Давно пора

...Ну казалось бы - сколько можно? Давно пора было этой некрасивой истории зачахнуть и заглохнуть самой собой. Не тянул, ну никак не тянул Бальзак на какого-нибудь Иван Иваныча, а Есенин - на Иван Никифорыча, чтобы из их маленькой ссоры вышла целая повесть. Поссорились и поссорились, подумаешь, с кем не бывает. И подумаешь, так и не помирились, это-то у людей в последнее время бывает еще чаще. Однако судя по тому, сколько уже мусолилась эта история всеми остальными - повесть из нее кто-то таки сочинил, не поленился. Да так складно, что пересказывать ее друг другу люди не ленились тоже. Что же до главных и второстепенных героев повести? И ее авторов? Есенин с ним вот уже с полмесяца не разговаривал. Максим - этот лучше бы с ним не разговаривал: из своих обвинений Бальзаку он готов был громоздить целые пирамиды. Наполеон, как обычно, пообещал "все разрулить" и действительно разрулил - насколько было в его власти, конечно. Миролюбивый Достоевский так и не встал ни на чью сторону - скорее всего, потому, что переживал за обоих одинаково. Наверное, он единственный из всех верил, что Бальзак и Есенин еще помирятся. Чем черт не шутит, будь на их месте другие, не конкретно «эти» Бальзак и Есенин - может, они в самом деле помирились бы; распили бы чего-нибудь на двоих или тихо, не для чужих ушей пошипели бы друг на друга в уголке до полного взаимопонимания – да и пришли бы к мировой. И конечно, это была бы уже совсем другая повесть. А история между тем ходила по разговорам, головам, квадрам и домам. Когда-нибудь она должна была доковылять и до этого дома. Подобные вещи, Бальзак заметил, туда, где жили Дон и Дюма, всегда доходили почему-то немного с запозданием. Но, скорее, психологическим, чем по факту. - До сих пор не общаетесь? - ни с того, ни с сего брякнул Дон, после того, как гостя проводили на кухню, заварили ему зеленого чаю с каким-то "снежным имбирем" (хлопотами Дюмы, не иначе; обыкновенный, чайный чай в этом доме не пили, видимо, уже давно) и разговорили за жизнь. - Не пора бы вам с Есениным наконец сесть и нормально все обсудить, как взрослым людям? Бальзак тяжело вздохнул (тот, что отражался в его чашке, от вздоха зябко дрогнул плечами). Бальзак пожалел, что заглянул на огонек именно в этот уютный дом, он-то надеялся оказаться как можно дальше от всяких личных тем. Бальзак поднял глаза на не ко времени участливо-внимательного Дона. Больше всего ему хотелось сейчас ответить просто: "Хватит, пожалуйста". Может быть, кто-то «другой» на его месте так бы и поступил. Сам Бальзак от этой истории успел устать больше всех: устал обижаться, устал упиваться есевской обидой, устал каждому любопытствующему рассказывать, в чем же дело. И, в любом случае, обсуждать это с приятелем при третьем, явно лишнем слушателе, ему не хотелось. Дон бы все правильно понял, он вообще понятливый малый, и не стал бы расспрашивать. Но... Дюма стоял отвернувшись, не то глядел в окно, не то читал инструкцию к новоприобретенной (стараниями Дона, не иначе) мультиварке и на кухне с ними как бы не присутствовал. А Бальзак как главный герой повести был обязан так или иначе поддерживать такие вот разговоры - хотя бы с друзьями, хотя бы для того, чтобы разъяснить, что к чему на самом деле. Поэтому он ответил Дону короткое "Нет" и сделал небольшой глоток из чашки. - Ну жаль, - понятливый Дон пожал плечами, - У тебя, помню, было столько славных артов с ним. Никто не рисует Есей так, как рисуешь ты. - Было, - сухо подчеркнул Бальзак, кивнув, - Теперь - не будет. - Почему? Ветер влетал в чистую кухню, освещенную зрелым, чуть погрустневшим последполуденным солнцем, трогал занавески, шевелил тени от веток по подоконнику и полу, шелестел страницами в руках Дюмы. Бальзак посмотрел на приятеля. В конце концов, Дон был всего лишь читателем этой повести. В конце концов, разговаривать с читателем полагалось автору, а не Главному Герою (коим, несомненно, являлся Бальзак). В конце концов, эти авторы (коллективное творчество, как известно, сродни групповому помешательству) со своей «писаниной» постарались на славу: взахлеб, наперебой, на разные почерки и разные суждения - каждый привносил от себя хотя бы строчку. Эти «талантливые», «плодовитые» авторы не оставили своему Герою выбора. - Потому что