Привычка выживать

Первой, кого видит Китнисс, проснувшись, оказывается Эффи. Безупречная Эффи со своим нарисованным лицом, с вежливой улыбкой, с идеально ровной спиной и руками, чинно сложенными на коленях. Эффи сидит в кресле, и смотрит в пространство, и думает о чем-то своем, поэтому не сразу замечает направленный на нее взгляд. - Доброе утро! – восклицает с раздражающим оптимизмом. – Как спалось? Китнисс неуверенно пожимает плечом и потягивается. Все тело ноет от неудобной позы, в комнате холодно, и хочется есть, и все это указывает на то, что жизнь вовсе не закончилась, а продолжается, и заставляет Китнисс жить, двигаться, дышать и действовать. Китнисс посещает ванную комнату, в которой, наверное, давным-давно никто не убирался, и рассматривает баночки, расставленные на полке со смешным чувством любопытства и омерзения. Она вяло поглощает наспех приготовленный доктором Аврелием завтрак и спрашивает, может ли выйти на улицу. Аврелий медлит, Китнисс успевает посчитать до пяти. - Думаю, да. Куда ты хочешь пойти? "Какой глупый вопрос", отстраненно думает девушка, накидывая поверх одежды свой черный плащ. Она недоуменно смотрит на Эффи, которая ждет ее на пороге в полном обмундировании, и уточняет, так ли необходимо присутствие кого-либо рядом с ней. Доктор пожимает плечом: - Ты думаешь, что без нас двоих ты будешь одна? Китнисс воображает над собой зависшие планолеты, военных, следующих за ней ровными рядами и выдыхает. Конечно, нет. Теперь она вообще будет стараться не думать о том, о чем так хочется подумать. Впрочем, то, как Эффи перелезает под оградой, прежде находящейся под напряжением, победительницу 74 Голодных Игр даже немного веселит. Как и то, как передвигается Бряк по лесу на своих огромных каблуках. Да, с такой напарницей в лес лучше не ходить. Даже Пит с его искусственной ногой двигается на порядок тише. Воспоминание о Пите заставляют Китнисс прибавить шагу, и при этом она вовсе забывает об Эффи, потому что перед ней стоит только одна цель: убежать от воспоминаний как можно дальше. Крик Эффи не позволяет ей сделать задуманное, она останавливается и идет назад, к замершей женщине, безучастно рассматривающей свои погибшие модные сапожки. Китнисс ведет ее на Луговину. Ей не хочется идти туда самой, но почему-то очень хочется показать Эффи то место, которое прежде казалось таким прекрасным. Конечно, Китнисс знает, что капитолийской женщине никогда не понять красоты и мрачности братской могилы, на которой, Китнисс уверена, совсем скоро распустятся цветы. Но Эффи удивляет ее. Всю дорогу сюда Эффи молчит, напряженно вслушиваясь в непривычные звуки природы. Затем, оказавшись на Луговине, покрытой пеплом, присаживается на корточки, кладет раскрытую ладонь на неровную поверхность и сидит какое-то время без движения. - Что ты делаешь? – спрашивает Китнисс, когда капитолийка принимает вертикальное положение. - Прошу прощения, - Эффи быстро отводит глаза с блестящими слезами. - Ты не виновата, - говорит Китнисс после непродолжительной паузы, и удивляется, когда бездушная Бряк качает головой, отказываясь от признания своей невиновности. – Я виновата, - почему-то Китнисс смотрит на безмятежное небо и прикусывает губу. - О, девочка, - смеется очень тихо Бряк, - ты всегда заблуждалась, - и подходит ближе, и руки ее так привычно обнимают поникшую фигуру. Китнисс не сопротивляется. Сперва от удивления: на нарисованном лице Эффи она впервые замечает что-то, что заметила только перед Квартальной Бойней. Потом, оправившись от удивления, привыкнув к теплу чужого человеческого тела, она отвечает на объятие, и обе девушки стоят какое-то время, поглощенные собственными мыслями, близкие и в то же время одинаково далекие друг от друга. Хмурый Аврелий встречает их на пороге заброшенного дома. Взглядом он спрашивает у Эффи, что так задержало их, видел ли кто-нибудь их и еще чертову прорву вопросов, которые так и не задает вслух. Эффи выглядит вполне спокойной, у Китнисс свежий цвет лица, Китнисс даже немного улыбается, пусть грустно и рассеянно, но улыбается. На столе их ждет остывший обед, но никто из них не оказывается голодным. - Весь Дистрикт будто мертв, - говорит Китнисс, когда становится не в силах терпеть эту тишину. - Боюсь, всех