и пламень её воспел.

Выйти из дома в эту ночь — непростительный грех, если локоны на твоих плечах ярче вишен в чужом саду. Выйти из дома в эту ночь — обречь себя на смерть, если таинством полнится душа. Когда дребезжащую мглу без устали разгоняют алые всполохи почти-адского пламени, ветер толкает в спину, велит: "Беги!" — Эрза рывком бросается в чащу, потому что смерть уже сипло дышит в затылок, обжигает спину кострами величайшего безумия, вслед истошно вопит голосами Гончих Псов Церкви. Позади остаются шорохи, заметавшиеся тени и рваные клочья дыма. Слякотно-серый ноябрь разразился гарью и углями в самом своем конце: инквизиция снова открыла охоту на поющих проклятья ведьм. К новой луне осталась одна, самая из них искусная, та, что кривым ножом порешила с полдюжины мужей, та, которую гнусавые шепотки где-то позади прозвали Алой. Гонцы искали чертовку, у которой прядь — лисий хвост и глаза-изумруды, а нашли ее: в волосах вино, за спиною тьма, а во взгляде — омут твоей души. Они гнали последнюю ведьму на север, они устроили в старом своем лесу королевскую охоту. Между факелов и погонь юноша, коронованный серебром прошлым маем, полыхал и сам. Азарт выбивал из его груди святые гимны, кровь кипела, а стоило видеть какой-то след, — запах, перетоптанную сушь травы, на песке ладонь — загонял кареглазых лихих коней до искр, летящих из-под копыт. Но ни шанса ее поймать. Каждую ночь, которую верные палачи беспробудно спали, ветер приносил Мистгану горечь полыни, тревоги и терпкий шепот: «Догони меня, Король, догони... Их кресты не годятся в битву, их огонь — мой названный брат, а тебе нет пути назад». А Король только дико метался во сне, завлекаемый ведьмой в чащу, а к утру просыпался в холодном поту и ловил в рассвете цвет ее волос, а в дубовых ветвях — голос. Эта погоня по лисьим тропам должна быть окончена с первым снегом. Эта чертова дочь, плетущая мысли в водоворот и в венок соцветья, должна быть мертва к декабрю. Мистган клялся себе, Церковной Своре и сойкам-пересмешницам еще на прошлой охоте, что ведьма станцует для них на костре. Эрза подарила ему жизнь в той минувшей схватке только за эту клятву — со снегами ей обещана свобода. Эта ночь окрасится алым — кровью, огнем и смертью, или наземь собьет корону и пустит девушку с маками в волосах спрятаться меж буранов. Последний мерзло-осенний день уже затухал под тенью сумеречных паутин и топил поблекший, едва дрожащий теплом осколок солнца в черном бархате небосвода, когда ночные птицы кроили пелену сизых туч и отчего-то запахло морозной мятой — снегопад распахивает крылья. За бумажными декорациями тающей осени скрылось ломанное лезвие полумертвой луны. И она сегодня не прядет свои тугие черного серебра лучи, только тает и тлеет, как уголек в золе, не пожелав для охотников воссиять. Но надеяться на удачу — почти как кидать монетку, а потому в дюжине грубых рук зажаты горящих факелов древки; серых, завороженных погоней псов спускают с поводьев, охотники молча шагают следом, редкий — пускает рысью беспокойного жеребца. Тонкие грани леса преломлены низким хрипящим лаем, человечьей речью и тенью погони, разостланной лентой следов по сырой земле. Чей-то резной рожок взорвался оглушительным эхом в осыпающейся тишине. Охота взяла свое начало во тьме, не доверившись ни орлу, ни решке. Лес — и каждое дерево, куст, канава — ощерился навстречу им: гончих по темным спинам хлестал прутами, шипом терновника кровь пускал, ивовой ветвью сковывал чью-то поступь. Ветер, дрожа и срываясь, трепетал серебрёными колокольцами, пробуждая на встречу факелам и клинкам клич совиный, вепрей с пожарищами в глазах, и всех, кто вытесал эти узкие тропы меж сплетенных в полотна плетей, где ныне бесстрашно оставлен каждый лишний след. И тот, ступил кто под полог кромешной тьмы с огнем и путами из пеньки, должен быть готов видеть пред собой чёрта, деву с тиною в волосах, услышать, как закипает в звериной глотке рык или увязнуть навек в разнотравье, оставшись пленным у сон-травы. А не ослепленный страхом, не взятый лисицей в плен, сын инквизиции будет шагать вперед, надеясь на покровительство выдуманных богов и несокрушимость церковных вер. Пока жаждущая горячей крови Стая прорывается сквозь стены животных страхов, скрипит зубами, тихо скулит от жути, Королевич, себя не помня, бродит между горелых остовов древ и душистых зарослей княженики, оставляя позади всё, что было до. Его дурманит девичий зов, и он, почти не страшась, идет — под ноги ложится, рассыплясь в прах, мрак, чьи-то кости и бурелом. Теперь не боязно попасть на ведьминский частокол, в болоте кануть и встретить зверя, в чьих жилах ярость течет как кровь. Когда её волей и чеканным словом вымощена тропа, оплетенная в волчий след, — ни шагу назад, воротиться нельзя — Мистган ступает только по той тропе, что ведет всё глубже и глубже в лес. Не оглядываясь. Его, кажется, вовсе не изломать: все та же гордость, немая стать, струной звенящею каждый нерв. И выжигает борозды на руках королевья кровь, но воздух по горлу отчего-то течет стеклом, а с каждым вздохом ребер полукруг — костяная клеть — туже и туже сжимает его во свои объятья. Неподалеку ведьма перекатывает в пальцах гром, ожидая гостя. Королевич считает трехсотый шаг и всё идет вперед, а в висках стучит: «На север, на север, на север!». И когда жутчайшие вздохи, стоны и скрипы, наполнявшие эту ночь, вдруг стихают, почтенно сойдя на нет, — охотник в двух секундах от цели. Отовсюду вылазят липкие сети ведьминого заклятья, тугие и вязкие слова оплетают его, волокут вперед — то течет старинная ворожба. Мистган уже слышит её дыханье.