я дал слово, – Бальзак вздохнул. Дон непонимающе поднял бровь. - Так вышло, что я обещал больше не трогать этот социотип. Дал слово, - повторил Бальзак, - Я обидел Есенина своими артами. Он был тем самым человеком, который познакомил меня с соционикой, привел в ее мир, и чьим мнением я очень дорожил. - Обижаться на рисунки? Мы что, в шестом классе? - хмыкнул Дон. - Я тоже не нахожу это разумным, но таково положение вещей. Я больше не рисую Есениных: слово дается, в конце концов, себе, а не кому-то еще. ("... и сделай одолжение: ничего, ни-че-го мне больше не рассказывай про кучу своих якобы "принципов", а! Твое слово ничего не стоит за кулисами той сцены, где ты разыгрываешь из себя всего такого восхитительно крутого в траурном плащике! Сколько раз с тебя брали обещание не делать из каждой личной размолвки публичную иллюстрацию? И сколько раз ты его нарушал? А знаешь, что самое несуразное я вижу в этом во всем? То, что ты даже не понял, чем НА САМОМ ДЕЛЕ обидел человека!" Буквы "прыгающие", разной высоты, но тесно прижатые друг к другу, как сцепленные петли. Эту часть повести строчил Макс, разочарованной и сердитой скорописью). - По-моему, вы оба слишком много заморачиваетесь над случившимся, - Дон откинулся на спинку стула, - Арты, обиды, самолюбие, принципы - что еще поставите выше дружеских отношений? Самое лучшее, что вы с Есем можете сделать друг для друга и для ребят - это помириться. Тем более что вы оба знаете, как это сделать. - Допустим. А зачем? Чтобы в другой раз снова сделать ему больно? - Бальзак поднес ко рту сцепленные пальцы, - С такими эмоциональными людьми, как Есенин, мне всегда было тяжело; впрочем, как и им со мной. Я очень долго привыкаю к ним, учусь с ними разговаривать на языке, который мне чужд и опасен для меня, учусь понимать их. Хоть я и привязываюсь к ним с таким трудом, но, на свою беду, - накрепко, - Бальзак отнял руки от лица, показывая, как горько скривились губы, - Настолько, что продолжаю любить тех, кого люблю, даже когда они уходят от меня. Это тяжело... Тяжело быть вечно виноватым только в том, что ты такой, какой есть. «Несомненно. Вот быть таким, какой ты есть, и НЕ БЫТЬ виноватым куда проще. Ха-ха». ("... вы в Бальзаке не разглядели человека, который вас очень любил". Каждая "о" и "а", выведенные мягкой рукой Достоевского, очень округлые, того и гляди, раскатятся в разные стороны). - Уметь общаться с людьми и уметь с ними ладить - это все же немножко разные вещи, - заметил Дон. - Я делаю все, что в моих силах. Нап постоянно говорит о том, что как бы я ни старался, я все равно не смогу в корне изменить ни свою природу, ни других людей. И лучшее, что могу сделать я для самого себя и для них - смириться с тем, что я гамма. Кто-то, выбирая между мной и своим самолюбием, уйдет с гордо вскинутой головой. Кто-то, выбирая между мной и короной, - останется рядом. Мои собственные желания здесь - только половина всего. ("Нашел кого слушать! Как будто не знаешь, что у них в квадре все со странностями. Ну будь ты снисходительнее к этой... бета-версии нормальных людей, ха!" Строчка почти незаметно уходит вверх. Восклицательные знаки, по привычке Наполеона, нарисованы в каком-то вычурном готическом стиле и похожи на победоносно вскинутые мечи). - Правда, на мой взгляд, это все равно плохое оправдание тому, что я делаю несчастными дорогих мне людей. Да я и не стремлюсь к оправданиям. Всю вину в нашей с Есениным ссоре я готов взять на себя, - Бальзак чуть ссутулился, опустил взгляд к рукам, сложенным на коленях. Дон, ухватившись за щиколотку, покачал ногой, уложенной на другую ногу и согнутой в колене. - Вот что я бы тебе на это сказал..., - начал он, но так и не закончил: отвлекся на телефонный звонок. Дон резво снял ногу с ноги, крутнулся на стуле; его глаза загорелись: видимо, в трубке рассказывали что-то слишком интересное для того, чтобы он и дальше был в силах изображать гостеприимного хозяина. - Да... да-да-да, все верно... а вот тут притормози, только не теряй эту мыслю, ладно, мне же тоже хочется ее как следует обмозговать!... - Дон вскинул указательный палец, показывая Бальзаку, что отлучится он на минуту, не больше, затем дернул Дюму за завиток волос, собранных в хвост, и, бросив ему невнятное "Развлечешь гостя?", выскочил