жителей просто разогнали по домам на время твоего пребывания, - Аврелий пожимает плечом и бросает быстрый взгляд на Эффи, которая не торопится опровергать или соглашаться с высказанным вслух предположением. Саму Китнисс только одно слово «разогнать» вгоняет в прежнюю депрессию. Будто бы тирания Президента Сноу осталась тиранией даже после его смерти. - Не думаю, что тебе нужно остаться здесь, - говорит Эффи тихо, и прикасается своей рукой к руке опять погружающейся в свои мысли девушки. – Здесь теперь нет ничего, ради чего стоило бы возвращаться. - Но в Капитолии тоже ничего нет, - следует уверенный ответ, и Китнисс прожигает взглядом сидящих напротив. Ни у кого не находится подходящих слов. – Мне нужно побыть одной. Я могу побыть одной?! – Китнисс резко встает, и от злости у нее срывается голос. Аврелий ничуть не удивлен приступом гнева. - Нет, Китнисс. Ты не можешь остаться в одиночестве. Однажды я уже поверил тебе. - Я не хочу находиться здесь, - раздражается еще больше Китнисс. – Я хочу вернуться в свой дом. Она не настаивает, нет. Она приказывает, и в голосе ее появляются какие-то властные, совсем не свойственные ей нотки. Эффи смотрит очень внимательно, Аврелий качает головой и тоже поднимается. Он выше, у него серьезный взгляд, и в голосе его слишком много спокойной жестокости. - Ты ведешь себя, как капризная девчонка, - говорит он непререкаемо, и Китнисс, даже желая что-то возразить, замолкает, почувствовав его сдерживаемую злость. – Будешь продолжать в том же духе, и я оставлю тебя в твоем собственном доме наедине с призраками, обитающими там. Китнисс до этого момента совсем не думала о призраках, но их упоминание возвращает все на свои места. Девушка вздрагивает и озирается по сторонам, будто не понимая, где она и как сюда попала. Ей резко становится холодно, и приходится вновь устроить ее в спальне, у камина, который все это время горел, превращая древесину в золу. Какое-то время Китнисс лежит с открытыми глазами, но потом поддается сонливости и засыпает. Эффи возвращается на холодную кухню к Аврелию. - Она играет, - говорит отстраненно. – Впервые в жизни я вижу ее такой, - замечает тихо. Она ведь все равно вернется в свой дом. Аврелий кивает. - Мы не сможем ее удержать. Никто не сможет ее удержать от необдуманных поступков. Но теперь я уверен, что она не сделает с собой ничего, - доктор задумчиво смотрит в окно, и в голосе его нет облегчения. – Теперь я в этом уверен. Эффи пьет горячий чай маленькими глотками. Она опять не соглашается с мнением Аврелия вслух. Но она и не опровергает его слов. Она рассеянно думает о том, что необдуманные поступки уже не раз спасали этой девочке жизнь, пусть и привели, в конце концов, к столь печальному решению добровольного отказа от этой же жизни. Эффи думает, что никто не может ничего предугадать заранее, и пьет чай, и смотрит изредка на сосредоточенного доктора, который прежде казался ей олицетворением спокойствия и решительности, но не может уже найти в нем столь нужных черт. Они не ложатся спать, а только делают вид, и шаги Китнисс, такие оглушительно громкие в наступившей тишине, заставляют Эффи внутренне сжиматься от предвкушения чего-то действительно ужасного. Аврелий намеренно шумно переворачивается на другой бок, старый диван под ним жалобно скрипит, беглянка застывает на месте и какое-то время не двигается, но вскоре, не услышав ничего, кроме ровного дыхания своих безмятежно спящих надсмотрщиков, продолжает путь к двери. "Такая глупая", со злостью думает Аврелий, лежа с открытыми глазами. Все происходящее уже давно не кажется ему затянувшимся лечением, и он ждет с ужасом последствий ночной прогулки Китнисс, но не пытается предсказать, что сделает она, как и не пытается уже понять, что движет ею. Китнисс и сама не понимает, по большому счету, что толкает ее в спину. Дверь в дом Пита она закрывает как можно тише, и какое-то время, застыв в нерешительности, проводит на пороге дома, из которого только что вышла с такими предосторожностями. Затем, будто решившись, будто силой отогнав все подступившие к ней вплотную страхи, она пересекает разделяющее два дома пространство, и вторгается в свой собственный дом с видом жалким и опустошенным. Она знает, что ей придется