Привычка выживать

Здесь холодно. Много белого цвета. Мало мебели. Нет никаких приятных мелочей, радующих сердце своим присутствием. В этой маленькой светлой комнате днем почти всегда гостит солнце, от света режет глаза. Когда Китнисс просит завесить окна, их завешивают чем-то снаружи, а не изнутри. Здесь делают все, что она попросит, но делают это так, что ей становится тошно. Никаких острых и режущих предметов. Ничего, из чего можно сделать веревку. Ничего тяжелого, металлического. Они знают, что она может навредить себе. Они не знают, насколько сильно она хочет навредить себе. Китнисс Эвердин молчалива. Днями напролет лежит на своей постели, прибитой к полу, с открытыми или закрытыми глазами. Ест мало, даже не все, что приносят на больших пластиковых, абсолютно безопасных подносах, мирно выпивает все таблетки, и не пытается спрятать ни одной. К ней относятся не как к преступнице, а как к вернувшейся из мертвых, но с не меньшей строгостью. Иногда ей хочется кричать. Когда кричать хочется невыносимо, она кричит. Никто не берет в расчет то, что она жаждет своей смерти. Она больна, она должна быть вылечена, возвращена к жизни, и не важно, сколько времени на это потребуется. У нее тот же врач, и она надеется, что их встречи будут проходить по старой программе: она молчит, он спит, но она ошибается. Доктор Аврелий, который кажется ей чуть более нервным, а иногда – откровенно злым, усаживается в кресло и закрывает глаза, но Китнисс не успевает перевести дыхание, когда он спрашивает: - Ты хочешь поговорить? Пока все идет по старой схеме, она качает головой из стороны в сторону и закрывает глаза. Ей не хочется спать. Ей не хочется есть. Ей не хочется даже дышать, но она ничего не может с собою поделать, и воздух поступает в ее легкие в обычном режиме. - И о чем именно ты не хочешь поговорить со мной? – спрашивает Аврелий с нажимом. Он держит в руках огромный белый блокнот. Черную ручку, к которой не притрагивается. Он смотрит на свою пациентку жадно, пристально, как смотрят голодные люди на еду, и Китнисс становится не по себе даже с закрытыми глазами. – О том, что твоя сестра погибла? – уточняет доктор холодным голосом, и кажется ей сейчас жестоким. – Или о том, как жалеешь, что не сумела по-человечески покончить жизнь самоубийством? Китнисс садится, смотрит на своего непривычно привычного доктора. Он такой, каким она его запомнила. Но при всем при этом – совершенно другой. Она замечает тени, пролегшие вокруг его глаз, должно быть, от недосыпания. Стали глубже морщины, которые появляются вовсе не от улыбок. Он поджимает губы, позволяя так пристально рассматривать себя, и даже наклоняется в ее сторону. Китнисс думает, что он мало спит, мало ест, мало бывает на свежем воздухе. Теперь он больше напоминает одного из пациентов этого места, но не одного из врачей. Одним сумасшедшим больше, одним меньше, какая разница, думает отстраненно. - Что ж, - резюмирует мужчина в белом халате через какое-то время, - ты совершенно не изменилась, Китнисс. Такая же замкнутая, нелюдимая, неразговорчивая и далее по списку. Тяжелый случай, - он что-то быстро пишет в своем блокноте, но Китнисс следит за этим невнимательно. – Жалкая, - говорит доктор с иными интонациями. – Мне жаль, что твоя попытка самоубийства не удалась, - и захлопывает свой блокнот. – Ты никогда не умела делать что-то правильно и с первого раза, девочка. Интересно, - доктор прикусывает кончик своей черной руки и задумчиво смотрит в потолок, - если бы я дал тебе смертельную дозу, ты все равно выкарабкалась бы? Китнисс Эвердин, с начала его монолога находящаяся в глубоком состоянии шока, смотрит на врача с искренним недоумением. Когда до нее доходит