Привычка выживать

Пит дважды пробегает заполученный смятый отчет глазами, сверяет даты. В отчете не говорится о том, что Китнисс Эвердин жива. В отчете не говорится о том, что Китнисс Эвердин вообще когда-либо умирала. В отчете, похожем на докторское заключение, написано, что состояние Китнисс Эвердин, находящейся в коме, стабильно. Доктор, излагающий свою мысль сухим врачебным языком, отмечает, что наравне с отсутствием угроз для жизни, отсутствуют какие-либо благоприятные изменения. Дата – полторы недели назад. В конце отчета подпись, ничего не говорящая никому из находящихся здесь, и имя доктора. - Кто бы сомневался, - фыркает Джоанна, и непонятно, о чем именно она говорит: о том, что Китнисс Эвердин жива, или о том, что ее лечащим доктором до сих пор является Аврелий. Пит отправляет эту бумажку обратно на стол и систематически изучает прочие залежи бумаг. Непозволительная роскошь оставлять подобные документы на столе в незапертом кабинете, в квартире, в которой сейчас так много приглашенных со стороны гостей. Непозволительная роскошь для столь продуманного человека, как Плутарх Хевенсби, думает Пит, изучая бесконечное число отчетов. Хеймитч, все еще растерянный и с трудом осознающий происходящее, отпивает из бутылки и передает бутылку Джоанне. Та сосредоточенно изучает этикетку, а потом, зло сплюнув, пробует коньяк. Эффи, не двигаясь, с поникшими плечами, стоит там же, где и сделала столь сенсационное открытие. Она первой видит в дверях кабинета уставшего хозяина, но она не пытается никого предупредить об этом. Просто стоит и смотрит, как смотрит на удава кролик, находящийся в парализующем оцепенении. - Не думал, что мы все соберемся здесь стихийно, - добродушно говорит министр связи, пристальным взглядом изучая лица всех собравшихся. Пит, бросив на него один-единственный взгляд, не прекращает своего преступного занятия, и обнаруживает старые отчеты доктора Аврелия, касающиеся его самой известной пациентки. Хеймитч хватается за голову. Джоанна облизывает губы и стреляет глазами, в которых ненависть тесно сплетается с презрением и страхом. Эффи часто-часто моргает. Никто не говорит ни слова, и Плутарху приходится говорить самому. – Значит, я разоблачен. И маленькая тайна раскрыта. Что ж, - он хмурится, и тщательно обдумывает что-то, лоб его разглаживается, и вся лоснящаяся физиономия приобретает прежнее добродушное состояние, - рано или поздно это должно было случиться. Конечно, сейчас не лучшее время, но… Пит? - Аврелий делал отчеты и о моем душевном состоянии, и о состоянии Мейсон, когда мы находились в больнице, - Пит говорит очень сдержанно, складывая самые интересные из бумаг аккуратной стопочкой на краю стола. – А потом отчеты стали делать посторонние наблюдатели, - другая стопочка, среди бумаг виднеются карточки фотографий. И подводит итог, который, разумеется, раньше только предполагался, и только сейчас для него нашлись доказательства: - Наша свобода фиктивна. Хевенсби смеется. - Ваше лечение не закончено. А в виду того, что вы пробрались в чужой кабинет и рылись в чужих бумагах, в бумагах, имеющих ценность для государства, ваше лечение вряд ли когда-нибудь будет окончено. Вы все, - обводит рукой стоящих против него людей, - потенциально опасны. Для других, - пристальный взгляд на Пита и Джоанну. – И для самих себя, - Плутарх качает головой, видя жалкое состояние Хеймитча. Эффи Бряк остается для министра невидимой. - У вас что, других врачей нет? – подает едкий голос опасная Джоанна Мейсон. – Или по политическим преступникам, сошедшим с ума, только Аврелий и специализируется? - У него много