Привычка выживать

Нет никакого секрета в том, что алкоголь развязывает языки. Но нет никакого секрета и в том, что сказанное в алкогольном опьянении теряет если не в искренности, то в адекватности. Хеймитч может часами напролет признаваться в любви Энорабии (чего он в действительности не сделает даже под угрозой смерти), и признания его никем не будут восприняты всерьез. Сейчас все они могут говорить о чем угодно, давать обещания остаться вечными друзьями и должниками друг друга и выпивать за каждую упомянутую по третьему или четвертому разу мелкую победу. «За то, как мы обыграли Плутарха!». «За то, как мы надрали зад Капитолию!». «За то, что мы опять выжили!». В радостных выкриках и поздравлениях уже сейчас чувствуется горечь отчаяния. Шоу завершилось. Да здравствует Шоу? Нет, разумеется, нет. Это было бы слишком жестоко по отношению к искалеченным собственным прошлым людям, сейчас пытающимся заморозить собственные мысли в редком моменте подлинной победы. Но ночь подходит к концу, пустые бутылки выстраиваются в ряд, головная боль просыпается, как и усталость, и все перестают сопротивляться. Им нужен отдых. Сегодня. Сейчас. Им нужно время. И они получат все, чего так жаждут. Голодные Игры в прошлом. Грандиозные замыслы Плутарха уже не будут воплощены в жизнь, и в услугах бывших победителей никто не нуждается. С этого момента они предоставлены самим себе, все равно, что отданы в лапы медленного и мучительного разложения, неизбежно приводящего к ожиданию смерти. - Знаешь, что бесит меня больше всего? – спрашивает Хеймитч, с трудом выговаривая слова. Бити с таким же трудом пытается покачать головой, но мир, погруженный в туман, начинает кружиться, вызывая тошноту, поэтому Бити ограничивается сдавленным стоном. – Они говорят, что Игры закончились. Они что, не знают, что игры заканчиваются только смертью? Просто кому-то везет умереть раньше. Если думать так, никому из них не повезло. Они разбредаются по спальням в одиночестве – сгорбленные и жалкие, уставшие, не помнящие своих имен и лиц своих врагов. Они ложатся спать в том же одиночестве, и гул в их головах не сразу сменяется спасительным покоем. В их услугах больше не нуждаются. Они могут быть свободны. Но что означает свобода для тех, кто всю свою жизнь прожил в неволе, под давлением прутьев клетки, находя смысл своей жизни в бесполезном сопротивлении своим хозяевам? Хеймитч переругивается с Джоанной, которая хохочет, как заведенная, хотя голос ее давно охрип. С тем же успехом Хеймитч поддевает Энорабию, выглядящую как ходячий труп; и, поддевая ее по поводу ловкости обращения с бывшими соперниками, Эбернети все же придерживает дверь ее спальни, зная, какие адские муки испытывает зубастая, просто делая очередной вдох. Конечно, он не слышит слов благодарности в ответ, только Джоанна, краем глаза замечающая этот жест, фыркает и зевает. - Старый ты плут, - шепчет и исчезает в проеме двери. Хеймитч стоит какое-то время в коридоре, еще не осознавая полностью, что именно так заботит его в данный момент. Он чувствует себя одновременно и свободным, и посаженным на новую цепь. Он жаждет общения, хотя от усталости едва удерживается на ногах. Он хочет допросить всех и каждого, в тысячный и сто тысячный раз, как именно все они оказались в этом здании, в этой жизни, какими окольными путями добирались и как много крови – своей и чужой - успели пролить. Вместо этого он просто стоит посреди коридора, прощаясь, пусть даже мысленно, с Питом, на лице которого все еще не проступают человеческие эмоции. Впрочем, в глазах его можно уловить беспричинный ужас и ожидание пойманного в ловушку зверя. Хеймитч желает Питу приятного сна и прислоняется к двери. - Иди уже спать, Эбернети, - одергивает его знакомый голос. Гейл не выглядит так, будто пил наравне со всеми. Хотя ему, конечно, на правах главного врага, могли и забывать наливать. - У меня нет привычки спать днем, - огрызается в ответ бывший ментор, Гейл хлопает его по спине. - У тебя слишком много других вредных привычек. Одной больше, одной меньше, какая разница? Хеймитча так и подмывает начать спорить с этим мальчишкой на повышенных тонах, но, подумав, он все же следует неплохому совету. На улице действительно светло, но кто-то