Сердце

Он дышит. Это единственное, что он знает – ещё до того, как мысли становятся осознанными – он дышит, он раскрывает свои крылья, но почему-то не двигается с места, а небо над ним цвета дерева. Он дышит, но так медленно, словно облака, плывущие по небу, и тогда он понимает – резко садится и чувствует боль во всём теле, будто стекло впивается в каждую клетку – он покрыт плотью, не перьями. Он стал другим. – Человек! – просияв, говорит стоящий перед ним. – Поразительно! Это хидзюцу – Шинрабансё – оно действительно всемогущее. Должно быть, с Ширатамой, как он позже узнал, было гораздо легче хотя бы потому, что она не принадлежала небу. Он так и видит, как человек бросает ей кусочек рыбки, она набрасывается на него, и в тот же момент её резко хватают, вспарывают грудную клетку и зашивают обратно лишь после того, как поместят туда новое сердце. И теперь она чувствует. Как и он. Только они совершенно не представляют, что делать с этими чувствами, что делать с- Он учится. Он привыкает. Ноги всё ещё дрожат иногда, всё ещё приходится опираться на стену при ходьбе. Человек сказал, что ловкость нужно развивать. Он учил их речи, учил их произношению звуков, присущих именно человеческому языку, пусть Ширатама и мурлыкала половину слов до сих пор. Человек учил их писать, они неловко зажимали кисть в руке, выплёскивая на рисовую бумагу слишком много чернил. И Птица – потому что он знал, что он такое, потому что так называл его тот человек – Птица знал, что их учат быть людьми, и он не был уверен, что ему это нравится. Ни один из них не ощутил печали, когда человек, попытавшись снова – на сей раз уже на трупе – вскрикнул и упал на пол, высушенный, будто канава летом. Птица думал о чёрных символах на лице человека, выступивших на всём его теле; думал о смехе, повисшем в воздухе сразу после этого, об эхо, повторяющем Ты получил, что хотел, разве нет? И ничего не почувствовал, даже когда не последовало никакой реакции после того, как Ширатама похлопала по сморщенным щекам, чтобы убедиться, что человек не просто спит. – Он – перестал – двигаться, – Птица всё ещё выдыхал на окончаниях, будто ухая, потому требовалась передышка перед каждым новым словом. – Здесь – ничего. Для нас. Их сердца ещё очень юны. Они похоронили его, как смогли, забрали все свитки с секретами и ушли без сожалений.

---

Они долго жили, обходясь малым. Их мучила жажда, голод, но ни то, ни другое не становилось фатальным. Когда их настигала опасность, они отбивались с помощью дзюцу, выученных по свиткам того человека. Время шло, обстоятельства менялись, и этого стало недостаточно. Птица понял, что ему нужно имя, дата рождения. Семья, потому что внешне он слишком мал, чтобы ходить по этим улицам – иногда с кошкой, иногда с младшей сестрой. Рубашка слишком велика, на исцарапанные ноги нужны сандалии. Ему нужен ответ на вопрос Почему у тебя волосы такие белые? или Куда ты идёшь? Он взял клейкий рис, протянутый женщиной с сильно напудренным лицом, и принялся жевать с задумчивым видом. – Не знаю. – Где твои мама с папой? – Не знаю. – Где ты живёшь? В небе. – Не знаю. Кроме этого ответа он не знал ничего, но быстро учился и запоминал. В конечном итоге он понял, что нужно говорить, чтобы не было несостыковок, и с лёгкостью придумывал всё новые истории каждый раз. А если его знаний не хватало для правильного ответа, он придавал лицу такое выражение, что люди хмурились и переставали задавать вопросы. Только потом он узнал, как называется этот приём. – Почему твоя улыбка такая грустная? Он опускает взгляд и встречается с пристальным взглядом Ширатамы, губы растягиваются всё в той же манере. – Не знаю.