помощников, - спешит успокоить ее Плутарх. – И вообще, ему интересны самые запущенные случаи. Если тебе это польстит, Джоанна. Победительница Голодных Игр из Седьмого Дистрикта морщится, но ничего не говорит. В этой комнате мало кто хочет сейчас говорить, и лица присутствующих сосредоточены до боли, но не отражают никакого желания подавать голос первым. Плутарх, со вздохом понимая, что нелегкую ношу объяснения ему придется взять на себя как законному владельцу этого кабинета, а еще как хранителю одной неприятной и опасной тайны, проходит к удобному диванчику и садится, закидывая ногу за ногу. - Устраивайтесь удобнее, - произносит он медленно, внимательно оглядывая всех собравшихся. – Предстоит долгий разговор. - Нет, - Пит, до этого рассматривающий бумаги, отходит от стола прочь. – Никаких долгих разговоров не будет. Не сейчас. Без меня. Мальчишка полон решимости, думает Плутарх отстраненно. Если он и пытался когда-либо воспроизвести в своем богатом воображении сцену объяснения с ним, то в настоящий момент все идет не по запланированному сценарию. Плутарх поджимает губы. - Отчего же нет? - Слишком много информации, - бросает Пит, уже направляясь к закрытой двери, и даже прикасаясь пальцами к дверной ручки. Все идет совсем не по сценарию, написанному и выверенному с таким упорством, но Плутарх вовсе не склонен к мгновенной капитуляции. - Значит, ты не хочешь узнать, что на самом деле случилось с Китнисс Эвердин? – интересуется он равнодушно. Пит замирает у двери на мгновение- другое, потом оборачивается. Сцена объяснения почти спасена, удовлетворительно думает Плутарх, но вида не показывает. Пит медлит, отходит от двери на шаг, берет за руку неподвижную Джоанну Мейсон и улыбается. Мальчишка никогда не улыбался так. Плутарх изучал его улыбки со всех возможных ракурсов, как и изучал его самого. Его мотивы, поступки, то, что движет им в нестандартной ситуации – ничто не могло укрыться от Главного Распорядителя Шоу, которое не закончилось вместе с Голодными Играми, которое будет длиться до скончания веков. Ах да. Перед ним теперь не мальчишка, влюбленный в Китнисс Эвердин до беспамятства. Перед ним переродок, вышедший из-под контроля, и потому опасный. И переродок отвечает очень спокойно. - Нет. Мне безразлично все, что связано с Китнисс Эвердин. Хеймитч смотрит в его сторону с изумлением. И ставит коллекционную бутылку (и как только, проходимец, сумел выбрать из десятка бутылок самую дорогую?) на стол из красного дерева. Хеймитч минует совершенно потерявшуюся Эффи, задевая ее плечом, но не обращая на это никакого внимания. Пит выходит первым, все еще крепко сжимая руку Джоанны Мейсон. Сама Джоанна и не думает возражать, хотя подобная покорность ей вовсе не свойственна. Хеймитч за собой дверь не закрывает, да и по сторонам не смотрит. Хеймитч все еще ошарашен, и не понятно, что именно уничтожило его представления о мире: то, что его малышка Китнисс жива, или то, что Питу Мелларку действительно плевать на то, что случилось с нею. Эффи остается неподвижной, и Плутарх, наблюдая за ней, бесстыдно рассматривая ее, чувствует злость и раздражение настолько сильное, что хочет ударить ее. Ударить и посмотреть, как она поведет себя. Останется ли такой же безучастной ко всему, или же хоть какая-нибудь человеческая эмоция промелькнет на ее кукольном уродливом лице. - И ты иди, - с трудом держит он себя в руках. – Ты справилась со всем отлично, девочка. Можешь теперь вернуться в свою квартиру и спокойно сдохнуть на белом ковре, о котором мечтала всю свою прошлую жизнь. Она уже не вздрагивает. Чтобы он не делал с ней, как бы ни