Обрывки

Вокруг дома Брагинского стояла жуткая безмолвная тишина, которая обволакивала и без того помрачневшее здание, словно плотное одеяло, поэтому создавалось ощущение вакуума, где всё живое давно погибло, а время остановилось. Даже лес был на удивление тих: не было слышно ни единого шороха побеспокоенного обычно игривым ветром снега, ни колыхания тяжёлых ветвей деревьев, абсолютно ничего. Однако ослепительно яркое солнце, будто в насмешку, освещало всё своими надоедливыми лучами, а хрустальные снежинки отливали мёртвым блеском под ними. Радовало только одно: ещё час, и солнце наконец скроется за горизонтом, перестанет смущать природу, находящуюся в крайне пессимистическом состоянии — это чувствовалось в воздухе. К счастью, а может и к ужасающему сожалению, так тихо было только снаружи дома, поскольку внутри по коридорам и комнатам первого этажа разносилось пение Василисы. Её голос, песни были прекрасными и зачаровывающими, и всё бы ничего, если бы оно не было подобно пению коварных мифических сирен: создавалось незабываемое ощущение свободного полёта, благодаря которому душа расцветала. Но когда закрываешь глаза... Неузнаваемо мрачный Франциск сделал это, откинув голову назад, и на несколько мгновений ему показалось, словно он падает в бездонную тёмную пропасть. Некоторым вовсе захотелось петлю на шею накинуть или забиться в самый дальний угол чердака, чтобы не слышать песни Васи о том, как она хочет умереть, как её душа погибла вместе с любимым человеком. Это пугало и заставляло внутренности дрожать. Когда Москва, испачканная кровью и сажей на горелой одежде от взрыва, только забежала в дом, в комнату к Ивану, она резко замерла у его тела и поднесла дрожащую ладонь ко рту. Сделав несмелый шаг, она провела пальцами другой руки по неожиданно выцветшим светлым волосам Брагинского, синим губам и страшно белому лицу, шее, пока не остановилась на ране; странам оставалось только гадать, о чём она думала. Но когда девушка с приглушённым криком упала на пол и отползла к стене, они ошарашенно смогли разглядеть её искажённое отчаяньем лицо и напуганный взгляд дикого животного с прозрачными катившимися по щекам слезами. И пока Москва, обняв себя, сжалась в комок у стены, на пороге комнаты бесшумной тенью появился Питер. Он так и остался стоять на пороге, не подошёл к России, сжав ни в чём не повинный дверной косяк рукой, которая безвольно опустилась через несколько минут. Петербург хотел что-то сказать, но с его чуть приоткрывшихся губ не сорвалось и звука, а тело само собой опустилось на пол, прильнув к косяку. Впервые в жизни Пётр опять почувствовал себя тем маленьким ребёнком, постоянно цеплявшимся за Иванов рукав в далекой первой половине восемнадцатого века, ни на что не способным на данный момент. Сейчас обычно непробиваемый на эмоции Питер неожиданно заплакал, но тут же уткнулся лицом в колени. Никто не верил в то, что Иван умер. — Что же нам, — подавленно прошептал Петя, — делать... В кухне загрохотал незаметно прошмыгнувший туда Гилберт: нервно отодвинув себе стул, немец плюхнулся на него и хмурым взглядом потемневших алых глаз уставился в окно - Людвиг остался стоять рядом с братом в большей степени из-за того, что находиться с мёртвым в одной комнате было невыносимо жутко. Байльшмидт быстро притих, а Василиса вдруг поднялась, однако медленно и осторожно, чтобы не упасть и, опираясь на стену, пошла неведомо куда. Но вскоре стало понятно, что она собралась кому-то звонить: её рука тянулась к трубке потрепанного временем телефона, окрашенного уже потрескавшейся красной краской, который находился в коридоре на небольшой деревянной тумбочке. Аккуратно обойдя Петра, Вася подобралась к своей цели, набрала номер и осела на холодный пол рядом с парнем, слушая нудные гудки в ожидании ответа. — Здравствуйте, — еле слышно поприветствовала неизвестно кого Москва, и стало понятно, что ей ответили, — можно Михаила Брагинского к телефону? Это Василиса... Хорошо, я подожду. Повисла тишина. — И тебе подавиться, окаянный! — вдруг прошипела девушка, удивив всех. — Свободы захотелось? Может, ещё к Америке за порцией