вся жестокость произносимых им слов, она вскакивает с кровати, и идет в его сторону со сжатыми кулаками. - Как вы смеете? – спрашивает хрипло. Ей сложно говорить, рот ее, кажется, набит ватой, и язык не повинуется. В добровольно принятом ею обете молчания есть кое-какие изъяны. - С тобой по-другому нельзя, - говорит доктор и тоже встает, и подходит к пациентке ближе, - ты понимаешь только боль. Она отвешивает врачу пощечину. Повисает долгая, неловкая пауза, а потом Аврелий картинно смеется. – Подумать только, ты собиралась убить Президента Сноу! – и продолжает хохотать. Другая пощечина веселит его еще больше, и Китнисс напряженно смотрит на появившихся в палате медбратьев, у одного из которых наготове полный бесцветной жидкости шприц. Китнисс почти жаждет укола, несущего спокойствие и забвение. От гнева ее немного шатает, и в чувство ее приводит только надменный голос ее лечащего врача. - Никаких наркотиков, - говорит Аврелий, жестом убирая из палаты медбратьев. Остаток фразы он произносит, глядя прямо на Китнисс, очень тихо. – Продолжай гнить, находясь в сознании, девочка, - а потом разворачивается и уходит. У Китнисс пылают щеки. Ее немного подташнивает от резких перепадов настроения. Слезы катятся по ее щекам – горячие и соленые. С каким-то отчуждением она смотрит на оставленный на кресле блокнот и бросается к нему, надеясь найти оставленную ручку, но врач, очевидно, ручку забрал. А блокнот оставил специально, потому что на белом листе написана только одна фраза. Девушка, которая тлеет. С улыбкой Китнисс рвет этот лист на длинные полоски. Затем еще один лист, и еще, и еще. Ее руки дрожат, но впервые за долгое время занятие чем-то увлекает ее настолько, что она перестает чувствовать бушующее внутри нее пламя.

...

Президент Пэйлор вызывает доктора к себе в тот же день. Впервые за долгое время. Аврелий переступает порог прежде знакомого кабинета и немного теряется – здесь многое успело измениться. Стало гораздо меньше света, из-за повешенных на окна тяжелых штор. Появились самые разные мониторы, всех размеров. От часто меняющихся изображений рябит в глазах. Аврелий присаживается в кресло и старается не смотреть по сторонам. Пэйлор выглядит уставшей. Усталость прибавляет к ее возрасту десяток лишних лет. - Не скажу, что рада тебя видеть, - говорит низким голосом и не смотрит в сторону сидящего собеседника. – К тому же, ты знаешь, что именно я хочу от тебя услышать. Аврелий отрицательно качает головой. Пэйлор хмурится. Смотрит на часы, на светящиеся экраны. Прижимает палец к виску и слегка надавливает. – Постоянные головные боли, - объясняет сокрушенно, хотя никто здесь не просит пояснений. В ящике ее рабочего стола обнаруживаются целые запасы маленьких белых таблеток. Она запивает одну из высокого стакана и садится в кресло, расслабляясь. Затем, будто вспомнив о том, что находится не одна, тяжело вздыхает. Выключает все экраны, кроме одного, на который выводит изображение известной доктору палаты с остервенело рвущей белые листы блокнота Китнисс. - Зачем ты с ней так? – спрашивает отрывисто. – Даже мне кажется, что она такого обращения не заслужила. Аврелий смотрит на запись, прищурившись. - Я лечащий врач. Я решаю, что она заслужила. - О, - Пэйлор делает паузу, - это слишком самодовольно, тебе не кажется? Я всегда могу найти более подходящего для нее врача, Аврелий. - Хорошо, - легкомысленно заявляет Аврелий и даже встает с явным намереньем покинуть этот кабинет. – Но когда она попробует наложить на себя руки в следующий раз, не удивляйся. А она обязательно попробует. И одна из попыток станет удачной, потому что невозможно заставить жить того, кому не для чего жить. - Стой, - размеренно