позаботился о том, чтобы задернуть тяжелые шторы и расстелить постель. Хеймитч забирается под одеяло, вновь укоряя себя за непозволительный возраст и неподходящую физическую форму, и засыпает прямо в одежде. Снится ему почему-то знакомая до боли Эффи Бряк, сидящая на его кровати в нелепом розовом платье; Эффи Бряк, лица которой вновь не рассмотреть под слоем косметики. - Скажешь, что сегодня важный-преважный день? – спрашивает у нее Хеймитч, принимая сон за реальность или реальность за сон. Эффи качает головой. – Тогда ложись спать. Уверен, за последние двое суток ты не поспала и часа. Уголок рта Эффи дергается в попытке улыбнуться. - В последнее время я вообще мало сплю, - отвечает она. - В последнее время ты пьешь больше обычного, - фыркает Хеймитч. – Совсем скоро ты станешь человеком. Эффи никогда не понимала его чувства юмора, да и пыталась ли? Теперь она лишь вежливо улыбается. Хеймитч закатывает глаза. Во что ты опять играешь, женщина? В его жизни и так хватает Игр, правил которых он толком не знает. - Твой сон пропал из-за лекарств? – интересуется Эбернети, пытаясь заполнить возникшую паузу. - Из-за лекарств, - соглашается Эффи. – А еще из-за воспоминаний. Из-за лекарств воспоминания кажутся слишком яркими, - она морщится и прикусывает губу. Хеймитч думает о том, что она рассказывала ему о снятой с живых людей коже, и тоже морщится. - Ты сильная, - выдавливает он, впервые делая ей не приправленный сарказмом комплимент. – Ты справишься. - Я не хочу быть сильной, - отвечает Эффи. – Я хочу все забыть. Хеймитч переворачивается на спину, все еще веря в то, что происходящее здесь происходит во сне. Он чувствует себя вполне отдохнувшим, чего в реальности быть не может, учитывая все произошедшее. К тому же, присутствие в его спальне Эффи можно объяснить исключительно игрой его подсознания. Не то, чтобы он хотел видеть ее в своей спальне, но… - Все хотят забыть, солнышко, - говорит он, рассматривая потолок. – Вместо этого все пьют до потери сознания, принимают наркотики и сводят счеты с жизнью. И еще, редко-редко, видят сны. Поэтому ложись спать. Эффи встает, оправляет платье. Ее не вдохновила короткая речь бывшего компаньона по несчастью, но она не говорит в очередной раз, что не может заснуть. Идет к двери, с прямой спиной, один вид которой вызывает раздражение. - Ты можешь остаться здесь, - говорит Хеймитч тихо. – Я такой старый и такой слабый, что даже при большом желании не смогу посягнуть на твою девичью честь, - ему не удается полностью избавиться от озорных ноток в голосе, но озорства в его словах на порядок меньше обычного. Эффи замирает. Раздумывает, но не очень долго. И возвращается. Выбирает сторону ближе к окну; сторону кровати, на которой нет Хеймитча, но сам Хеймитч думает, что с нее сталось бы приказать ему подвинуться. Раздеваться она, конечно, не собирается, хотя Хеймитч глумливо призывает ей быть смелее. За глумливостью прячется страх. Впервые за долгое время его сердце пропускает удар; такое прежде случалось с ним разве что в молодости. С нескрываемым восхищением он наблюдает, как Эффи снимает свои туфли и ставит их у кровати, как ставят обычно удобные домашние тапочки. Он поддевает ее и по этому поводу, но с меньшей уверенностью. Если это сон, то сон уж слишком приближенный к реальности. Эффи ложится рядом на спину, но глаз не закрывает. - Ты боишься меня? – спрашивает Хеймитч, понизив голос до интимного шепота. - Нет, - отвечает Эффи. – Все самое страшное со мной уже случилось. В тишине он рассматривает ее профиль и будто видит в первый раз. Они не обмениваются больше ни единым словом, не обмениваются взглядом, и Хеймитч ловит себя на мысли, что скучал по шумной и глупой Эффи; но эта Эффи – другая. Эта Эффи прошла через ад и сумела вернуться. Сломалась, но продолжила дышать. Когда-то давно он шел по этому пути в одиночестве. Быть может, пришло время остановиться и подождать ее? Быть может, пришло время что-то изменить в своей одинокой непригодной для счастья жизни? Когда Хеймитч просыпается окончательно, Эффи в спальне нет. От нее не остается даже запаха туалетной воды, и Эбернети делает разочаровывающий вывод о том, что сон оказался всего лишь сном. И забывает о своем решении что-либо менять.

...