демократии побежишь?! Скатертью дорожка, проклятый сепаратист! И отныне я запрещаю тебе появляться на пороге нашего дома! Все без исключения страны рты открыли от удивления. Им, особенно Англии и Франции, стало до жути интересно, что такого натворил Сибирь? Что он ей сказал? Один Бог знает ответ, только вот Василиса разрыдалась и, всхлипывая, стала дёрганными движениями вытирать слёзы рукавом пальто. — Что произошло? И ты спрашиваешь, "что произошло"?! — почти взвизгнула от возмущения Москва. — Да будь ты здесь, ты знал бы, что произошло! — она замолчала на мгновение, — я скажу тебе. Иван умер. Моя дорогая страна... Его больше нет, понимаешь?! Вася вскрикнула, прижав трубку к уху, и совсем сползла на пол. Как бы страны ни хотели не видеть этого ужасающего зрелища, они не могли просто развернуться и уйти. Поэтому могли лишь беспомощно наблюдать за происходящим со стороны, не имея права вмешаться в ход жестокой истории России. Страны были полностью поглощены картиной ужасной смерти Ивана, напрочь позабыв о том, что в будущем Брагинский жив: настолько сильно повлияло на них это событие. — Мне уже всё равно, Миш, — выдохнув эту фразу, Василиса продолжила отчаянным шёпотом с частичкой безысходности в затухающем голосе, — какой смысл в этой жизни, когда я не могу провести её с Россией? — сначала она плавно отвела трубку от уха вниз, а затем резким движением руки положила её на место, вздохнув. С того момента и по сей час, прижавшись к Питеру сбоку, Москва пела, казалось, все самые устрашающие и печальные песни, какие только уместились в её памяти, причём на различных языках, хотя преимущественно на русском. Но грубый немецкий в её устах звучал шероховатым и чуть мягким; французский был подобен невероятно сладким конфетам, а английский — журчанию студёного ручейка; испанский, итальянский и ещё чёрт знает сколько языков, которые доказали странам, что Василиса была превосходно образована, и она тщательно берегла бесценные знания времён Российской Империи. И несмотря на это, страны разбрелись кто куда, лишь бы не слышать девушку, не представляя, как Петербург выносит её пусть великолепный, но пугающе гипнотический голос. Вскоре, к великому облегчению стран, девушка неожиданно замолкла, однако за окном уже была ночь: её чёрный, без единой яркой звезды из-за тёмно-фиолетовых свинцовых облаков покров погрузил природу в абсолютный мрак; и эта же участь постигла дом Брагинского, если бы на кухне не горела одна-единственная лампочка, свет которой пробивался и в мрачный коридор, где сидели Москва и Петербург. Не издав ни единого шороха, Василиса поднялась на ноги, побрела к выходу и, почувствовав спиной стеклянный взгляд Петра, тихо сказала: — Я в саду посижу, свежим воздухом подышу. Не могу здесь находиться. Во-первых, Ваня... — она вздохнула, уткнувшись взором в пол, — во-вторых, я всё ещё ощущаю недавний визит этого Америки. Меня тошнит от этого. Москва под внимательными взглядами Франции и Англии вышла на улицу, шагнув, казалось, в тёмную пропасть без дна, а не на порог дома. Англичанин с французом без разговоров увязались за ничего не подозревающей Василисой, наощупь пробиравшейся в заветный яблоневый сад. В ночи был виден только её поникший силуэт и слышны осторожные звуки треска снега под ногами. Франциск почему-то именно в эти минуты был твёрдо уверен в том, что воздух сейчас морозный, покалывающий кожу, что Вася идёт почти с закрытыми глазами, ведь её к яблоням ведёт сама русская природа. Бонфуа почувствовал мимолётную лёгкость и умиротворение, но эти мнимые ощущения, длившиеся секунды, не смогли хотя бы на мгновение потушить необъяснимую тяжесть в душе и скорбь. Перейдя незримую границу яблонь и территории дома Ивана, и Артур, и Франц с сожалением поняли, что без него в саду не создавалось удивительной волшебной атмосферы, сверкающих и танцующих на ветру в свете Луны снежинок, мягких сугробов и живых говорящих шелестом ветвей деревьев. С каждым шагом Москвы, приближавшейся к главной яблоне, у которой днём ранее сидел Россия, всё чётче кожей ощущалось дыхание смерти, забравшей вместе с Брагинским маленькое явление