говорит Пэйлор, - ты лечишь не только Китнисс Эвердин. А если ты не лечишь ее, ты не лечишь никого, - заявляет резко, с дрожью в голосе, и устало бьет кулаком по столу. - Хорошо, - с прежней легкомысленностью заявляет доктор, - я давно думаю о том, что мне нужно быть ближе к морю и морепродуктам. Здесь устриц днем с огнем не сыщешь, - жалуется с совершенной непосредственностью, делает еще один шаг в направлении двери. Пэйлор вздыхает опять. - Чего ты хочешь? – спрашивает тихо. Аврелий возвращается к ней, но не садится, а подходит к столу. Вид у него очень внушительный. - Я продолжаю лечить всех этих сумасшедших, - Пэйлор мысленно загибает один палец, - я лечу их так, как мне кажется нужным, - загибает второй палец. Аврелий делает паузу. – Ты приказываешь убрать все камеры из палаты Эвердин. Из палаты Мейсон. Из квартиры Мелларка. Напряженная пауза. Пэйлор мысленно отвечает отказом, но ничего не говорит вслух. - И ты перестаешь пить любые таблетки, - добавляет Аврелий совсем тихо, и замолкает. - В квартире Мелларка нет никаких камер, - добродушно отзывается Пэйлор, а потом поджимает губы. – Эти таблетки спасают меня от головной боли. - Хорошо, - улыбается Аврелий. – Я пришлю тебе осьминогов. И, может, немного моллюсков. - Ты уже довел однажды Эвердин до самоубийства, - разъяряется Пэйлор. – Ты отпустил потенциально опасного Мелларка на свободу. Ты не сделал ничего, когда Мейсон отключала Китнисс от аппаратов обеспечения жизнедеятельности. Все твои пациенты до сих пор остаются безумцами, которые не ведают, что творят! – переходит уже на крик. – И в квартире Мелларка нет никаких камер! – добавляет значительно тише. На единственном включенном экране Китнисс рассматривает тонкие полоски бумаги – все, что осталось от блокнота. Затем поднимает голову. Лихорадочно блестящие глаза ее бессмысленно бродят по потолку, затем она видит огонек камеры, встает. Она что-то кричит, но звук отключен, и Пэйлор может только догадываться о том, какие именно проклятия посылает безумная пациентка своим врагам. - Ты не успокоишь ее? – спрашивает устало. – От одного ее вида у меня опять начинает болеть голова. - Я больше не являюсь ее лечащим врачом, - Аврелий пожимает плечом. - Ты отвратительный врач, - Пэйлор закатывает глаза. – Но ты все еще ее врач. Аврелий делает вид, что прежняя должность ему безразлична, и с досадой вспоминает о своем намерении быть ближе к своей любимой еде. Но, отбросив всю напускную мечтательность, доктор жестко повторяет свои условия, и Пэйлор качает головой, говоря, что обязательно подумает. Думать ей необязательно, потому что, едва только Аврелий покидает кабинет Президента, как его перехватывают в коридоре. С ним желает побеседовать министр связи. Участие во всей этой истории министра лишает доктора возможности шутить и злословить. Плутарх встречает своего приглашенного гостя с недобрым выражением лица. - Думаю, нет никакой нужды объяснять, насколько я недоволен тем, что происходит, - заявляет министр, стоя у окна со сложенными за спиной руками. – Прежде я закрывал глаза на все твои промахи, Аврелий, но больше я не желаю терпеть. Последствия твоих ошибок идут дальше твоих возможностей их устранить. Когда я позволил тебе делать с Эвердин все, что заблагорассудится, я вовсе не хотел, чтобы она покончила жизнь самоубийством. Ты весьма приятно проводил время вместе с ней, видя десятый сон, а девочка вынашивала жуткие планы по своему устранению… - Это было до того, как ее сестра заживо сгорела у нее на глазах, - жестко уточняет Аврелий. – После того, как ее кожа срослась, после того, как ей дали шанс застрелить Койн, от меня требовалось только убедить всех, что она – душевнобольная, не