Во сне Джоанна тонет с открытыми глазами. Не получается понять, где верх, а где низ, не получается сделать вдоха, вода забивается в легкие и обжигает изнутри солью. Тело ее не слушается; Джоанна чувствует вокруг только воду и начинает паниковать. Паника почти не отражается на до странности отчетливых мыслях. Я умру вот так глупо. Прямо сейчас. В одиночестве. Умру. Она не чувствует сожаления или досады, ей немного смешно. Она могла умереть тысячью разных способов с самого рождения, но, сумев выбраться живой из смертельной игры, она умрет, захлебнувшись водой в Четвертом Дистрикте, уже будучи героиней и победительницей. Это даже забавно. Вода кажется ей грязной, она начинает различать цвета, хотя те стремительно сливаются в темноту. Она думает о том, что ей, быть может, повезло не попасть на Квартальную Бойню сразу; в четырнадцать лет, став трибутом, она еще не умела плавать. Наверное, та смерть не казалась бы ей смешной; ее бы пристрелил кто-нибудь из профессионалов, наплевав на многочисленные ее уловки и навыки. Зато все закончилось бы быстро, и ей не пришлось бы проживать день за днем в аду, наполненном болью и унижением, чтобы попасть на другую смертельную игру, выжить, оказаться в плену, опять выжить, просидеть всю революцию в Тринадцатом Дистрикте, станцевать на свадьбе Финника, принять участие в Шоу, нарушить приказ на Шоу после Шоу, потерять всякий смысл жизни, приехать в ненавистный Четвертый Дистрикт и… Во сне Джоанна тонет с открытыми глазами лишь потому, что не нашла лучшего способа самоубийства. После пробуждения ее душит смех, похожий на кашель. Джоанна пытается отдышаться, избавиться от соленой воды, наполнившей легкие, но не перестает смеяться. И чего только не снилось ей в этом месте, похожем на ад, но прежние сны никогда не были такими забавными. Увидеть во сне собственное самоубийство, даже успеть прочувствовать всю предысторию! Интересно, чтобы сказал Аврелий, выслушав эту удивительную историю? Смех прекращается, как и кашель. Джоанна садится в кровати и смотрит в темноту. Нет больше никакого Аврелия. От Аврелия не осталось даже гниющего тела, а если бы оно вдруг и осталось, оно ничего бы не смогло сказать. В действительности у Джоанны к бывшему лечащему врачу только один вопрос: почему ей повезло быть пациенткой такого неудачника? В ванной недостаточно яркий свет, но отражение в зеркале кажется испуганным и каким-то жалким. Какое-то время Джоанна тратит на то, чтобы покривляться, но вскоре отражение закатывает глаза и качает головой. Какая же ты несуразная, Мейсон! Когда же ты научишься правильно оплакивать умерших? Джоанна никого не оплакивает, лишь видит порой странные сны и хочет их объяснить с помощью призраков людей, которые с ней даже не попрощались. В общих комнатах никого нет, но это не кажется странным. После тяжелых недель и даже месяцев никому не придет в голову спать всего два часа, а затем бродить по сонным комнатам, ничего не соображая. Никому, кроме Джоанны, разумеется, которая не хочет спать и не хочет жить, которая возвращается постепенно к тому состоянию, в котором в этот город возвращалась. В конце концов, она ведь не заставила себя включить воду? И ей совсем не хочется спать, потому что во сне ее не ждет ничего хорошего, только новые воспоминания о старом прошлом, наполненные одиночеством и унынием. На кухне, непривычно пустой и холодной, Джоанна заставляет себя сварить кофе. Руки ее дрожат; рассеянно она вспоминает о квартире с тысячью дверей, в которой вот так же проводила бесконечные ночи, бродя из комнаты в комнату, чтобы выпить кофе и разбудить Пита. Может ли она теперь разбудить Пита? Тогда между ними еще не было никаких препятствий, но уже тогда он просто не мог от нее избавиться. Теперь все немного изменилось. Теперь их разделяет гораздо большее. Кофе кажется отвратительным. Любой запах и любой вкус кажутся отвратительными. Она сама себе отвратительна. Она понимает причины, по которым оказалась в своем сне в Четвертом Дистрикте. Быть может, глупо преодолевать такое расстояние лишь для того, чтобы свести счеты с жизнью, но самоубийство вообще вещь глупая, и каждый решает сам, где и при каких обстоятельствах его совершить. Джоанна не пытается оправдать ту, другую себя из собственного сна, но не может подавить злости, которая заметна в каждой ее мысли. От злости да и от любой другой негативной эмоции, Джоанна привыкла избавляться только одним способом. В подвале уже оказывается Гейл, и странно, что он не слышит, как скрипит зубами Джоанна. В конце концов, Гейл – последний человек, которого она желала бы встретить именно сейчас. - И на чем ты сидишь, мальчик-пересмешник? – спрашивает