увидеться с призраками, но совсем не уверена, что готова к подобной встрече. Она знает, что потревоженная память отомстит ей, так или иначе, населяя темноту покинутого ею так давно дома звуками и голосами, которых здесь нет и быть не должно. Но она ошибается. Дом пуст, тих и убран. В нем только один призрак – она сама, бродящая по комнатам в своем черном плаще, и вспоминающая обо всем, что произошло за недолгое время, проведенное тут. Она будто смотрит со стороны на себя и других людей, и ее обуревают разные чувства от любви до презрения, и она уже не пытается сдержать подступающих слез. Вот она встречается с президентом в доме, в котором начинает чувствовать себя нежданной гостьей. Вот она накрывает одеялом спящую Прим, и шипит на Лучика, всегда являющегося так некстати. Вот она сидит на кухне рядом с одурманенным лекарствами Гейлом. Вот они впятером – мама, Прим, она сама, Пит и Хеймитч, - успешно изображают перед миротворцами счастливую семью. Все воспоминания оживают вне ее головы, и Китнисс с трудом удерживается от того, чтобы не спросить вслух свои воспоминания, а не сошла ли она с ума, но не спрашивает. Лучик, весьма изменившийся, хотя и оставшийся таким же ужасным, смотрит на нее недобро. Он – не часть воспоминаний, он живой, и он недоволен вторжению в свои покои. Конечно, он выбрал местом своего обитания спальню Прим. Конечно, он шипит при виде нелюбимой Китнисс, которая рассеянно думает о том, что чертов кот умудрился выжить во всех знакомых ей реальностях, и даже сумел преодолеть расстояние между двумя дистриктами. В этой реальности он не выказывает дружелюбия, но не спешит напасть, и Китнисс не настаивает на посещении старой комнаты своей сестры, в которой не надеется уже найти ничего интересного. В этом доме ей вообще не удается найти ничего интересного. Кроме розы, которая так и стоит на комоде в ее собственной старой комнате, среди других засушенных цветов, испуская свой неестественный сладкий запах. Китнисс передергивает, и лишь усилием воли заставляет себя подойти ближе. Сколько стоит здесь эта белая роза? Китнисс не может вспомнить, сколько времени прошло с ее последнего визита в этот дом, но Китнисс не хочет вспоминать. Эта роза – как напоминание о старых жутких кошмарах, которые будили ее каждую ночь после Голодных Игр. Эта роза – как живое напоминание о том, что она все еще должна бояться чего-то, что управляет ею до сих пор, даже после смерти своего главного врага. Или своих двух главных врагов, из которых только один был с нею достаточно честен. Но Китнисс лишь мельком вспоминает о кошмарах, которые не мучают ее после пробуждения. И Китнисс не чувствует уже того парализующего страха, который прежде могла внушить ей эта роза. Даже столь живое воспоминание о том, во что превратилась ее сестра на площади около президентского дворца, не возникает в ее голове. В каком-то трансе она протягивает свою руку, медленно, но решительно, и прикасается к белым лепесткам. Цвет совершенства – белый, - говорил ей один из мертвых президентов, но вряд ли он был прав. У совершенства не может быть цвета, потому что в мире нет никакого совершенства. Китнисс достает из вазы благоухающую розу, не думая о шипах, и чудом не ранится. Это был один из последних подарков президента Сноу ей, победительнице 74 Голодных Игр, тогда еще не ставшей Сойкой-Пересмешницей. Что ж, в прошлый раз она не смогла принять этот подарок. Она не была готова, чтобы принять его. А теперь Сноу мертв, и Китнисс бросает розу на пол, и наступает на пухлый белый бутон, нещадно вдавливая его каблуком в пол. - Ты мертв, - говорит Китнисс хриплый голосом, и кулаки ее сжимаются автоматически. – Ты мертв, - повторяет уже тише, и осознает, что в комнате уже не чувствуется никакого запаха, и это осознание окрыляет ее, как раба окрыляет отсутствие цепи. – Ты пойдешь со мной, самый уродливый в мире кот? – спрашивает Китнисс звонко, и даже протягивает Лучику раскрытую ладонь, но Лучик отвечает решительным отказом, и его когти глубоко царапают кожу. Китнисс одергивает руку и рассматривает царапину, сочащуюся кровью, но это досадное ранение вовсе не может испортить ее настроения. Легкой походкой расставшегося с оковами прошлого человека она возвращается в дом, не