отвечающая за свои поступки. Я не лечил ее после того, как с вашей помощью, ее оправдали. Сделать вид, что это я довел ее до самоубийства, я не позволю. - Какие громкие слова, Аврелий, - Плутарх аплодирует, - для такого труса, как ты, это слишком громкие слова. Или сегодня ты говоришь исключительно громкими словами? Аврелий не спрашивает разрешения сесть в кресло. Ему очень хочется рискнуть по-крупному и закинуть ноги на стол министра, но он передумывает, помня, что во всем нужно соблюдать гармонию. Трус, так трус. Выяснять причины и следствия будем потом. Сейчас лучше использовать имеющийся в руках материал, и использовать с наибольшей выгодой для себя. - Можешь не угадывать, откуда мне известно содержание твоего с Пэйлор разговора, - фыркает Плутарх. – Она – умная женщина, испытывающая к тебе почти мистическое уважение. Она считает тебя специалистом в своей области, хотя я уже неоднократно пытался переубедить ее в обратном. Ты видел, как Джоанна Мейсон сошла с ума в очередной раз? – спрашивает с нажимом. – Я могу показать тебе эту запись еще раз, чтобы ты освежил свои воспоминания. Кстати, о записях, - делает паузу, наклоняется вперед. – Почему одним из условий было убрать камеры из палат Эвердин и Мейсон? – про камеры в квартире Мелларка, упомянутые доктором, министр не говорит. – Мне казалось, что пересмотр видео помогает в дальнейшем процессе лечения. Аврелий качает головой. - Я нахожу их бесполезными. - Ты обнаглел, - фыркает Хевенсби. – Ни одно из выставленных тобой условий не будет выполнено. - Тогда Эвердин покончит жизнь самоубийством, - доктор пожимает плечом. – Я знаю, о чем говорю. Камеры заставляют ее замыкаться в себе еще больше. Камеры вызывают у нее слишком много плохих воспоминаний, и поэтому от лечения не будет никакого толка. Министр выслушивает его внимательно. – А если она не будет знать, что камеры есть? В прежние времена она и не догадывалась о том, что ее снимают. - Я не пойду на это, - просто отвечает доктор, подозревая, что подписывает себе смертельный приговор. Плутарх хохочет и опять аплодирует. - Когда ты успел стать таким наглецом? Мне даже нравится такой жесткий подход к делу. На тебя совсем не похоже, но что ж, - разводит руками в стороны. – Убеди меня отключить камеры в палате Мейсон. Аврелий качает головой. - Не отключить, министр. Убрать вообще. - Убрать, - повторяет Плутарх. – Убеди меня, что камеры нужно убрать из палаты Мейсон, - и, подумав, добавляет, - и из квартиры Мелларка. Доктор качает ногой, мысленно формируя свои мысли в подходящую форму. Молчание затягивается, Плутарх несколько мрачнеет и теряет свой напускной добродушный вид. - За Мейсон все равно скучно наблюдать, - выдает Аврелий и вздыхает. – Даже когда я перестану прописывать лекарства, она будет молчалива и спокойна. Думаю, вы догадываетесь, почему, - министр смотрит внимательно, затем кивает. – Что же касается Мелларка… - доктор опять задумывается, - скоро и он, и его свалившийся на голову как снег, ментор, покинут эту квартиру. Они переедут в тренировочный центр. Насколько я понимаю, здание полностью отремонтировано? Министр кивает. Этот трусливый доктор, прежде выполняющий все, от него требующееся, стал слишком много понимать в происходящем. - Таблетки Пэйлор? – говорит министр устало. – Что еще за условие такое? - Доза подобрана неправильно, - Аврелий легкомысленно пожимает плечом. – К тому же, они все вызывают привыкание. Нам же не нужен президент, у которого одна ломка следует за другой? - Нет, конечно, нет, - замечает Плутарх. – Что-нибудь еще? - Да, пожалуй, - воодушевляется Аврелий. – Я могу узнать, когда будет окончательно налажена поставка морепродуктов в Капитолий?

...