она, проходя в незанятую секцию и снимая со стенда лук. Гейл оборачивается, не выказывая удивления при ее появлении. До этого момента он безбожно издевался над боксерской грушей, едва ли не стирая костяшки пальцев в кровь; бинты, которые должны были предохранять кожу от последствий ударов, размотались. - Это какой-то энергетик, - отвечает он, тяжело дыша. – Принимается во время еды, действует семьдесят два часа. Я не стану учить названия их лекарств, - и опять отворачивается. - Через пару лет ты, наверное, даже разговаривать не сможешь, - фыркает Джоанна. – Все их лекарства наносят непоправимый вред, - ей надоедает разговор, и говорит она уже совсем тихо, для самой себя, но Гейл слышит. Принимаемые лекарства уже сейчас отражаются на нем, потому что он звереет по непонятной причине и подходит к своей собеседнице ближе. - Такой же непоправимый вред, как и охмор? Джоанна замирает над сенсорной панелью, на которой выбирала уровень тренировки. Недоумение отражается на ее лице слишком явно, она крепче сжимает лук, пытаясь оставаться спокойной, хотя чувствует явную опасность от стоящего у нее за спиной человека. Впервые она действительно чувствует опасность; даже в той комнате, в которой стены были заляпаны кровью, она знала, что ей ничего не угрожает. Она знала, что Гейл ею недоволен, знала, что он выкажет свое недовольство обязательно с применением силы, но силы, которую она сможет сдержать. Сейчас же в его позе и даже во взгляде сквозит почти сумасшествие. - При чем здесь охмор? – спрашивает Джоанна, прикасаясь кончиками пальцев к стрелам. Другого оружия под рукой нет; это немного напрягает. - Я знаю, что ты была охморена, - выдает Гейл. Джоанна кривится, почти начиная высмеивать его, но осекается. – В ту ночь, когда ты отключила Китнисс от приборов жизнеобеспечения. Это была не совсем ты. Ты, быть может, даже не знаешь об этом. Но как я могу верить тебе, если части тебя уже может не быть? Воспоминания о той ночи кажутся смазанными. Безумное передвижение по городу, разговор в квартире Эффи, алкогольное опьянение, державшееся слишком долгий срок, затем еще и наркотик, который Бряк вколола ей от простуды. Что за черт, кто лечит простуду морфлингом? Джоанна скалится, хотя пыталась улыбнуться. - Ты лжешь, - говорит она после минутной паузы, и на сердце сразу становится легче. Конечно, он лжет. Откуда он может знать? - Разговор Пита и Плутарха записывался, - отвечает Гейл. – Я уже получил распечатку. Несколько мест я даже выделил красным. Сегодня-завтра с бывшим министром проведут уточняющие беседы, но я уверен, Питу он не лгал. Ты была под охмором, Джоанна. Ничего не хочешь мне сказать? - Пошел к черту, - отвечает Джоанна. – И ты, и весь твой Капитолий. Ей удается не только не сорваться на крик, но даже не повысить голоса, хотя какая-то часть ее самой сейчас медленно умирает от ужаса. Охмор, которого она не помнит. Мысли, которые не были ее собственными мыслями. Решение, к которому ее подталкивали извне. И последствия, за которые она пострадала. Ей казалось, что она поступает правильно. Она признала, что это было ошибкой, но ее ошибкой, а не ошибкой, которую ее заставили совершить. Во рту пересыхает, виски пронзает жуткая боль. - Я – не часть Капитолия, - возражает Гейл откуда-то из темноты. - Тебя охморили, чтобы ты верил в это? – спрашивает Джоанна. Медленно кладет лук и стрелы, но промахивается мимо стола, задевает стенд во время резкого разворота. Кровь гулко стучит в висках. Охмор. Ее охморили для того, чтобы она убила Китнисс. Ее охморили так, что она даже не поняла этого; никто этого не понял, и, в первую очередь – она сама. - Джоанна? – спрашивает Гейл откуда-то из темноты. Голос его звучит уже встревоженно. Джоанна посылает его уже не к черту, а по адресу более конкретному, и искренне надеется, что путешествие продлится очень долго, и он оставит ее в покое. Покой, вот. Ей нужен покой. Свежий воздух, а не соленая вода, которой она дышит последнее время. Все дело в соленой воде и охморе, которым ее подкармливали в прогнившем Капитолии, чтобы сделать из нее очередную послушную марионетку. Чертов Капитолий. Чертовы лекарства. Чертов доктор Аврелий, который посмел умереть именно тогда, когда ей нужна его помощь! Джоанну охватывает злость, заслоняющая собою недоумение и страх. Она идет к выходу, держа пальцы у виска, смотрит в пол, который нет-нет, но скрывается в темноте. Она вспоминает – не может не вспоминать – как охмор повлиял на Пита. Она вспоминает искаженное нечеловеческой решительностью лицо Китнисс, когда та направляла лук в сторону Каролины. Она вспоминает все, что знала об охморе, и задает