из кухни. Дюма кивнул, не спеша, тем не менее, поворачиваться. Самому Бальзаку тоже было неуютно оставаться в обществе этого человека. О дружке Дона он знал немного; в целом, только то, что Дюма был скучноватым, недалеким, не слишком общительным и умеренно компанейским. Охотно принимал гостей у себя, но неохотно гостил сам у кого-то еще. Старался не совать нос в чужие дела и при этом оставался на удивление осведомленным во всем, что с кем творилось в их компании. Со слов Дона, его дуал был образцом и идеалом, если бы не два момента. Первое коробило тем, что уж очень простым и понятным Дюма предпочитал видеть мир, почти до примитивного: «Он для него и то круглый, потому что – как суповая тарелка». Тем более чуднЫм это казалось от того, что пределы, фракталы, коллайдеры, классическая литература, политика и многое другое интересовали Дюму ничуть не меньше видов специй и народных рецептов Зимбабве. Второй же его недостаток заключался в мании аккуратности. И даром бы она распространялась только на его "владения", то есть, кухню и его собственную комнату! Стоило Дюме наведаться с тряпкой и шваброй в кабинетик Дона, как там тотчас же наводился образцовый порядок, менявший помещение до неузнаваемости. Не узнавать свою рабочую комнату Дону не нравилось. "Ну вот зачем ты лезешь в мои чертежи, ты же ничего в них не понимаешь!" - иногда ему приходилось даже повышать голос на этого поборника порядка. "Им обязательно валяться где попало?" - непрошибаемо спокойно уточнял Дюма. "Не валяться, а ЛЕЖАТЬ! Ну и что, надо будет - всю комнату ими оклею, вместо обоев! Ну как ты не понимаешь, что нельзя наводить в чужих вещах - свой порядок!". "Вещи могут быть "своими" и "чужими". А порядок - нет", - разъяснял ему Дюма все так же спокойно и терпеливо, как ребенку, и на это пререкания обычно заканчивались. В конце концов, люди привыкают даже к порядку. Бальзак припомнил все это. Он посмотрел на янтарный чай в своей кружке, проследил за солнечным лучом, ленточкой света протянувшимся по столу (светлое дерево приобрело теплый оттенок песка на южных побережьях). Легкие занавески с ярко-желтыми высветленными хризантемами были раздернуты и спокойно покачивались, как и прореженная листопадом листва яблони, то и дело заглядывающей в распахнутую форточку. Окна этого дома выходили не на магистраль, а на дворик, заросший тополями, березами и рябинами. Из-за желтоватых стен, окружавших его, сюда почти не долетали шум и гудение машин; только кроны деревьев звенели от ветра и воробьиных и синичьих голосов. Сейчас, правда, было тихо, даже на детской площадке. Только ветер аккуратно переворачивал и перекладывал опавшие листья, из тех, что не успел вымести дворник, по земле с места на место, точно пытаясь собрать из этих шуршащих кусочков какую-то мозаику. Тихо было и кухне, где хозяину вроде бы полагалось развлекать гостя. Дюма не глядя щелкнул кнопкой чайника: когда люди пьют чай, кипяток не бывает лишним – и, закрыв то, что читал, повернулся к заскучавшему Бальзаку: - Любопытная с вами вышла история. Инструкция отправилась в верхний ящик стола, вместо нее в руках Дюмы оказалась аккуратная, вместительная и ярко-рыжая чашка; если бы не ручка и блеск эмали, ее можно было бы принять за маленькую тыкву. Бальзак недовольно нахмурился: Дюма сказал это так, как будто делился впечатлениями от какой-то книжки. Хотя чего уж там - именно так его ссору с Есем все и воспринимали. Чем этот Дюма лучше? - Любопытная. Это я уже слышал. Наверное, еще и славная сплетенка, а? Кажется, теперь Дюма должен был вежливо улыбнуться в ответ и спросить что-нибудь несущественное вроде «Вы голодны? Сделать бутерброд?», но вместо этого он стоял, чуть прищурив глаза в раздумье (или дело было в ютящихся на стенах солнечных зайчиках и светочувствительности сетчатки?), и глядел на Бальзака, пока наконец не признался: - Хоть это, конечно, и совсем не мои методы, но в любой другой раз, серьезно, я бы восхитился - тем, насколько ловко, насколько изощренно, насколько шикарно у вас получилось отомстить своему бывшему близкому другу. Бальзак огорошенно моргнул; в первую минуту он даже не понял, о ком речь. - "Отомстить"?... Да с чего ты это взял?? - выдохнул он. - О, целиком и полностью с ваших слов; то, что вы говорили Дону. "Больше