чуда, словно какую-то таинственную жизнь этого необычайной красоты места, а не мороза. В саду уже были "наблюдатели" — Япония и Германия, не посмевшие крайне лишними разговорами рушить успокоительное безмолвие. Стоявший ближе к молодым яблоням Кику чувствовал то же, что и Артур с Франциском, поэтому с небольшой долькой отвращения наблюдал за игрой искусственного света, достигающего из кухни даже сада, лампы в сверкающих мёртвым блеском алмазных снежинок — как красиво они искрились прошлой ночью в свете Луны! — на ветвях деревьев. А Людвиг в это время с весьма озадаченным выражением лица находился возле главной яблони, явно о чём-то упорно размышляя, поскольку это напряжение виднелось в почти незаметных во тьме морщинках между сведёнными хмуро бровями. Наконец Василиса остановилась ровно в том месте, где раннее стоял Россия, затем опустилась на колени, ссутулившись, и сложила ладони перед собой, предварительно погладив пальцами сухой букет. Она долго молчала, но вдруг по её щекам потекли слёзы. — Прости, Грет! — захныкала Москва, а Германия вдруг дёрнулся от своей внезапной и не кажущейся теперь бредовой догадки. — Я ничего не сделала! Ничего! — попыталась крикнуть хриплым голосом Вася, — когда Иван умирал, мы с Петей занимались ерундой вместо того, чтобы разобраться с людьми по-быстрому! Мы их, этих неблагодарных, даже не убили, и это было такое драгоценное время, уже упущенное... Василиса устремила пустой взгляд в серое до противного небо. — Как же так получилось, что тогда, в сорок седьмом, ты была рядом с Гилом, и я поклялась тебе быть с Иваном, но опоздала? — будто у ветра спросила девушка, — она пожертвовала жизнью ради тебя, Гилберт, — Василиса не дала возмущённому немцу, стоявшему за деревом, и слова вставить, продолжив, — ты была для меня примером для подражания, Гретель, Кёнигсберг. Все страны вздрогнули, что уж говорить о раскрывшем рот от удивления Германии, который знал Кёнигсберг. Людвиг стал судорожно вспоминать, как выглядела Гретель Байльшмидт: вот в его памяти рисуются кудри тёмно-каштановых волос, чуть округлые, словно кукольные, черты лица; выразительный взгляд янтарных глаз, маленький носик, тонкие губы и, наконец, её обманчиво хрупкую фигуру. Гретель в противовес противному характеру упрямого Гилберта всегда была удивительно спокойна и сначала тщательно всё обдумывала, прежде чем что-то предпринимать. Однако от Кенигсберг экс-Пруссия получал по голове чаще, чем от Венгрии, прежде всего за порывистые поступки и желание с кем-то подраться. Крауц удручённо подумал о том, что не видел Гретель с сорок пятого года, и вот, оказывается, как оно всё обернулось... В своих мрачных размышлениях Германия не сразу заметил, что бессовестно уставился на Москву. Он хотел было отвести взгляд, но вдруг на ум вновь пришёл образ Гретель и... Боже, как они были похожи! Пристальнее рассматривая лицо Василисы, ошарашенный Людвиг с каждой секундой находил всё больше сходств в их внешности, хотя цвет волос и глаз были абсолютно разными; да и у Гретель была чёлка, а у Василисы лоб всегда был открытым. Только эти, казалось, существенные различия всё равно не выбили мысль о шокирующей схожести Москвы и Кенигсберг. Чем только коварный Дьявол не шутит! Абсолютно разные страны, язык и народ, но почему же они так похожи? Выдохнув, Вася медленно поднялась, решив, видимо, вернуться в дом. Она провела пальцами по грубой коре дерева, постояла ещё пару секунд, а затем, развернувшись, неторопливо побрела по уже известной странам тропинке. Ещё несколько минут, и вот девушка уже стоит на пороге дома, но дальше не идёт: её внимание привлёк неожиданно поваливший с неба снег, пушистые хлопья которого неспеша опускались на уже накрытую снежным покрывалом зимы землю. Василиса впервые за долгое время вяло улыбнулась, сделав три шага назад, и вытянула руку вперёд: на её голую тёплую ладонь стали приземляться снежинки, больше похожие на пух, однако тут же таяли, превращаясь в капельки воды. Всего за несколько минут её волосы и одежда покрылись легкой вуалью снега. Москва долго пыталась разглядеть что-то в чёрном небе, а затем, опустив