***

Сквозь ошметки темноты виден лишь силуэт — тьма собой не накрыла ни тонкий стан, ни крупицы света во взгляде. Эрза, по-хозяйски развалившись, сидит на ссохшихся кривыми когтями древесных корнях, покачивает ногой и вертит в руке кинжал, а в проблеске лезвия видится молний водоворот. Ее скулы — утес над шальной волной, на плечах шаль из звонких колец тумана, и сама она во плоти не демон, но дикий зверь: горда, вольна и безумственно-бесконечна в страсти глухом порыве. В этом месте, там, где под ногами мох, последний в той цепи волчий след и танцующие на холоде блики мрака, будто вырван из чащи клок: вкруг двоих пустота и капкан ежевичных плетей, без шансов даже вернуться к петляющим перепутьям — только лицом к лицу, только встречаясь взглядом. И, кажется, мир вокруг дребезжит, когда они смотрят в упор: в его глазах ночь буравит февраль метелью, в её — на углях танцует в августе звездопад, но отвернуться ни один уже не посмеет — апогей достигнут, через точку невозврата каждый перемахнул не глядя. Это повод вдохнуть поглубже. Эрза морщит лоб, выпрямляет спину, покидает древесный трон и сокращает расстояние между ними в кратчайший миг — за движеньями видится лишь полет. Под босой ступней, по её следам зелень мха прорастает папоротниковым цветом. На выдохе можно услышать насмешливо-горделивое: — Будем считать, что догнал. И безмолвие провисает парусами в штиль, Мистган парирует только сухим кивком — ему нечего говорить, слова не нужны. Он пьянеет от темноты, её очертаний и пахнущих полынью и свежим сеном волос. Ведьма дышит в такт грядущему декабрю и почти сияет. Её кожа, давно испустившая человеческое тепло, выграненная семью ветрами, словно изморозь на камнях. И бела — не молоко — почти вода. А теперь в эту кожу обезумевшими глазами вгрызается сын непорочной династии королей. Непорочной ровно до этой ночи. Мистган делает свой ход — и расстояния между ними уже едва ли хватит для вздоха. Королевич слышит, как за тысячи троп отсюда расходится трещинами его каменный алтарь. Он позволяет себе дотронуться до Эрзы и сделать еще один шаг. Близко. Еще ближе. Слишком быстро. Дрожащими пальцами он уже скользит по резной рукояти ведьминого ножа и вмерзшей в его острие чужой крови, оставляя свою поверх. Он касается кожи бедра, пересчитывает источенные ребра, рисует алую ленту беспамятства на её спине. Ведьма грохочет сердцем в пустую ночь, отвечает на каждую ласку и оставляет в ответ только шрамы и синяки. Мистган губами касается шеи, едва — плеча, и ловит каждый мимолетный порыв навстречу его рукам. Воздух вокруг нагревается, время тает. В тишину вплетается сиплый, протяжный собачий вой. Круг порока опять разомкнут: Король, обожженный о калёную сталь её локонов, отстраняется прочь. — Танцуй, ведьма, танцуй! Я, кажется, все же не смогу отдать тебя огню. — Он