таясь, но стараясь все же двигаться легко и непринужденно, чтобы не разбудить спящих. Она решает обойти ей незнакомый дом, в котором Пит жил до Квартальной Бойни, и заглядывает в комнаты, кажущиеся мрачными странами из-за объявшей их темноты. Только одна комната заинтересовывает ее. В комнате нет мебели, только картины, перевернутые изображениями к стене, и Китнисс останавливается в центре, и делает глубокий вдох, и понимает, что искала что-то вовсе не в своем прошлом, а в чужом. Она медлит, переворачивая одну картину за другой, но каждый раз с удивлением понимая, насколько хорош был писавший ее портреты человек. Хорош и безумен одновременно. Он рисовал ее, рисовал Арену, и жестокость Арены каким-то волшебным образом начинала казаться жестокостью самой Китнисс по отношению к нему. Китнисс точно помнит, что Пит уже возвращался в этот дом, но не может понять, почему оставил все свои картины здесь, тлеть и покрываться слоем пыли, и в попытке разрешить эту неразрешимую на данный момент задачу ее застает Аврелий. - Утро, - бросает доктор, понимая, что не будет обнаружен, если останется безмолвным. Китнисс поднимает голову, не испугавшись. - Я не думала, что спрошу у вас, - говорит она, облизав губы, - про Пита. Что еще мне нужно о нем знать? У Аврелия нет ответа. На вопрос, который Китнисс не задавала, он уже ответил – в настоящее время Пит Мелларк абсолютно безразличен к той, которой признавался в любви, используя прямой эфир целой страны. Он повторяет это терпеливо, желая больше никогда не останавливаться на этой теме. Картина, которую Китнисс держала в руках, едва не падает. Китнисс сжимает ее крепче, затем отворачивается, чтобы вернуть обратно. Ее мир вовсе не рушится после этих слов. Ее мир, мир, в котором Пит Мелларк спасал ее даже ценой своей жизни, разрушился тогда, когда его пальцы сомкнулись на ее шее. Того, прежнего мира, больше нет. Тот мир, в котором она была счастлива вместе с ним, мир, в котором их общие дети играли на цветущей Луговине, никогда не существовал. Что ж, она переживет и эту потерю. Она окидывает взглядом комнату, в которую уже заглядывает рассвет, и видит все свои портреты. Она усмехается. Какая она была глупая, когда вернулась сюда. Здесь действительно больше ничего нет. Ничего и никого, здесь пусто и холодно, как в склепе, здесь она похоронит себя заживо, если останется. Но она не останется. Китнисс вновь переворачивает картины изображениями к стене, и думает о розе, которая больше не будет источать свой ядовитый запах, о людях, которых она похоронила, но на могилах которых еще не была, и принимает новое решение, быть может, еще более безумное. Поезд, в котором кроме трех молчаливых пассажиров никого нет, возвращается в Капитолий. Она приносит свежий букет цветов на могилу своей сестры, и стоит какое-то время у собственной могилы. У могилы девушки, над телом которой сама бы никогда не заплакала. Китнисс улыбается, рассматривая свою фотографию, и думает, что предпочла бы гнить в земле Двенадцатого Дистрикта. - Я попрощалась, - говорит она Аврелию, все это время тенью следующему за ней. – Что дальше? - Тебе решать, - говорит Аврелий неуверенно и первым отводит взгляд, когда Китнисс смеется и толкает его. - Уверена, за меня все уже решили, - говорит Китнисс и смотрит на небо, такое же синее, как над Луговиной. – Значит, сценарий своей новой жизни я получу у Плутарха? Плутарх Хевенсби встречает ее с распростертыми объятиями, от которых не получается уклониться. От полноватого добродушного мужчины пахнет крепким одеколоном и дорогими сигарами, Китнисс вежливо улыбается, когда его мокрые губы прикасаются к ее руке, оставляя след, который она хочет стереть тут же, но не стирает. - Я отвыкла, - поясняет она с улыбкой, которая немного удивляет Плутарха, - все-таки в коме мне не так часто оказывали подобные знаки внимания. - О, - смеется Плутарх, и отодвигает для нее стул. Эффи приносит бокалы на высоких ножках и остается в комнате, предоставляя Плутарху самому наполнять бокалы вином. Китнисс, не сопротивляясь, выпивает вино и морщится, Эффи легонько смеется, но становится серьезнее и из комнаты удаляется, когда Плутарх бросает в ее сторону быстрый взгляд. – Я вижу, ты быстро оправилась. - На моей