руку, тихо и неторопливо заговорила, почти напевая: — Ты так грустна, моя Россия. Ты так красива, так красива. Ты так печальна и прекрасна, Ты не знала чужой ласки. Снова странам стало не по себе. Опустив голову, Вася вздрогнула, плотнее закуталась в пальто и решительно направилась в дом, не подозревая о том, что страны, кроме Америки, который Бог знает где ошивался, идут за ней дружной компанией. Дверь немного скрипнула, поэтому на секунду девушка остановилась: со стороны она выглядела затравленной чем-то воровкой, зашедшей в чьи-то владения, хотя это было абсолютно не так. Аккуратно притворив дверь за собой, Василиса сначала прислушалась к непроницаемой тишине, потом бесшумно направилась на кухню, но возле гостиной остановилась. Питер уже не сидел здесь на полу, а ушёл в неизвестном направлении, поэтому Москва долго стояла на месте, рассматривая в темноте мёртвого Ивана, и, к сожалению, ничего в нём не поменялось: дыхания по-прежнему не было слышно, руки не потеплели, он не изменился в своей неподвижной позе — в конце концов, это не иллюзия, поэтому Россия не встанет сейчас, не воскреснет. Но одна безумная и вполне реальная мысль не давала покоя Василисе вот уже десять минут, и она вновь продолжила свой близкий путь. — Так, — нервно протянул Франция, который чуть ли не подпрыгивал на месте от напряжения, когда Москва, оказавшись на кухне, взяла в руки огромный кухонный нож, — не делала бы она этого... — Согласен! — выпалил Япония. Девушка глубоко выдохнула; нож в её пальцах дрожал. Дурак поймёт, что Василиса собралась делать: это было видно в её отчаянном взгляде. Но всё же смелости для того, чтобы добровольно порезать себе запястья, у неё не было — ей было намного проще умереть в бою с гордостью, нежели так. К ужасающему сожалению, русская не собиралась отступать от своей цели, к тому же реально осуществимый план, состоящий всего из двух пунктов, был готов в следующее мгновение: подбросить и поймать лезвие, остальное же сделают рефлексы. Так Вася и поступила... Она вся напряглась, шумно вздохнула и, собравшись, подбросила нож. Вот Москва и страны заворожённо наблюдают, как он крутится в воздухе; вот девушка резко вытягивает руку, ловит нож и чувствует, как пальцы самопроизвольно сжимают холодное лезвие, а оно орошается горячей кровью из появившегося огромного пореза, растянувшегося от запястья и до мизинца — эти мгновения продлились вечно, страны не смогли решить иначе. Василиса даже не вскрикнула, упрямо стиснув зубы и, подержав нож, показавшийся ей кинжалом, ещё чуть-чуть, выбросила его на пол. Кровь щедро хлестала из пореза, однако Вася, развернувшись и упорно не обращая внимания на боль, пошла обратно в гостиную. И где-то на половине пути стало происходить нечто странное. Сначала в коридоре нарисовался невесть откуда вернувшийся Америка, хотя чем-то из ряда вон выходящим это не являлось. Дело было не в нём, а в мёртвом России, и Москва почувствовала это, как и сразу насторожившийся Англия. Тишина стала пугать и щекотать своей гнетущей обстановкой нервы; была, правда, слышна капающая кровь из раны Васи, однако от этого становилось только всё хуже, если учесть, что, кроме кухни, свет до сих пор нигде не горел. Ох, как всё это не нравилось странам. Василиса же решительно сжала раненую руку в кулак и стала прислушиваться в ожидании чего-то. И это "что-то" дало о себе знать: вдруг в коридоре стало прохладно, впрочем, это можно было списать на не полностью закрытую входную дверь или выбитые окна, стихло абсолютно всё, напряжение и волнение в девушке росли. Сердце бешено заколотилось в груди Москвы, но она боялась обернуться и увидеть, как появившийся туман принял поразительно знакомые очертания фигуры и лица... Россия — это самая таинственная загадка на планете, которую иностранцы разгадать не в силах, что уж говорить о её непокорном воплощении. Это самое прекрасное восьмое чудо света, какое только смог сотворить Бог и которое видели гниющие изнутри страны. Сильные мира сего не раз пытались получить её всеми правдами и неправдами и разорвать на куски, но она, словно феникс, возрождается из пепла