«Moloko»

      Это чувство свалилось на меня из ниоткуда. Стоял ясный сентябрьский день. Я как раз шел в загон, чтобы подоить мою Мурку, как это бывало по обыкновению с утра. Вначале все проходило совсем обыденно, но внезапно я ощутил, что-то совершенно новое. Вымя Мурки под моими лапами стало совсем другим. Нет! Изменилась не его форма, ни цвет. Это крылось гораздо глубже. Сама она теперь казалась невероятностью, сотканным из противоречий черных и белых пятен, влажного дыхания и навозных мух. Это было ошеломительно. В глубоком смятении чувств я покинул коровник. По дороге в избу пролил молоко несколько раз. Перед самым порогом глиняный горшок выпал из моих трясущихся в лихорадке осознания лап и разбился вдребезги. Жидкость растеклась по земле, от чего моя тревога мгновенно усилилась. Белый лист — моя жизнь с этого момента, но и как это молоко она, увы, сгублена. Я бы мог назвать это чувство тошнотой, но где-то это уже было. Далее я просто существовал. Только печь, гнилые доски да трепыхавшаяся от ветра паутина по углам. Сквозь цветастые занавески пыталось проникнуть осеннее солнце, но его лучи никогда не могли достичь моего укромного мрачного угла, никогда не грели.       — Матроскин, хватит дурью маяться!       Я чуть было не выронил из рук томик Шарля Бодлера. Передо мной стоял Шарик. Подбоченившись, он грозно смотрел на меня.       — Слезай с печи. Развалился он тут!       — Я бы слез, но какой в этом смысл? Знаешь ли ты это, мой милый друг?       Шарик, казалось бы, призадумался. А спустя несколько мгновений из его задернутых до этого невинным выражением глаз хлынули слёзы. Я понял — теперь мы в одной лодке, и я обязан его утешить.       Он прижимался к моей груди, рыдая и с остервенением выплевывая заученные истины. Говорил и говорил о том, сколько раз с горькой печалью он размышлял о собственной обреченности, неотягощённости выбора, нелепости собственной свободы. Рассказывал о том, сколько раз он, дрожа в нерешимости, прикладывал дуло фоторужья к своему мохнатому виску.       — Не стоит так печалиться, mon ami, право же, не стоит. У всех свои пороки, — говорил я ему тихо и проникновенно. — Знаешь, я желал свою мать до четырнадцати лет.       Шарик на секунду умолк, но дальше зарыдал еще горше, видимо, так и не осознав всю прелесть Эдипова комплекса. Это продолжалось весь вечер — его пылкие признания, всхлипывания вперемешку с неразборчивым бормотанием. Я знал, что в эти горестные мгновения лишь одно сможет помочь заделать бреши на поверхности его души. Позже мы пили абсент чешским способом и курили опиум. Было приятно глядеть на морду Шарика, которая постепенно обретала возвышенное выражение и одухотворенность черт. Уже спустя жалких четверть часа — мне было ясно — мы вместе постигнем экзистенцию.