В соседних камерах

Время в Азкабане измеряется мисками с непонятным варевом, которое принято называть едой, три миски — один день. При должном воображении на завтрак едят геркулесовую кашу, а на ужин — мясо или рыбу с гарниром. Плохо одно: у заключённых уже давно нет воображения. Собственно говоря, у них вообще мало что осталось: та же одежда, в которой их посадили, личная миска для еды, которая до этого принадлежала кому-то и после их смерти станет принадлежать ещё кому-то, и пара воспоминаний. Да, ещё много синяков, запавшие глаза, вши и разбитые почти до костей руки. Но это ведь не считается. Кто-то когда-то сказал, что в Азкабане очень холодно и сыро. Или Гермиона это прочитала? Она точно не помнит, но уверена: наверняка, пошутили. Гермиона думает, что хочет сейчас улыбнуться. На саму улыбку сил не остаётся. Она чувствует, как капля пота, смешанная с кровью из исцарапанной головы медленно ползёт по лбу, проскакивает бровь и зависает на ресницах. Кажется, Рон когда-то говорил, что у неё красивые ресницы: длинные и густые. Издевался, наверное. Если сфокусировать взгляд, можно увидеть эту каплю, размытую, огромную, прямо перед зрачком. Вместо этого Гермиона крепче сжимает ладонь Рона. Тощую, с длинными пальцами и разбитую почти до костей. Рон сидит в соседней камере и иногда они держатся за руки. Касаться металлической решётки нельзя. Хотя нет, можно, конечно, просто Гермионе очень уж не нравится запах подгорающего мяса, он будоражит какие-то странные воспоминания. И больно. Кажется. Рон сильнее неё. У него хватает сил улыбаться и изредка целовать её в запястье. Совсем как раньше, почти десять лет назад. Гермиона смотрит на него и видит яркие голубые глаза, веснушки на носу и густые рыжие кудри. Интересно, она тоже сохранилась так же хорошо? — Эй, Гермиона, а помнишь, как классно было, когда мы спасали тебя от горного тролля? — голос совсем как раньше, будто ему всё те же семнадцать с хвостиком. Гермиона помнит. Или хочет думать, что помнит. — А на втором курсе, помнишь, как меня рвало слизняками. Хотя, скажу я тебе, они были аппетитнее того, чем нас кормят здесь. Гермиона помнит. По крайней мере, верит в это. — А как ты с Гарри хроноворотом пользовалась и спасла две жизни, помнишь? По правде говоря, Гермиона ни черта не помнит. Только личную миску с чем-то совершенно не похожим ни на овсянку, ни на рыбу и ярко-голубые глаза Рона. И лёгкую дрожь от его поцелуев в запястье. От холода у Рона свело ноги, он не чувствует их уже девяносто мисок с едой. Волосы почти все выпали, а оставшиеся такие грязные, что к ним противно прикасаться. Рон прикрывает глаза и улыбается губами, которых уже почти нет. Он знает, что Гермиона любит, когда он улыбается. — Эй, Гермиона, Гарри скоро за нами придёт, он всегда приходит, помнишь? Нет, Гермиона не помнит. Дверца громко скрипит и в камере появляется миска с едой. Десять тысяч двести восемьдесят восьмая.