после каждого своего падения и тем угрожает врагам, что становится всё сильнее. Дух России бессмертен вместе с волей народа, а их скрытые преданность Родине и мужество поражают — в этом есть их могущество... Эти мысли роем крутились в головах глубоко ошарашенных происходящим стран, когда призрак Ивана положил свои полупрозрачные ладони на плечи Василисы и с доброй улыбкой шепнул: — Не жалей меня. Негромко рассмеявшись, он исчез так же неожиданно, как и появился. Странам предлагалось два варианта: либо стоять, как вкопанным, либо падать, ибо случившееся не поддавалось здравому смыслу и не имело объяснений. Слезы потекли по щекам резко обернувшейся Москвы, только вот ничего уже не было. Её лицо исказилось отчаяньем, но Большая Восьмёрка не в полном своём составе содрогнулась, когда она вытерла слёзы окровавленной ладонью; жутко прекрасное бледное лицо Василисы стало вымазано кровью. Всхлипнув, девушка припала боком к стене, сжимая окровавленную ладонь другой рукой, и двинулась в гостиную. Хоть и медленно, но Москва достигла своей цели и остановилась только напротив дивана, где лежал Россия. Она что-то зашептала себе под нос, и Артур, настороженно прислушавшись, изогнул бровь в удивлении, узнавая в её неразборчивой речи старославянский. Вася вытянула дрожащую раненую руку вперёд, поэтому кровь стала капать на грудь Ивана. Мысли Франции судорожно заметались, поскольку он знал, что Брагинский умел колдовать, и выходило у него это точно лучше, чем у Кёркленда... И следовало бы думать, что и Москва магией баловалась на пару с Россией, хотя родилась после принятия Русью христианства. Василиса, запнувшись, вдруг замолчала, увидев за окном самого жестокого ледяного полководца зимы, пришедшего вместе с бушующей метелью и злым завывающим ветром. Взор девушки прояснился от пелены печали, глаза расширились, словно от немого ужаса, а рука опустилась. Мёртвый взгляд серых глаз с вертикальными зрачками Генерала Мороза смотрел на девушку с прожигающей ненавистью, заглядывал прямо в душу и превращал огонь в груди в лёд; казалось, он винил Васю в смерти Ивана. Москва побледнела настолько, что цвет её лица можно было сравнить с белой кожей России, открыла рот в попытке что-то сказать и внезапно с грохотом упала на пол. Минуту стояла тишина, а затем в коридоре послышались отборные немецкие ругательства и топот ног, и в конце концов у входа в гостиную затормозил, скрипнув сапогами, Гилберт. Ему, конечно, было немного не по себе заходить в комнату, где лежал мёртвый Иван, но когда он увидел и понял, проходя мимо окна, что задумала Василиса... Немец переступил через самого себя. Байльшмидт подскочил к Москве и взял её на руки, весьма "нежно" рявкнув: — Дура! — Гил тряхнул Васю за плечи, — хочешь закончить, как Кенигсберг?! — Я подумала, что у меня получится сделать то же самое, что сделал с тобой Ваня, — еле слышно прошептала русская через некоторое время молчания, — ты был мёртв целых семь минут, Гилберт, — Людвиг вздрогнул, — а Иван уже... Но от него всё ещё пахнет мёдом и яблоками, понимаешь?! Василиса вцепилась в грудки пальто Гилберта, часто дыша, и вновь заговорила: — Мёд и яблоки... Мёд и яблоки... Иван ещё здесь. Василиса откинула голову назад, и Байльшмидт заметил кровоточащую рану на её ладони только тогда, когда лужа крови коснулась его колена и впиталась в штанину. Так, что у Кику уши в трубочку сворачивались от культурного шока, Гил не ругался ещё со времён войны. А когда ещё и Пётр показался в дверном проёме, потом подскочил к Васе и Гилберту, начался более-менее цензурный обмен любезностями. — Ты это сделал, идиот?! — первым начал Питер. Не медля, он оторвал от своей рубашки знатный кусок ткани и стал быстрыми движениями наматывать его на ладонь Москвы. — Ты куда смотрел, кретин?! — гаркнул немец. — Где тебя носило?! — В подвале! — как-то воодушевлённо сказал Петербург, взяв, поскорее вырвав Москву из рук экс-Пруссии, — мы вернём Ивана к жизни! Осталось только, — входная дверь вдруг хлопнула; Пётр повернул голову в сторону с загадочной ухмылкой, явно веря в лучшее, — дождаться одного колдуна. Ещё немного, Иван.