унижал ее – словами или поступками, - она не вздрагивает. Все ее травмы излечили еще в самом начале, после вызволения из тюрьмы. Плутарх позаботился даже о том, что бы на ее кукольном теле не осталось ни единого шрама. Ничего, что напоминало бы ей о кошмаре, через который она прошла. Но те шрамы, которые находятся в ее пустой головке, неисцелимы. Плутарх представляет, как кто-то ломал ее пальцы, тушил сигареты о кожу на ее лице, представляет, что мог испытывать тот, кто мучил ее, и понимает, что он, в принципе, не против был бы оказаться на месте любого из ее палачей. Отрешенное выражение ее лица вызывает только безудержную ярость. Ну же, кукла, сделай хоть что-нибудь, что выдаст в тебе человека. Ну же! Но Эффи уже не вздрагивает. Идет с очень прямой спиной к двери. Ноги у нее худые, она никогда не носит длинные платья, как и не надевает обувь на маленьком каблуке. Она следует заветам еще старой, ушедшей в прошлое, моды. Она уже не исправима, так и умрет в ярком парике из искусственных волос и под сантиметром грима, не показав миру своего подлинного лица. - Впрочем, ты можешь остаться, - замечает Плутарх так, будто подбадривает старую больную собаку, - здесь много свободных комнат. В них есть ковры, на которых твое мертвое тело будет выглядеть прекрасно. Эффи уже не вздрагивает. Эффи остается.

...

Улицы ночного Капитолия уже не так оживленны, как в былые времена. К троим путникам, идущим медленно, никто не присматривается. Хотя все трое выглядят, по меньшей мере, странно. Высокая девушка в вечернем платье идет босиком. В руках у нее только одна туфля, и та со сломанным каблуком. Не заметно, впрочем, что неприятности с обувью ее смущают, то и дело она останавливается посреди улицы и кричит кому-то вверх, тому, кто должен оказаться на высоте нескольких сотен этажей, что он – великий шутник. Она похожа на сумасшедшую, но ее сумасшествие как-то теряется на фоне двух сопровождающих ее мужчин. Один, очень крепкий мужчина, идет неуверенно, заплетающимся шагом. Видавший виды его смокинг сидит неопрятно, рубашка не кажется белой, на ней не хватает пуговиц, будто мужчина сильно дернул воротничок, когда ему не стало хватать воздуха. Глаза у него задумчивые, да и весь вид говорит о сильном душевном потрясении. Замыкает тройку парень лет восемнадцати, на первый взгляд – самый нормальный из троицы. Идет он расслабленным, прогулочным шагом, одежда его в порядке, руки держит в карманах брюк и выглядит отдохнувшим. Изредка появляющаяся на его губах улыбка не предвещает же ничего хорошего, да и во взгляде мало что осталось от человеческих чувств – только безумный арктический холод, какой появляется у идущих на казнь, уже мертвых, но все еще дышащих полной грудью, людей. - Ты – великий шутник, - опять кричит Джоанна Мейсон и хохочет. – Ты опять всех нас сделал. Пешком они преодолевают оставшееся пространство в молчании. Пит открывает дверь ключом и пропускает внутрь сперва Джоанну, потом задерживает Хеймитча, преграждая ему проход рукой. - Я знаю, что ты не в порядке, - говорит тихо и очень убедительно, - но соберись. Здесь никому нельзя верить. – Хеймитч будто не слышит его, но неуверенно кивает и вваливается в темную прихожую, сразу спотыкаясь о небрежно брошенную на проходе туфлю со сломанным каблуком. Чуть поодаль валяется и снятое Джоанной платье. В ванной она включает воду, и долго, протяжно воет. - Что с ней? – спрашивает Хеймитч с округлившими глазами, пришедший ненадолго в чувство. - Она постоянно путает краны с холодной и горячей водой, - отвечает Пит, снимает пиджак и почти не медлит перед тем, как зайти в