себе вопрос, который задал ей Гейл. Может ли она теперь себе верить? Кажется, теперь она понимает, почему Гейла так расстроила ее маленькая месть одному капитолийскому чудовищу. Ее месть была довольно страшной, но могла ли она – настоящая она – поступить так с живым человеком? Может ли она теперь себе верить? - Джоанна? – Гейл прикасается к ней, пытается задержать, но она сбрасывает его руку. Ей нужно выйти. Прямо сейчас. Ей нужно оказаться как можно дальше отсюда. Начинает немного кружиться голова, наверное, от недостатка кислорода. Свет первого этажа, свет, на который она раньше не обратила внимания, кажется ослепительно ярким. Джоанна закрывает глаза рукой; пальцы дрожат, будто выбивают по несуществующей поверхности какой-то нервный мотив. Она вспоминает выражение лица Пита по ночам, когда он не мог остановиться, когда рисовал портреты мертвой Китнисс Эвердин. Его пальцы дрожали почти также, когда он откладывал кисть в сторону, когда хотел самому себе доказать, что все еще управляет своим телом. - Джоанна? – спрашивает Эффи откуда-то со стороны. - Пошла к черту, - шипит Джоанна. – Ты участвовала во всем этом. В ее словах есть только часть правды, ничтожная, если хорошо разобраться, часть. Если бы не Эффи, использовавшая на Джоанне в ту ночь морфлинг, Джоанны, скорей всего, не было бы уже среди живых. Плутарх, которому Джоанна мешала, давным-давно нашел бы слова для того, чтобы убедить всех окружающих в том, что Джоанна опасна, что болезнь ее зашла слишком далеко, что ее нужно пристрелить, как животное, больное бешенством. И, как оказывается, Джоанна действительно была больна, но бешенство не было ее единственной болезнью. Джоанна была больна охмором. Эффи поводит плечами, не задавая вопросов. Эффи тоже больна, но не охмором, а теми лекарствами, что убивают в ней что-то действительно важное. Что-то, без чего Эффи перестает быть собой, что-то, что однажды вернувшись, раздавит ее раз и раздавит навсегда. Джоанне не жаль. Джоанна даже завидует той легкости, с которой люди отдаются во власть равнодушия. О, сколько бы она сейчас отдала, чтобы не чувствовать ничего! Но она лишь будет мечтать о бесчувственности, и дело даже не в том, что ее пугают последствия, а в том, что она хочет доказать себе – она сильнее их всех, она сумеет перебороть что-то, вложенное в ее память извне. Она переиграет Капитолий так же, как Эффи переиграла Плутарха, и при этом не станет бомбой замедленного действия. От принятого решения становится немного проще, хотя головная боль усиливается. Эффи не спрашивает, в порядке ли Джоанна. - Тебе нужно прогуляться, - говорит она. Джоанна чертыхается в очередной раз, но, поразмыслив, соглашается последовать ненавязчивому совету. Правда, она не знает о том, что совету Эффи собирается последовать и Гейл, который мается внизу, считая расстояние от одной двери до другой широкими шагами. - Нет, - отрезает Джоанна, когда Гейл только открывает рот для вопроса. – Нет, - повторяет она еще внушительнее, но замечает на лице Хоторна такое упрямое выражение лица, какое бывает только у капризных мальчишек. Гейл ни о чем ее не просит, он не станет спрашивать у нее разрешения на то, чтобы просто идти рядом. Но Джоанну все равно злит его присутствие, и поэтому она первой нарушает напряженное молчание. - Какого черта ты все еще здесь? Гейл удивляется, но не отвечает. Джоанна закусывает губу, чтобы не сорваться на крик, и переходит к развернутым вопросам. - Ты должен был уехать сразу после окончания Шоу. Вернуться туда, где тебя все слушаются, где ходят вокруг тебя на цыпочках и выполняют все твои приказы. Но ты все еще здесь. Почему? - Почему вы все с такой легкостью описываете меня, как врага номер один? – отвечает вопросом на вопрос Гейл. – Я всего лишь делаю то, что у меня получается лучше всего. - Раздражаешь всех только одним своим присутствием? – фыркает Джоанна. - Ты злишься, потому что раньше раздражала всех своим присутствием ты? – поддевает ее Гейл. - Мы можем до конца света пытаться переигрывать друг друга в остротах, - Джоанна все еще пытается держать себя в руках. – Поэтому опустим, хотя бы на время, взаимные оскорбления, - Гейл не начинает протестовать, соглашаясь тем самым начать взаимовыгодный диалог. Джоанна улыбается; порой приятно почувствовать себя взрослее и мудрее оппонента. – Почему ты все еще здесь? Тебе-то уж точно есть, куда отправиться. Гейл пожимает плечом. - Здесь осталась еще пара дел, которые нужно уладить. Меня вроде как представят к награде за участие в масштабной операции, - говоря все это, Гейл неосознанно задирает подбородок выше и выше, и Джоанна не удерживается от очередной