руке нет браслета с надписью «психически дезориентирована». Но он должен быть, - Китнисс пожимает плечами. - Аврелий делает весьма оптимистичные прогнозы на счет твоего здоровья, - осторожно добавляет Плутарх, - иными словами, ты можешь быть свободна. - Конечно, могу, - девушка поправляет прядь волос. – Ведь я мертва. - Да, - соглашается Плутарх, - это небольшая проблема, которую можно довольно быстро исправить. – Китнисс знает, что после небольшой паузы ей предоставят строгую последовательность действий, которая и предполагает исправление ее мнимой смерти и возвращение ее к жизни. К жизни на экране, в том числе. Но она терпеливо ждет, когда министр связи сам сообщит ей столь радостную новость, и министр оправдывает все ожидания. – Потребуется какое-то время, чтобы подготовить тебя к интервью. Мои помощники уже набросали варианты твоего возвращения из мира мертвых, но, разумеется, ты выберешь сама свою новую историю, Китнисс. Пока этого не произойдет, - осторожно добавляет Плутарх, - тебе придется пожить в тени, но не думаю, что ты будешь скучать. Уверен, тебе хочется сейчас тишины и покоя, и я предоставлю тебе все это, но не позволю опять замкнуться в себе. Однажды я уже сделал подобную ошибку, а я не люблю совершать ошибки дважды, - говорит с явным сожалением, и Китнисс делает вид, что прощает его за прошлый промах, желая дослушать, наконец, как будет развиваться ее жизнь в ближайшее время. Плутарх – политик, хотя и был когда-то Распорядителем Голодных Игр. Он говорит долго, красочно, и сила его убеждения срабатывает даже на той, которая однажды уже пострадала из-за своей доверчивости. Китнисс неприятно удивляет тот факт, что ей придется жить в бывшем Тренировочном центре, совсем недавно отреставрированном после одного неприятного инцидента. Она может выбрать себе любой этаж, она может посещать любые тренировки, но, к сожалению, так получилось, что она будет жить не в одиночестве. - Это будет красочное возвращение, Китнисс, - громогласно говорит Плутарх, будто его уже снимают камеры. – Возвращение всех выживших победителей, и ты будешь главным действующим лицом. От тебя потребуется кратко рассказать свою историю, мы можем даже записать ее заранее, улыбаться, всех поблагодарить за поддержку, и сказать, что в ближайшее время ты намерена заниматься чем-нибудь полезным, мы обговорим, чем именно, - тараторит Плутарх. – Видишь, не так сложно. Китнисс думает, что одним интервью дело не ограничиться. Она все еще нужна им, она все-таки лицо революции, символ победившей стороны, ей найдут применение, особенно, если она быстро вернется в свою прежнюю форму, только захочет ли? В Тринадцатом Дистрикте она превозмогала боль, чтобы вернуться в Капитолий и убить Президента лично, но какую мотивацию ей придумают сейчас? Китнисс сложно представить, что они готовы предложить ей взамен. Ее дальше больше нечем шантажировать – всех призраков она успела похоронить. И что значит «она будет жить не одна»? Плутарх охотно поясняет. - В бывшем тренировочном центре мы будем работать со всеми участниками шоу одновременно. Косметологи, врачи, стилисты, персональные тренеры, - все, кто вернет вас к нормальному состоянию. На интервью перед Квартальной Бойней вы показали всем в первый раз, что все дистрикты – единое целое. Теперь пришло время напомнить всем о том, что вы тоже – единое целое, что вы – одна большая семья, многое потерявшая, но оправляющаяся от потерь. Это не будет иллюзией, как я полагаю. Вам всем понадобится какое-то время, чтобы действительно стать семьей. В конце концов, вы все помогли друг другу победить, вы заслужили спокойную жизнь, и вы будете на правах победителей жить в Тренировочном центре, зная, что вам больше никогда не придется ступить на Арену Голодных Игр. Китнисс слушает его невнимательно, но его слова все-таки встречают в ее голове решительное сопротивление. Ей навязывают семью. Какую, к черту сказать, семью? У нее больше нет семьи. Она не испытывает желания обниматься на экранах страны с Энорабией, и уж тем более, она не желает завтракать с Джоанной. И жить в одном огромном доме вместе с искалеченными жизнью людьми. На какое-то время она перестает дышать. Пит. Они вынуждают ее жить в одном огромном доме вместе с Питом.