ванную. Мейсон сидит, съежившись, в самом дальнем углу. Вода почти не попадает на нее. До конца она так и не разделась, косметика размазалась и стекает по бледным щекам, как плохо разведенные краски. Она поднимает голову – такая безудержно жалкая, с прокушенной губой, и смеется. - Ты хотел ее, ты получил ее, - говорит громко. Она не протестует, когда Пит заставляет ее встать под душ. Она не протестует, когда он тщательно вытирает ее полотенцем, укладывает в постель и накрывает теплым одеялом. Она покорна до зубного скрежета, и взгляд у нее становится на мгновение взглядом человека, которого ненадолго сняли с электрического стула, но который знает, что вскоре ток пустят вновь. - Тебе тоже лучше лечь спать, - говорит Пит Хеймитчу, сидящему на стуле на кухне, сгорбившись. – Тебя мыть не буду, - заявляет с едва заметной улыбкой. Сам он спать не ложится, хотя умудряется проследить за последующими передвижениями Хеймитча. - Тебе безразлично, что произошло с Китнисс Эвердин, - говорит Хеймитч, задумчиво останавливаясь в дверном проеме между свободной комнатой и студией. – Правда или ложь? Пит, до этого пытающийся рассмотреть что-то на белом листе, качает головой. - Правда. Эбернети, не сдержавшись, со всей силы лупит ни в чем не виноватую стену. – Чертов Капитолий! – восклицает в гневе, и прикрывает на мгновение глаза. – Ты нравился мне, когда был тем, прежним. Нравился даже больше этой неуправляемой мелкой сучки, которая всего лишь должна была выжить на своих первых и единственных, черт их дери, Голодных Играх. Но теперь, - он облизывает пересохшие губы, - теперь я думаю, что лучше бы тебя убили здесь. - Не ты один, - усмехается Пит, не скрывая издевки, и отворачивается. Мертвый Президент, стоящий в углу пустой комнаты с бокалом красного вина, уважительно склоняет голову. – Единственный верный ход, мой бедный мальчик, - добавляет осторожно, и Пит едва не срывается, и не начинает кричать в угол комнаты, в котором, разумеется, никого нет. Мысленно он просит Хеймитча убраться к черту, и тот, услышав-таки беззвучную просьбу, удаляется. В одиночестве Пит рисует. Дрожащими руками. Не задумываясь, будто находясь в каком-то трансе. Он рисует мертвую Китнисс Эвердин – бледную, с тонкой кожей, с темными синяками на запястьях, с улыбкой на полуоткрытых губах, которая говорит о забвении, спокойствии. Разве не спокойствия ты хотела, Китнисс? Разве не забвения добивалась, когда внезапно потеряла все, ради чего жила – все, ради чего готова была пожертвовать своей жизнью. Но с тех пор, как в твою голову пришла мысль попробовать переиграть жестокий Капитолий с помощью горсти ягод, ты потеряла право умереть спокойно. Мертвый Президент Сноу меряет шагами комнату. - Я думал, что сумею пресечь все ее попытки выделяться из толпы. Она так боялась лишиться своей семьи, своей сестры, что теряла голову от страха, едва только кому-нибудь из них угрожала опасность. Она была так слаба, так легкомысленна, что я позволил себе заблуждаться. Мне нужно было всего сделать новой игрушкой Капитолия, запятнать ее имя бесчестием, предательством, причем запятнать ее в первую очередь в ее же собственных глазах. Но я дал ей шанс все исправить. Я ошибся: Китнисс Эвердин была всего лишь искрой, а искры не могут управлять огнем. Пит рисует Китнисс, президент шепчет ему о Китнисс на ухо гадости и жестокие домыслы, и все это превращается в ад на земле, в ад, в котором мертвая Китнисс Эвердин оказывается жива, в ад, в котором Китнисс Эвердин все еще занимает его мысли. - Она сломалась бы через какое-то время после Голодных Игр. Ее тело, ее разум, ничто в ней не