кривой усмешки. – Что? – взрывается Гейл повторно. – Что ты так усмехаешься? Думаешь, что это глупо – не получать заслуженных наград?! Мне не хочется тебя переубеждать. Но единственная награда, которую получил мой отец за всю жизнь тяжелого труда в шахтах моего дистрикта, была дана ему посмертно. А он, поверь мне, заслужил огромное количество таких наград. И, да, я - не мой отец, я не герой, каким представляюсь в этих роликах, но я делаю все возможное, чтобы задуманное мною осуществлялось. Я делаю ошибки, - признание дается ему нелегко, - но лишь потому, что я что-то делаю. Я доверился Фульвии Кардью на свой страх и риск. Из-за нее я стал корчить из себя новый символ, чтобы иметь возможность противопоставить Плутарху свою известность. Люди верили мне, в конце концов, не было никакого обмана в том, что я сыграл свою роль в революции. Я и сейчас не обманываю никого, когда принимаю на себя обязательства по командованию своего же отряда. Я – это я. Не Китнисс, которая умеет вдохновлять. Не Мелларк, который черное обращает в белое и обратно. Я исполняю приказы, я отдаю приказы и жду, что они тоже будут исполнены. Несложно, правда? - Делай это с меньшим пафосом, - советует Джоанна. – И, возможно, будешь прощен. А еще помни про ошибки, про свои собственные ошибки. Вспоминай о них каждый раз, когда рядом с тобой кто-то ошибается… - Убить человека, разрезая его живым на лоскуты – не ошибка, - парирует Гейл. – К тому же, я не слушаю советов психически нестабильного капитолийского переродка… - Был бы у меня лук, я бы тебя сейчас застрелила, - выдавливает Джоанна, а затем начинает смеяться. Безудержный и сумасшедший смех совсем не нравится Гейлу, и он стоит рядом, переминаясь с ноги на ногу, не зная, как поступить, и выглядит на редкость нелепо, что смешит Джоанну еще больше. Но в какое-то мгновение, вытирая выступившие слезы, и чувствуя, как ноют мышцы пресса, Джоанна ловит себя на мысли о том, что больше не злится на него. Смеясь над ним, она успела его простить. Сумела бы она еще простить себя, и жизнь бы вернулась на круги своя.

...

О том, что произошло в Президентском Дворце, всем сообщила Эффи. Все собрались в столовой на первом этаже. Отдых пошел большинству присутствующих на пользу, но атмосфера не казалась никому ни домашней, ни семейной. Проблемы, не дававшие всем спать по ночам, по большому счету, никуда не делись. Шоу закончилось, но обнаженные раны еще не успели зажить, а изуродованным душам не помогут ни опасные лекарства с обратным эффектом, ни алкоголь, ни здоровый сон без сновидений. Шоу закончилось, и в этом, как оказалось, скрывается еще одна проблема с несколькими вариантами решения. Шоу закончилось, а жизнь, искалеченная Шоу, заканчиваться не собирается, и страх перед завтрашним днем, и днем, следующим за ним, и днями, тянущимися еще долгие беспокойные годы, становится лишь сильнее. Хеймитч с отвращением посматривает в сторону пустых бутылок; их никто не убрал, либо из-за занятости, либо пытаясь воззвать к стыду всех проживающих здесь. С еще большим отвращением Эбернети посматривает в собственное отражение, нет-нет, но мелькающее на всех зеркальных поверхностях. Он говорил не единожды, что считает себя старым и слабым, а отражение сегодня лишь подтверждает его слова. Несколько раз он пристально смотрит в сторону Эффи, такой важной и такой равнодушной Эффи, пытаясь поймать ее взгляд и понять, был его сон действительно сном. Но Эффи избегает его взглядов, подтверждая тем самым реальность нереального разговора. Хеймитч старается не думать о том, что ловит свои отражения из-за нее, старается не представлять, каким она видит его сейчас, на свету, старается догадаться, чего же она хочет и чего, в действительности, хочет он сам. Он не может представить себя, живущим в Капитолии, как и не может представить Эффи, перевозящей целые вагоны своих вещей в его потрепанный дом в Двенадцатом Дистрикте. Направление собственных мыслей вызывает злую усмешку (Хеймитч ловит ее искаженное отражение на бокале, в котором есть только вода), мужчина встряхивает головой и мысленно ругает себя последними словами. Но ни злость, ни попытка воззвать к собственному чувству здравомыслия не избавляют его от странной теплоты, зовущейся, кажется, надеждой. Энорабия пьет много воды, стакан за стаканом. Руки ее дрожат, она с трудом сосредотачивается на предметах и разговорах. Ей хуже, гораздо хуже, но то, с каким усердием она пытается сидеть прямо, то, с какой уверенностью она держит столовые приборы и стаканы, внушает уважение. Рядом с ней сидит Каролина, серьезная не по годам, задумчивая, но не ушедшая полностью в свои мысли. Внучка Сноу