***

— Тебе пора подать в отставку, мой английский друг! — хихикал Франция, глядя на то, как Англия скоро будет грызть ногти от досады. Сибирь и Петербург сидели за столом в окружении старинных славянских книг, некоторые из которых Россия написал лично, и что-то периодически записывали на листки, перелистывали страницы. Питер не разделял категоричного мнения Москвы о том, что Сибирь не имеет права появляться в доме России по вполне понятным причинам после развала СССР. И по спокойной размеренной речи и невероятным знаниям в области магии страны верно решили, что Михаил знает, что делает, хотя несколько часов назад эта собранность и уверенность исчезла на несколько мгновений, когда он увидел Ивана. А потом и Василису без сознания. Сибирь приехал ночью, когда ещё темнота не сползла с города и серый дневной свет не пришёл ему на смену. В дом к Брагинскому его буквально гнало чувство внутреннего опустошения; Михаилу казалось, что в русской земле с какого-то момента перестал чувствоваться сильный дух России. И в то время, как Сибирь увидел мёртвого Ивана, что-то щелкнуло в его голове, а непробиваемая маска безразличия треснула, и одинокая слеза доказала, что даже он, угрюмый и нелюдимый, не был равнодушен к смерти своей страны. Смерть Ивана была сильнейшим ударом ниже пояса для Миши и Пети с Васей. Даже серьёзный Михаил вновь почувствовал себя ребёнком — как и Пётр недавно, — очень шумным и непослушным, с которым Брагинский возился всё своё свободное время; Миша в свою очередь был не прочь повисеть на шее России или же побегать от него по дворцу. Но Михаил, как и Василиса с Петром, хоть и не будут признаваться, но точно не будут отрицать искренней любви к Ивану, как к отцу. Сибирь относительно быстро взял себя в руки и, нахмурившись, попросил — это было больше похоже на приказ — Петербург отнести Москву в любую, которая только понравится, комнату и немедленно спускаться обратно. Скрипя зубами, Пётр послушался, поскольку подчиняться "дорогому и любимому" старшему брату ненавидел больше всего. Михаил и Гилберт долго играли в "гляделки", и странам стало ясно, что эти двое не в лучших отношениях. Их прервал крайне недовольный уже вернувшийся Питер с кучей книг в руках: — Надеюсь, вы закончили. У нас нет времени на ребячество. Как Пётр появился, так и скрылся за дверью кухни. Цыкнув, Михаил направился в подвал, где хранились пыль и знания минувших времён, за ещё одной партией книг, поскольку было их несколько десятков. Гилберт же предпочёл отправиться в свою комнату, не оглядываясь на Ивана. Постепенно на улице, слава Богу, начало рассветать; свинцовое небо потихоньку светлело, но облегчения не приносило. Наоборот, день с каждым часом казался назойливым ослепительно ярким источником света, от которого и страны, и города за длинную ночь успели отвыкнуть. И всё-таки всё вокруг в дневное время суток не казалось таким мрачным и жутким, как ночью, хотя окружающий мир от этого не оживился. Он словно затаился в ожидании второго дыхания; природа терпеливо замерла в ожидании того часа, когда Иван оживёт — в этом сомнения не было. Весь день Пётр и Михаил просидели на кухне, иногда переговариваясь, Гилберт предпочёл свою комнату какому-либо занятию, поскольку так или иначе в магии он не особо смыслил, да и не хотел иметь с ней что-то общее. А вот Москва... Когда страны разбрелись по дому, Франция и Америка решили заглянуть в её комнату. Представшая перед ними картина их поразила в не лучшем смысле этого слова, если не напугала: неизвестно, сколько времени прошло с тех пор, как Василиса проснулась, но в то время как Франциск и Альфред без зазрения совести сунулись в её комнату, девушка уже сидела на кровати, обняв колени и смотря на... Ивана. Точнее, на его дух. Тот, улыбаясь, стоял у стены, прямо напротив кровати; его призрачные очертания переливались в свете дня. — Почему? — неожиданно спросила Москва. — Почему мы не страдали? Почему не истекали кровью и не харкали ею, а, Иван? Он не ответил, продолжая загадочно улыбаться, и невозможно было понять, о чём сейчас он думает: глаза закрывала чёлка. — Ты не поделился с нами своей болью! — продолжила говорить Вася, — не хочешь, чтобы мы страдали, как ты? Думаешь, мы всё ещё дети?! Думаешь, мы не знаем этих чувств?! - сорвалась она. Иван вновь промолчал, но он наклонил голову вбок, благодаря чему можно было увидеть один его глаз: в нём было заметно удивление, да и русский перестал улыбаться. Однако длилось это недолго. Брагинский улыбнулся так искренне, словно самый счастливый маленький ребёнок в мире, и сказал: — Всё возможно. Он исчез, оставив разревевшуюся Василису и пробившийся сквозь облака лучик солнца, слабо осветивший тот небольшой кусочек пола, где минутой ранее находился его странный дух...