избежало бы мясорубки из разврата, предательств, похоти, чревоугодия, ненависти и повсеместной лжи. Год, другой, и она стала бы видеть все чаще на своих руках кровь трибутов, которых не смогла вытащить с Арены. Со временем она перестала бы внушать кому-то надежду, и, скорей всего, покончила жизнь самоубийством. Что же касается тебя, Пит, думаю, ты бы не пропал в Капитолии, даже пытаясь спасти ее от саморазрушения. Ты бы выжил, против собственного желания, и, возможно, я бы придумал для тебя достойное занятие. Занятие, более достойное, чем превращение в бездумную машину для убийств, которой, я надеюсь, ты станешь, когда очнешься в следующий раз. И все же меня не покидает странная мысль, - президент чуть наклоняется в сторону своего пленника, - что я ошибся, считая искрой Огненную Девушку. Потому что теперь я точно знаю, что Китнисс Эвердин – девушка, которая тлеет, вместо того, чтобы гореть. Из Вас двоих горишь ты один. И ты нужен ей, нужен даже больше, чем можешь предположить, потому что она не выживет без тебя. Сейчас она медленно умирает там, куда ее забросила революция, и, я уверен, видит каждую ночь, как тебя убивают, как тебя пытают – и причина всегда в ней. Что ж, скоро ее желание сбудется, и ты вернешься. Ей предстоит узнать, что желаний нужно бояться. Пит слушает невнимательно, уже не зная, где грань между воспоминанием и галлюцинацией. Он рисует сосредоточенно, не отвлекаясь, но голос Президента, звучащий в его голове, похож своим действием на яд, медленный и не имеющий противоядия. - Я знаю, мой мальчик, что ты умеешь манипулировать людьми. Когда-то я тоже мог менять мнения многих людей, лишь объясняя им свою точку зрения. Когда-то я верил, что в политике можно побеждать без насилия, но мне показали, насколько сильно я заблуждаюсь, - смешок, Сноу кривит губы. - Я всегда жестоко отвечал на удары, я мстил, и месть моя не имела срока давности, не подчинялась законам человеколюбия и сдерживалась разве что холодном рассудком. Но я ни о чем не жалею. Я могу исповедаться перед тобой так, мой мальчик, что ты сам встанешь на мою защиту. Потому что мною всегда руководствовало то самое благородное чувство, которое вывело Китнисс Эвердин в ряды добровольцев Голодных Игр, - Президент прикрывает глаза на мгновение-другое. – Я защищал свою семью. Этот монолог длится бесконечно долго. У Пита слипаются глаза, он откладывает кисть, и смотрит на застывающие краски на полотне. Эта картина не станет лучшей картиной из тех, что были написаны им когда-то. Но все еще живая снаружи и мертвая изнутри Китнисс Эвердин вышла на ней как нельзя более убедительно. - И как это только у тебя получается? – спрашивает Джоанна, оставаясь в проеме двери. Разумеется, никто не отвечает ей. - Тебе, наверное, нужно отдохнуть, - говорит между тем девушка, осторожно касаясь ледяной руки. – Ты замерз? И едва держишься на ногах. Не спал всю ночь, так? – усмешка. Мейсон качает головой. – Конечно, как уж тут заснешь, когда тебе говорят, что любовь всей твоей жизни все еще имеет шансы на спасение. - Нет, - выдыхает Пит. - И ты не хочешь ее видеть? – уточняет Джоанна. – Насколько я поняла, она не то, чтобы жива. Ты боишься, что это слишком призрачный шанс? – подходит еще ближе. – Или ты просто боишься, что увидишь ее, и вся твоя напускная жесткость пойдет прахом? Ты так долго создавал себя с самого начала, что старая влюбленность не вписывается в твои планы? Почему, Пит, ты не хочешь видеть ее? Для раннего утра после перенасыщенного событиями вечера и бессонной ночи она задает слишком много вопросов. Пит не отстраняется от нее. Она такая теплая, такая