После двух не самых приятных разговоров Аврелий предпочитает какое-то время прогуляться по президентскому саду, славившемуся в прежние годы своей незабываемой красотой. От незабываемой красоты мало что осталось, но впечатление сад до сих пор производит благоприятное, если выкинуть из головы недавние события с дважды взрывающимися бомбами и горящими заживо людьми. Доктор выбрасывает плохие воспоминания уже не так легко, как прежде, и старается ни о чем не думать, хотя думает обо всем и сразу. Появление на его пути знакомой каждому капитолийцу девочки для него проходит незаметно. Какое-то время девочка даже идет рядом с ним, никак не выдавая своего присутствия, но потом все же не выдерживает. - Вы действительно странный, - замечает едко. Аврелий подпрыгивает от неожиданности и таращится на маленькое видение, с трудом осознавая, что видение обладает и плотью, и разумом. - И у вас плохая слава, - добавляет Каролина, прищуриваясь. – Только доктор с плохой славой может взяться за лечение Китнисс Эвердин. Ее слова немного смешат Аврелия. Он удерживается от того, чтобы погладить ее по светлой голове, и замечает идущую позади них Энорабию, невооруженную, но всегда очень опасную. Сейчас Энорабия вежливо улыбается, и от этой ослепительной улыбки доктора бросает в дрожь. - Беспокойные пациенты – моя стихия, - пожимает плечом он. – Почему ты спрашиваешь именно о Китнисс? Насколько мне известно, тебе симпатичен Пит Мелларк. - Разве его нужно лечить? – резонно спрашивает Каролина. – Не похоже, что он болеет. А охмор, как говорил дед, неизлечим, - поднимает свои голубые глаза и смотрит на реакцию взрослого собеседника. – Он ошибался? Мой дед ошибался в том, что считал охмор неизлечимым? Аврелий пожимает плечом. - Всегда есть шанс все исправить. По крайней мере, если не верить в это, ради чего жить? – спрашивает с горечью, и вспоминает, что говорит это ребенку. Ребенку, у которого такие внимательные глаза, и такие взрослые вопросы. - А у Китнисс будет шанс выздороветь? – спрашивает Каролина и ждет ответа с упрямством, свойственным всей ее семье. - От Китнисс сейчас требуется одно: желание выздороветь. Пока она не захочет, она не вылечится. - И вы ей поможете? - Для маленькой девочки, от которой только и ждут желания вернуть принадлежащий ей трон, ты слишком много говоришь, - не выдерживает врач. Каролина капризно надувает губы. - Просто я любопытна. И нет никакого трона. Трон только в сказках, к тому же, дед захватил трон силой. В сказках он был бы злодеем, которого победила бы Китнисс Эвердин. Не так ли? Энорабия ускоряется, и идет уже вровень со своей подопечной. Аврелий тяжело вздыхает и отвечает на предыдущий вопрос, посчитав последний риторическим. - Меня одного мало для того, чтобы Китнисс Эвердин захотела вернуться к жизни. Благо, что есть еще люди, которым она нужна. Каролина расстается с ним у самого выхода. Длинные пальцы Энорабии сжимают ее плечо. Аврелий думает, что Энорабия причиняет девочке боль, но лицо Каролины остается безмятежно спокойным, и от сердца врача немного отлегает. Из больницы он делает несколько звонков, каждый из которых обговорил с министром связи заранее, после того, как узнал о приблизительной дате поступления в Капитолий устриц. Безжизненный голос миссис Эвердин на секунду становится напряженным. Доктор долго мучается сомнениями, следует ли сразу говорить о том, что будто бы мертвая Китнисс вовсе не умирала, но, в конце концов, он выпаливает все, как на духу. Миссис Эвердин молчит, и причина ее молчания вовсе не в пропавшей на время связи. Затем Аврелий слышит сдавленный стон. Женщина отвечает, что приедет, как только получится, и тихо спрашивает, готова ли сама Китнисс к ее приезду. - Нет, не готова, - отвечает Аврелий. - Но она будет готова, когда вы приедете. Я сделаю все возможное, чтобы это было так. Второй звонок доктор делает неохотно. Для второго звонка еще очень рано, его можно считать предварительным, да и адресат временно оказывается недоступным. Женский голос, очень приятный на слух, замечает, что Гейл в ближайшее время будет слишком занят, чтобы посещать Капитолий. Но как только он освободится… Аврелий вешает трубку, не дослушав. Интересно, как бы быстро Хоторн освободился бы, если бы узнал, что в Капитолии его ждет Китнисс Эвердин? Интересно, во втором дистрикте уже сумели сотворить сверхзвуковой планолет? Доктор не выглядит расстроенным вторым отказом, его больше мучает неопределенность первого согласия. Впрочем, у него нет права забивать свою голову ни к чему хорошему не приводящими мыслями. Его завтра ожидает тяжелый день. Его и Китнисс Эвердин, которую, он надеется, он сумеет вернуть к жизни. Хотя никому не придется по душе способ, которым он собирается воспользоваться.