Трафареты цифр

Дешёвая лампочка на самом конце провода едва болтается при каких-то поверхностных колебаниях, словно светлячок бездумно мечется в банке с тонкими стеклянными гранями. Напряжение в сети слабое, скачет время от времени, вынуждая и без того весьма тусклый свет пропадать на мгновения – как будто хочет скрыть присутствие живости в промозглости этого помещения. Абажура здесь нет и не было в помине. На кой в затхлом полуподземелье подобная вещица из тряпки? А уж зная бадоуский вкус, тот наверняка притащил бы потрёпанный купол с махровыми подвесками – в лучших традициях винтажной нелепости. Спускаясь по осколочным бетонным ступеням, Хайне заранее замечает сутулый силуэт, привалившийся к холодности обветшалой стены. Бадоу скривился в спине, оперевшись локтями об остроту колен; спутанные пряди скрыли лицо тусклым занавесом ржавчины. Раммштайнер как никто знает – Неилс никогда не выглядел слишком здоровым. Курильщику Неилсу просто не позволено роем никотиновых осадков, разъедающим замшелую плевру каждую сотую степень секунды. Раммштайнер подмечает острее, чем кто-либо – отмотать череду суток назад, и Неилс выглядел бы куда более живым. В минус три раза живее любого второсортного манекена. – О! Ха-а-айне, – невесть как заприметив напарника, тянет Бадоу на фальшивый распев и бестолково посмеивается, пока Раммштайнер без спеха пересекает подвальную комнату. Неилс щурится, выныривая из пут собственных волос, и тонкие губы растягивает с отвратительно нездоровой старательностью. Хайне прослеживает, как нервически подрагивает ухмылка кривая и, кажется, слышит надрывный хруст расходящихся на кожице трещин. Бадоу перехватывает пристальный взгляд Раммштайнера и, будто смутившись, бегло огибает языком сухость губ, тут же, впрочем, утирая влажный налет шероховатостью шрама ладони. – Выглядишь паршивей обычного. Шарканье грузных подошв обрывается, когда Хайне усаживается рядом, на продавленный месяцами-годами матрас. – Вот как? – невпопад улыбается Бадоу. – Хреново, – воровато оглядываясь. Глупо пялиться в стену, залитую разводами серости. Раммштайнер оборачивается к Неилсу, считывая на его лице проступившие прослойки бледности. Хайне кажется, что оттенком Бадоу растворился между грязью бетона и анемической краской напарника. – Хватит тут торчать, – колко кидает Хайне; Неилс от неожиданности вздрагивает. – Тебя давно все потеряли из виду. Или сгнить тут решил в гордом одиночестве? Бадоу посмеивается сквозящими табаком растворенным смешками. – Нет, конечно. Напарник. Какие тут речи о гордости. Когда они выкарабкиваются на поверхность проклятых улиц, Бадоу пытается жмуриться, только ничего не выходит – монохром упрямой волной обволакивает и поглощает, как будто заглатывает. Слишком тускло. Хайне молча шагает рядом, пока Неилс заядло щелкает спичками. Может, отогреть его кофе – черным, без сахара, чтобы хоть это уже наверняка. В той самой закусочной, раз уж он так капризно захочет. А захочет он именно так, проклятый сентиментальный курильщик – стоило проявить к нему немного внимания, и тот приклеился к одному месту, как будто от этого там дегтем стало намазано сильнее, чем прежде. И все, в общем, такие, все давно одинаковые. Потерянные в холоде карикатуры, стремящиеся к редкой толике горчащего жара. Хайне желал бы навскидку плюс сорок и поверх сотен чертову дюжину. Но под ногами коченеют морозы, а по градусам – сплошные нули обреченности.