хрупкая, слишком тощая, стоит босиком, прикасается к нему своими теплыми пальцами. У нее мягкие податливые губы, она подается вперед, прижимаясь всем телом, и улыбается даже во время поцелуя. - Тебя не смущает то, что я целовалась с другим? – спрашивает во время передышки, и пытается возобновить поцелуи, но теперь Пит отстраняется. – Что? – невинно переспрашивает Джоанна. – Разве что-то не так? Я всегда была свободной. Я ничем не связана с тобой. Меня не нужно держать за руку. Пит может многое сказать в ответ, но не говорит. - С тем парнем я уже спала прежде, в чем-то он даже неплох, хотя и противен до ужаса, - она смеется. – Никакой фантазии, зато техника исполнения вполне на уровне, - прикусывает губу, чтобы не засмеяться. – Тебе сложно представить, чтобы Китнисс Эвердин говорила подобное в твоем присутствии? Ты можешь представить себе, что она целовалась с другим? – ее взгляд чересчур пристален. – Конечно, можешь. Ты ведь думаешь, что она была с другим. Разве тебя не сводили с ума мысли о том, что во время твоих истязаний она целует его первой? Целует или даже спит с ним? Конечно, такие мысли были еще одной пыткой, и неизвестно, какая пытка убивала тебя сильнее. Этот… - Джоанна щелкает пальцами, вспоминая, - Гейл, да? – не дожидается даже намека на согласие. – Гейл не был никаким ее родственником, хотя определенное сходство между ними есть. И он был рядом с ней, чтобы поддержать. Тебя не волнует это сейчас? Нет? – ищет ответ во взгляде, позе, выражении лица, но быстро сдается. – Но тогда это не могло не сводить тебя с ума, Пит. И я знаю, что ты, даже будучи переродком, все же спросил ее о нем, но она, конечно, не ответила. Пит и правда с трудом держится на ногах. Усталость накатывает волнами, глаза слипаются, голова раскалывается от тысячи незнакомых голосов. - Договоришь завтра, - проговаривает он отчетливо и проходит мимо нее, чуть пошатываясь. - У нас гости, - напоминает ему Джоанна. – И только одна постель на двоих, Пит. Но нам ведь не впервой делить ее, так? Она забирается под одеяло первой, и наблюдает за ним. Безумная, легкомысленная, с ядовитыми улыбками, коварными словами и легкими дразнящими прикосновениями, она остается немного отстраненной, не такой, как всегда. Она обнимает его, будто боится потерять, и лежит с открытыми глазами. - Ты не держишь на меня зла за предательство, потому что не любишь меня, - шепчет на ухо, не зная, спит он или еще нет. – Ее бы ты так легко не отпустил, и все равно, что двигало бы тобой – истинная любовь или внушенная ненависть. Я открою тебе одну страшную тайну, Пит. За эту тайну Эвердин должна была бы подняться из могилы и пронзить меня одной из своих стрел, но теперь она может только выйти из комы, а это уже не так эффектно. Так вот, Пит, вся ее тайна в том, что только ты нужен ей. Нужен даже сильнее, чем она могла предположить. Поэтому она покончила жизнь самоубийством – ее оставили сразу все. Даже ты. Ты, который всегда был рядом. Поэтому она перестала бороться. Поэтому она перестала хотеть жить, - ее шепот уже почти не слышен. – А самое страшное в том, что она тоже нужна тебе. Передок ты или нет, вы связаны и любовью и ненавистью одновременно, и неизвестно, какое из этих двух чувств теперь будет толкать вас друг к другу. Джоанна замолкает. Дыхание Пита спокойное, размеренное. Он не просыпается ни от легкого поцелуя в висок, ни от слезы, попадающей ему на щеку. Джоанна не плачет, нет. Просто лежит рядом, и смотрит на его лицо, будто в первый раз, и какая-то невыносимая тоска рвет ее сердце, тоска, кажущаяся безысходной. Пит просыпается уже в одиночестве.