присматривает за своей страдающей от болей нянькой, придерживая как можно незаметнее ее локоть и игнорируя гневные взгляды и устрашающие оскалы Энорабии, когда та чувствует явную помощь, о которой не просила. Впрочем, Вторая злится, но от помощи не отказывается; толика здравомыслия все же теплится в ней, как и благодарность, которую она не спешит выказывать единственной родственнице главного из своих врагов. Джоанна размешивает чай, изредка комментируя то, что говорит Эффи о собрании, но слушает невнимательно. Ей не хочется чаю. Она единственная толком не спала, она единственная до сих пор не хочет спать, хотя и знает, что нуждается во сне сейчас даже больше, чем в еде. Есть, впрочем, тоже не хочется. Джоанна думает о своем кошмаре и разговоре с Гейлом; вспоминает слишком ярко воду, в которой тонула с открытыми глазами, и спрашивает себя, может ли себе верить. Разумеется, она не получает ответа. Никто так и не ответил на многократно заданный вслух вопрос Пита, можно ли излечиться от охмора. Наверное, никто не сможет ответить на этот вопрос, потому что ответ либо не существует, либо сугубо индивидуален, либо не понравится тому, кто его задает. Чтобы отвлечься, Джоанна начинает больше смотреть по сторонам. Но продолжает игнорировать Эффи, звук голоса которой кажется шумом накатывающей волны; волны, которая смыкается над головой, заполняя легкие солью и изгоняя из головы тревожные мысли. Джоанне нужен покой, нужна передышка, но, к несчастью, во всем этом нуждается не только Джоанна. Китнисс не смотрит по сторонам. Взгляд Огненной девушки туманен, движения кажутся замедленными и неточными, но двигается Китнисс мало, а взгляд почти не отрывает от своей тарелки. Кажется, ее вновь успокаивали морфлингом или чем-то вроде него. Каждое новое воздействие на ней отражается с пугающими последствиями. Теперь даже присутствие Пита не вызывает в Китнисс оживления, и это тоже можно толковать многозначно. Как признак ослабевания охмора. Или как признак окончательного психического расстройства. Здесь уже каждый выбирает сам. Вольт вмешивается в монолог Эффи. - Это точные данные? Джоанна не слышала ни слова до этого момента, но сейчас сосредотачивается на ответе. Эффи улыбается, робкой, очень красивой улыбкой. - Каждый дистрикт уже подготовил отчет о том, что произошло на площадях во время Шоу. Ни одна из установленных Капитолием машин не была запущена. Во время прямого эфира никто не подвергался охмору. Эта часть плана тоже сработала. На секунду кажется, будто у Эффи вот-вот появятся слезы в глазах, но слез нет. Вольт вздыхает, делает глоток из своего стакана. Кажется, только сейчас он пытается расслабиться полностью. - Часть плана? – уточняет Энорабия, не боясь выдать своей прежней невнимательности. Вольт кивает. – Машины, выпускающие легкий наркотик для охмора прошли много испытаний в лабораториях, - отвечает он четким голосом. – Я не уверен, но могу предположить, что их тестировали на людях. У меня нет доказательств, - добавляет он, пытаясь успокоить всех присутствующих, - но я знаю, насколько последователен Плутарх. Я не мог подсунуть ему откровенный муляж того, что он хотел. И тогда пришлось схитрить. Хитрость сработала. Все установленные машины были настоящими. Идея сделать механизм, открывающий отверстия для газа, из сплава, приходящего в негодность в течение нескольких минут после включения машины, принадлежала не мне. Но, - Бити улыбается и поправляет очки, - я не врал, когда говорил, что больше мы не одни. - Если бы здесь был Гейл, он обязательно сказал бы что-нибудь про командный дух, - фыркает Джоанна. – Кстати, где он? - Уже скучаешь по нему? – поддевает ее Энорабия. – Некому раздавать пощечины? - Чувствуешь себя лучше? – Джоанна подается в сторону Второй. – Хочешь, чтобы кто-нибудь вновь вскрыл твою рану, вот этой вилкой, к примеру, - и показывает на свою собственную вилку. Эффи игнорирует перепалку. - Насколько я знаю, он сейчас на приеме у Пэйлор. Пэйлор предпринимает попытки, чтобы оставить его в Капитолии, - пауза. Джоанна кладет вилку на стол и делает вид, что ей совсем неинтересно. – Но, насколько мне известно, Гейл намерен отбыть во Второй Дистрикт как можно быстрее. Энорабия усмехается. - Да, мы успели понять, что вы с Гейлом общаетесь довольно тесно. Все-таки секретные планы, постоянная опасность... - Энорабия не договаривает. Эффи, вопреки своим привычкам, перебивает ее. - Наше с Гейлом общение такое же тесное, как и ваше, - отрезает она, не скатываясь при этом в грубость. – Ведь ты тоже собираешься ехать во Второй дистрикт. Вместе с ним. Энорабия закатывает глаза. - Не поверишь, но я возвращаюсь туда, потому