пятится, опешивший от себя, ищет защиты за кишащей страхами изгороди, в тени. Эрза запрокидывает голову и рвано выплевывает воздух ему в ответ. — Но не сможешь забрать и сам... — голос её становится груб и непозволительно громок. — Вы даруете свободу телу, мой Король, но, как говорят ваши Боги, «смоль души» все же хотите оставить и заточить. Промерзшая земля под ногами уже дрожит, топот Своры слышен и мертвецам. Она продолжает: — И этому дару я предпочту костер, — раскаты грома в её груди отдаются лишь в хлесткий, едва ли слышимый шепот, что, растворяясь в воздухе, дал начало новому дню: за стенами лесных лабиринтов первый расшитый инеем луч рыжего солнечного колеса выскользнул из-за грани горизонта. За их спинами кто-то уже протрубил призывный клич: жертва загнана. Ведьма наспех стирает с запястий руны и оборачивается туда, где лес разомкнул свой защитный круг. Пространство вокруг нее тонет в удушливо-колкой ненависти, ей тесно. Она опускает веки и отвечает на их молитвы так, как за занавесом многих лет учил её чернокнижник. Гончие псы на куполе небосвода становятся по дуге — жертва протягивает руки ближе к путам святых отцов.

***

Когда небо уже распалось в палитру сини: морские волны, сирень и вереск, к ногам Эрзы пали цветущие огнем факелы. Она вилась змеей, стирая о путы запястья в кровь, шипела сквозь стиснутые зубы и летевшие с ветром искры  отражались в зеркале ее глаз всплесками ярости. Пламя трепетно оплетало бледные исцарапанные лодыжки - она кричала. Свора инквизиторов хранила торжествующее молчание, а замкнувшие их в кольцо люди со сгорбленными спинами и выцветшими голосами швырялись словами и изредка — камнями. А пламень вздымается выше, являя свое величие, и тысячами могильных голосов воспевает нового мотылька в огне. Ведьма уже орет, взрывает толпу и ослепительно скалится глазами в спину за черной мантией. Со смертного одра доносится: — Станцуйте со мной на горящих углях, Король! Погрязший где-то среди них, тот Король не мог оторвать голодного взгляда от лучащегося в огне обнаженного тела, не мог не смотреть на вспыхивающее лазурью и медью кострище, не мог не слышать её истошных воплей и прожигающих кожу слов, но его мысли были все же громче. Мистган не знал: влюбился ли в демоницу или это ее колдовство. Он отчаянно хотел оказаться сумасшедшим, но слишком хорошо помнил, как кричал ее имя в ночной тиши пару дней назад. В тот же миг Эрза роняет голову на выжженное плечо и сливается воедино с беснующимся огнем. Их голос отныне — шепот пожарищ, их цвет — ржаво-алый, как волосы, в которых ныне танцуют искры. Не-святая дева с немым укором испускает дух. Король седлает коней и едет латать алтарь. Когда костер рассыпает последнюю горсть огней и выкуривает ввысь дымную нить, вокруг почти ни одной души. Рассвет проливает на эти пустоши декабриную седину.