис. Нам очень не хватает ее пирогов с яблоками и фирменного чая. От долгого пребывания в Мандосе у некоторых из нас начались расстройства психики: участились случаи проявления депрессии и кататонического синдрома. Потому нам очень нужно сменить обстановку, а заодно посетить сады Ирмо для восстановления душевного равновесия. Обещаем, что бунтов затевать не станем, а будем хорошо себя вести и приносить пользу родному Валинору. На две минуты Фингон с Ангродом застыли и смотрели куда-то сквозь меня. Я уже начал волноваться и сомневаться в собственной адекватности, как вдруг брат вздохнул и снова почесал нос. — Аэгнор, — пробормотал он, — а где ты таких странных терминов понабрался? — Не помню. Ну что, сойдет? — Да сойдет, в принципе, — подал голос Фингон, — Намо такого точно хватит. Но тебе не кажется, что это слишком уж наглость? Он не поймет. Намо не понять, конечно, мог, но смысла переделывать я не видел. Мы немного поспорили на эту тему, но все-таки решили, что сойдет. Запланировали на следующий день идти собирать подписи. В тот же день уже не имело смысла что-то решать — было поздно, Ангрод каждые пять минут жаловался на головную боль, а у меня снова пропало настроение с кем-то разговаривать. Перед сном я долго ворочался, думал, разглядывая тени на потолке. Меня очень беспокоили две вещи, из-за которых я так полночи и провертелся с боку на бок. Тот факт, что я говорил, что останусь в чертоге до конца времен, Намо мог забыть. Во всяком случае, я очень на это надеялся и теперь про себя молился, чтобы судью прошиб склероз. Забывчивостью судья никогда не отличался, но мало ли ему чего эльфы говорят. Не записывает же он все это, в самом деле. Но то, что Индис не приходится бабушкой феанорингам, Намо, несомненно, помнит, а с этим надо было что-то делать. Феанорингов из заявления вычеркнуть было можно, но нечестно. Обидятся еще. Да, они нас бросили тогда на берегу, но разве можно Исход нолдор сравнивать с походом в гости к бабушке? *** Утром я проснулся с мыслью, что все как-то не так. Осознал всю бредовость затеи, проклял сам себя, но было уже поздно. Когда мы с Фингоном шли искать феанорингов, я уже пребывал в полной уверенности, что они нас пошлют куда подальше. Но к величайшему моему изумлению, народ нас поддержал. Тот факт, что Индис им не родственница их смутил, но Маглор уверил меня, что возьмет это дело на себя. Оставалось только надеяться, что Маглору верить можно. В означенный час мы все большой дружной кучей столпились перед троном судьи. С нами за компанию увязались также Финголфин, Феанор и Финвэ, но без особого энтузиазма. Они не рассчитывали на освобождение, скорее просто хотели попытать счастье. Намо сидел на своем троне, завернувшись в фиолетовую мантию, пил чай из хрустального стакана в красивом подстаканнике и писал кому-то письмо. Поняв, что вокруг происходит что-то странное, он поднял голову, отложил перо и уставился на меня — я стоял впереди всех, как организатор сей бредовой затеи. В тот момент я уже был уверен, что ничего хорошего из этой авантюры не выйдет. Маглор чуть сжал мне руку, мол, не бойся, нечего терять. — Что у вас? — спросил Намо. Он недоумевал, почему мы все тут сконцентрировались, но ухмылялся, из чего я заключил, что он в относительно хорошем настроении. Впрочем, как знать, как знать. Время было позднее, судья выглядел уставшим, и надо было действовать сейчас. Я выступил вперед, все еще держась за руку Маглора и уже представляя, как меня заключают в темницу. За плохое поведение. — А у нас тут… заявление… — пролепетал я и сунул Намо в руки свиток. Судья хмыкнул, развернул листок с моей писаниной и углубился в чтение. Он ничего не говорил, но выражение его лица изменялось в пределах от искреннего изумления до праведного гнева. Иногда Намо улыбался, но как-то коварно. Наконец, он отложил заявление, отпил чаю и поднял глаза на меня. — Ты это придумал? Я кивнул. Захотелось провалиться сквозь землю, если бы это было здесь возможно. Намо о чем-то подумал, постучал кончиками пальцев по резному подлокотнику трона. — К Индис, значит, хотите? А почему тогда с вами феаноринги? — Господин судья, — сказал Маглор, выступив вперед, — позвольте рассказать вам… И в этот момент в нем проснулся поэт. Вещал неспешно, негромко и как-то очень выразительно. Я был уверен, что это импровизация, ибо такую речь Маглор бы заучить не смог. А он все говорил и говорил: про розы в саду, про кресло-качалку, где так любил отдыхать Финвэ, про вечера, когда Индис поет песни ваниар, что редко слышны в Тирионе. И даже про пирог – про мой любимый, с яблоками! Я думал, что Намо не станет его слушать, но он сидел тихо, не перебивал, а его голова постепенно опускалась вниз, будто в тот момент он познал великую печаль, что ранее была ему неведома. — Да, — сказал он упавшим голосом, — хорошо. Ступайте. Я обомлел. Чтоб вала, чтоб великий, грозный, не знающий пощады судья повелся на это? Финвэ протиснулся сквозь толпу. — Намо, позволишь ли ты мне и моим сыновьям тоже… — Позволю, — перебил он. — Ступайте. Счастья вам. И задумался о чем-то, лишь ему известном. *** Сейчас мы живем, как прежде. Бабушка печет пирожки, дедушка Финвэ отдыхает в любимом кресле, Ангрод подкалывает меня каждые две минуты. Фингон все так же болтлив, а я все так же задумчив. Но сколько я ни размышлял, почему все-таки Намо так легко выпустил нас всех, ни к какому выводу так и не пришел. И только через месяц до меня вдруг дошло. Это случилось одним теплым осенним вечером. Финвэ сидел в кресле и читал свежую газету, Маглор сидел на чердаке и сочинял стихи, а мы с Фингоном валялись в большом гамаке на террасе. После плотного ужина не хотелось куда-то идти, о чем-то болтать, да и вообще что-то делать. Потому мы просто созерцали закат. Солнце уже почти село, сад заливало нежным теплым светом, легкий ветерок шевелил слегка увядшие розы. Из гостиной слабо доносился звук струн — Индис настраивала лютню. — Слушай, — сказал я, — я, кажется, понял, почему Намо тогда так опечалился и отпустил нас. Фингон уставился на меня с неподдельным интересом. Сегодня он был не слишком разговорчив, ибо все силы ушли на поедание яблочного пирога. — Потому что мы ему надоели хуже горькой редьки? — Потому что ему в жизни уюта не хватает. У него бабушки нет.