что родилась там. К тому же, у меня остались там незаконченные дела. - Вроде ссор с Лайм? – уточняет Каролина. – Мне рассказали, как вы вдвоем ругаетесь, а Гейл бродит вокруг вас, боясь попасть под горячую руку, - короткий смешок. Потом Каролина опять становится серьезной. – Но меня ведь не возьмут во Второй дистрикт, так? Энорабия, до этого момента казавшаяся непробиваемой, отводит взгляд. - Маленьким девочкам нечего делать там, где война еще не закончилась, - слова ее звучат неубедительно. Каролина не протестует, только поджимает губы и отворачивается, ловя странный взгляд Китнисс, полный сомнения и растущей уверенности. Китнисс хочет что-то сказать, но упускает возможность. Тема разговора подхватывается сидящими за столом. Девочка улыбается своей несостоявшейся убийце краешком губ и чуть заметно качает из стороны в сторону. Чтобы не хотела предложить ей Китнисс, Каролина не согласится. И дело не в том, что Китнисс пыталась застрелить ее. Дело в том, что пришлось пережить Китнисс из-за желания Кориолана Сноу обеспечить своей внучке надежную защиту. - Никогда – это очень долго, - говорит вечером Энорабия. Каролина помогает ей раздеться. – К тому же, Китнисс никогда не сделает тебе ничего плохого. - Та Китнисс, которую охморили для моей защиты? Или та Китнисс, которая голосовала за проведение 76 Голодных Игр с моей кандидатурой в качестве участника? – уточняет Каролина. – Я знаю, что она хорошая, - девочка садится рядом на постель. – Но еще я знаю, что мой дед никогда от меня ничего не скрывал. А теперь я знаю, что он не лгал мне прямо, но многого не рассказывал. Я плохо знаю вас, взрослых. Не так плохо, как вы знаете меня, - девочка вздыхает. – Почему Плутарх выбрал тебя в качестве моей няньки? – спрашивает девочка, почти не делая паузы. Энорабия мысленно пожимает плечом. - Я люблю детей, - демонстрирует она свои устрашающие зубы, - люблю есть их на завтрак, обед и ужин. – Каролина фыркает, но требует ответа. – Плутарх хороший психолог. Почти такой же хороший, как и твой дед. Знаешь, о чем попросил меня Кориолан Сноу, уже зная, что я предала его? – Каролина качает головой. – Он попросил меня не дать тебя в обиду. Не приказал, - Энорабия делает акцент, - а попросил. И в этой просьбе, признаться, было больше уверенности, чем в приказе. У твоего деда все-таки был стиль. Пугающий, мерзкий, но стиль. А еще он был сильным человеком. И умным, - договаривает она уже с зевком. – И я понятия не имею, как получилось, что он закончил свои дни так глупо. Каролина тоже не имеет понятия о причинах столь глупой смерти. Она устраивается рядом с Энорабией, перед которой никогда не испытывала страха. Некоторых из приближенного общества деда девочка боялась больше, чем победительницу Голодных Игр, о которой рассказывали страшные истории на ночь и которой запугивали плохо ведущих себя детей. Смутно Каролина припоминает какого-то странного немолодого человека, выходящего из кабинета деда днем, закончившимся взятием президентского дворца. Этого человека она уже видела прежде, и каждый раз он будил в ней какой-то всеобъемлющий страх, как чудовище, принявшее человеческий облик, но не сумевшее полностью вытравить свою чудовищную сущность из голубых глаз. Впрочем, воспоминания о том дне смутны и неясны, а воспоминания о том человеке всегда возвращаются перед сном, становясь постепенно частью сна, и на утро Каролина обычно не может понять, что тревожило и заставляло кошмары оживать. Быть может, это к лучшему. Сегодня же Каролина не может уснуть. Она намеренно вызывает в памяти лицо Китнисс, той Китнисс, которая держала ее на сцене за руку, делая вид, что Каролина вовсе не внучка врага. Воодушевленное, уверенное лицо Китнисс, Китнисс, у которой всегда найдутся силы, чтобы защитить Каролину не потому, что Каролина чем-то напоминает Прим, а потому что Каролина – это Каролина. Но лицо Китнисс искажается, багровеет. Китнисс падает на больничную койку, и провода с бесцветной жидкостью буквально впиваются в ее руки. Каролина вздрагивает и успокаивается, лишь слыша ровное дыхание спящей Энорабии. Ее лицо Каролина рассматривает какое-то время в темноте, а затем пытается представить, каким во сне становится лицо Пита. В конце концов, дед просил следовать советам именно Пита. Дед, конечно, многое скрывал, и в чем-то оказывался неправ, но дед был умным человеком, и советы давал стоящие. Во сне Каролины Китнисс оборачивается монстром и пытается убить Каролину. Но спасает ее именно Пит, не тот Пит, который разучился улыбаться, а тот Пит, который зовет Каролину за собой на поляну, усыпанную цветами, так непохожими на белые и кроваво-красные розы.