никаких задушевных разговорчиков с ним при посторонних. Особенно при тех, что прикидываются частью интерьера", - мысленно пообещал себе Бальзак. - Я, конечно, не знаю всех подробностей того, что произошло... «Конечно, а когда это нам незнание мешало просто поговорить?» – злость брала на таких вот празднословов: разве стоит соваться, если сам признаешь, что ничего не знаешь? Разве кто-то тут спрашивал твое мнение? С другого, куда менее благовоспитанного и учтивого (но более прямодушного) Бальзака сталось бы спросить такое даже вслух. Насчет «я не знаю» Дюма врал, в этом Бальзак был почти уверен: не то что бы тот любил всякие пересуды и сплетни настолько, чтобы специально собирать их - скорее, это сплетни любили Дюму и постоянно так и крутились возле него стайкой ручных зверьков. Крыс, например. - ... и еще хуже знаю вас как человека, чтобы с уверенностью о чем-либо судить... Бальзак только поморщился: хоть Дюма редко появлялся в их компании, они успели достаточно друг с другом познакомиться. Тем не менее, Дюма с настойчивой вежливостью продолжал ему "выкать"; непонятно, то ли он "держал дистанцию" из уважения к чужому личному пространству, то ли из своей боязни замараться о чужака. Не была понятна и эта его обходительность: в смысле "хорошо обходиться с другими" или в смысле "обходить их за версту"? - Но..., - Дюма с улыбкой глянул на дверь в кухню, - Я догадываюсь, кто позвонил Дону, а значит, обратно мы получим его нескоро. Так что пока позвольте занять вас беседой, поделиться мыслями, как же я пришел к такому - неожиданному для вас - выводу... Если вы не против, конечно. Бальзак насторожился: недаром, наверное, Дон так бесился со своих аккуратно разложенных по полочкам чертежей. Дюма бесцеремонно хозяйничал в чужих комнатах, чужих вещах - а как насчет чужих... голов? Но кивнул, настороженно и насупленно. Так уж вышло, что этот Бальзак был достаточно вежлив и привязан к церемониалам вроде «гостеприимства», «беседы», «приятельства»; будь на его месте более прямолинейный или хотя бы резкий человек – на этом бы вся «повесть» и закончилась. А какой может быть интерес в оборванных или даже не начатых историях? - Понимаете..., - Дюма оперся рукой о столешницу, - То, что вы повздорили с Есениным, очевидно для всех. То, что вы наверняка услышали от него много нелицеприятного о себе, - тоже. Вы говорите, что боитесь снова сделать ему больно, значит, по идее, переживаете за то, что сделали уже. При этом, Дон правильно заметил, вы знаете, как все поправить. Например, нарисовать Есе что-нибудь красивое, раз уж вся эта суматоха поднялась из-за ваших рисунков. Вместо этого, вполне разумного решения, вы даете клятву "отныне и впредь" никогда больше не рисовать никаких Есениных. Почему? – Ты сам знаешь, почему. Я пообещал и я держу слово, – все сказанное Дюмой Бальзак слышал так часто, что иной раз хотелось просто распечатать текст ответа и носить с собой, подсовывая всем желающим, чтобы не утруждаться проговариванием вслух одного и того же, каждый новый раз. И это та истина, которую ему собирались швырнуть в лицо? - Потому что в действительности вас волнует не то, что вы обидели Есенина. А что Есенин обидел вас. - Наглеца нужно было проучить как следует, - продолжал Дюма, глядя в потолок, чужие слова он вежливо проигнорировал, - Да и окружающим не вредно было дать понять, как хорошо дружить с вами и как опасно - враждовать. В ответ на все расспросы ваших поклонников, куда же подевались Еси с соционических артов, вы не ленились и не стеснялись пускаться в подробные объяснения, снова и снова пересказывая им ту любопытную историю о виновнике вашей "клятвы", перенаправляя их удивление и негодование на него. Таким образом, вы ославили своего бывшего дорого друга не только на всю компанию, но и на весь соционический "фандом". Как я уже говорил, сработано умело, красиво и эффектно. Что называется, с врагом и то не получилось бы лучше. Дюма в шутку поаплодировал Бальзаку. На того эти хлопки подействовали отрезвляюще, как пощечины. - Да что т-ты... что ты вообще знаешь! - вспылил он, выведенный из некого транса и отчасти из себя, - Почему бы тебе тогда не дорассказать мне и все остальное, например, про то, как нежный и ранимый Есенин мешал чужую квадру с грязью, оправдываясь тем, что "он этик и он так видит", сколько раз приходилось прощать его самого?! Почему бы тебе не обратить внимание и на это, прежде чем обвинять во всем меня! - Я же сказал, что не знаю всех подробностей, - покачал головой Дюма, - Для меня они, впрочем, не так важны, как для вас. Кроме того, я ни в чем, совсем ни в чем вас не обвиняю. - А что же ты, по-твоему, делаешь?! - Скорее, меня кое-что..., - Дюма задержал между губ согнутый указательный палец. Во всех паузах и задержках речи Бальзаку слышалась та самая дешевая театральщина, в которой смели обвинять его самого. «Конечно, дровяной сарай в собственном глазу никому не интересен», – мысль была горькой, но утешительной. - ... удручает. Вы твердите, что Есенин многое значил для вас, но при этом не спешите его вернуть, потому что возвращать, по вашему разумению, положено - ему и вас. Говорите, что все еще любите его, несмотря ни на что, но при этом не ищите с ним примирения. Готовы взять всю вину на себя, но при этом не чувствуете раскаяния. Знаете, - Дюма вздохнул, - беда ведь не в том, что вы играете на публику - все мы, в конце концов, этим занимаемся, - но в том, что вашу игру легко раскрыть. Как еще говорят: плохо не врать, плохо попадаться. - Что же ты… вы не раскрыли истинной причины того, что произошло, если так умны и проницательны? Есенин исчез с моих артов, потому что он исчез из моей жизни. Он добился того, чтобы я вымарал и вычеркнул его из нее, – к Бальзаку вернулось привычное выражение лица, под стать тону да и разговору в целом: отстраненное, непроницаемое, как у вечного одиночки, виноватого лишь тем, «что кого-то к себе подпустил». - Агаааа, - Дюма медленно и удовлетворенно кивнул, - Вот это уже больше походит на правду, чем то, что вы преподносите другим. - И все-таки я по-прежнему ни в чем вас не обвиняю, - усмехнулся Дюма, - Тем более в обидчивости Есенина. "Бета-версия нормальных людей" - ну на что, казалось бы, обижаться в этой фразе? Ведь "не стоит смотреть на нее так узко"... "она и правда глубже, чем кажется"... "тут все дело в расстановке акцентов"... И... как же там было... "то, что кажется ненормальным для одной квадры, считается нормальным в другой, но это не значит, что это плохо"... - Вы не могли бы, - дернулся Бальзак, - повторять слова Напа не столь саркастично-ироничным тоном? - Прошу прощения, если это прозвучало так. Дюма отхлебнул чай, посмаковал его во рту вместе с паузой. - Но таково положение вещей. Конечно, вам не стоит пытаться изменить себя, вы ведь все-таки гамма. От вас просто следует держаться подальше - чересчур обидчивым Есениным, по крайней мере. - А по не-крайней? - прищурился Бальзак, чувствуя, что мысль не закончена. - А по "не-крайней"..., - Дюма постучал пальцами по подбородку и выдал странно бодрым тоном, - Думаю, всем, кто опасается таких вот мстительно-изобретательных друзей. Дрожащими руками Бальзак потянулся помассировать виски и почему-то пригладить волосы, хотя их ему никто не трогал. Он ничего не говорил, только во все глаза смотрел на своего собеседника. Как посмел, как же он посмел... Как посмел этот читатель, ничего толком не зная, набрасываться на чужую повесть, переворачивать все прочитанное вверх дном, вырезать из нее по букве, складывать из них другие слова и предложения, в результате переписывая эту повесть до какой-то... басни! - Приятно было пообщаться, - наклонившись, прошипел Бальзак. - Я рад, - тепло улыбнулся Дюма. Бальзак этого уже не видел: успел выйти в прихожую. - Ты что, уже покидаешь нас? - из соседней комнаты появился Дон, прикрывающий одной рукой динамик телефона. - Дела, - бросил Бальзак, запахиваясь в пальто, в спешке повязывая шарф. "Приходите к нам еще!" - донесся с кухни голос Дюмы, доброжелательный и до омерзения искренний. - Обязательно! - крикнул Бальзак через плечо в закрывающуюся дверь уже с лестничной площадки. Вихрь из осенних листьев взметнулся, бросился ему под ноги, когда он вышел из подъезда. Впрочем, вся эта пестро-шуршащая сумятица угомонилась и опала гораздо раньше, чем та, что крутилась сейчас в голове Бальзака. И самым настырным из всех теснящихся там вопросов был "И как только Дон его выносит?!" *** «Не подставляйся», – хором согласились, наверное, все-все Бальзаки, что когда-либо прочтут эту повесть.