---

Первой песней, что он услышал, была песнь смерти. В городе было оживлённее, чем обычно, гомон и топот нарушали его дрёму. Он спал за картонными коробками на заднем дворе одной из гостиниц. Ширатама – сегодня в человеческом облике – сидела рядом и лениво потягивалась, нахмурившись. В последние дни стояла сильная жара, они лишь могли найти место попрохладнее и отсиживаться там, распластавшись и тяжело дыша. – И всё-таки что там? Такого мы ещё не видели, – пробормотал он. Она кивнула оживлённо. Выйдя из переулка, они стали протискиваться сквозь толпу, ведомые звоном колоколов и запахом ладана. – Что там? – подёргал он за рукав старика, который всем своим видом выражал желание оказаться отсюда как можно дальше. – Да умер кто-то. – Умер? Старик поморщился, будто не веря в такой абсурдный вопрос. – Конечно он умер. Болезнь. Уже несколько недель как не вставал с постели. Он моргнул. – Умер? Раздраженный вздох. – Чего непонятного-то? Ты что, совсем не знаешь, что это такое? Он ушел, исчез. Он больше не вернётся. Никогда. – Но вот же он, – чуть не вырвалось у Птицы, но он вовремя себя остановил и вместо этого сказал: – А. Спасибо. Старик пробормотал что-то под нос и пошел прочь. Птица перевёл взгляд на толпу перед ним. Посередине лежал человек на носилках, лицо покрыто простынёй, и он был очень, очень тих. Тогда Птица осознал, что плач людей похож на музыку. С низко опущенными головами, всхлипывая и раскачиваясь туда-сюда, они напоминали ему сухие ветки на ветру, раненые создания.

---

Началась война, и тогда он окончательно понял, что ему это не нравится. Не нравится быть проткнутым в живот, округлившиеся глаза противника, когда он вытаскивает из себя меч и оказывает ответную услугу. Ему не нравится, что всякий дом, в котором они находили приют, безжалостно уничтожался, какими бы сговорчивыми не были хозяева. В этот раз Ширатаму придавило куском крыши, только окровавленная лапа торчала из-под обломков – прошло много времени, прежде чем она выползла, вся в грязи, левое ухо прижато и всё ещё розовое местами. Его ногу вывернуло гораздо сильнее, чем он предполагал по ощущениям. Ему пришлось долго вправлять её, сидя на обломках, пока город догорал. Ему не нравится смотреть на человеческую смерть. Женщина, которая кормила их и давала кров на ночь целых двенадцать недель, теперь была просто кучкой разбросанных по полу конечностей, как рыба на разделочной доске; её дети, обезглавленные, лежали рядом с ней. Они ведь были так добры к нему, к Ширатаме. Теперь кажется, что лучше бы не были. Он погладил волосы женщины – единственное, что было ещё узнаваемо – он больше не хотел такого, в этом нет ничего хорошего. Ты получил, что хотел, разве нет? Это хидзюцу – Шинрабансё – оно действительно всемогущее. Ответ был в этом эхо, в словах, что появлялись подобно чернилам на коже. Знание, которое их освободит.

---

Они наткнулись на ниндзя на выходе из деревни. Сюрикен оставил царапину на её лодыжке, а два куная идеально вошли в его плечи по одному на каждое – он вытащил их, скривившись, и отправил обратно с привычной точностью. Противник привалился к стене, стиснув зубы от боли. Ширатама тут же подскочила к нему и приставила нож к горлу – Птица не знал, где она его достала, но решил, что и ему не стоит оставаться безоружным. – Что знаешь о Шинрабансё? – прошипела она, когда Птица подошел. – Понятия не имею о чём т- ааааах, – слова сменились воплем, когда Птица вогнал брошенный ранее кунай в плечо ещё глубже. Он знал, как это больно. Теперь в глазах ниндзя появился страх. – Ты не человек, – выплюнул он сквозь окровавленные зубы. – Вы оба – вы не люди – не- – Шинрабансё. Где оно? – прорычала она; в такой ситуации Ширатама не считала нужным притворяться человеком и не скрывала дикую сущность за манерным голосом. Достаточно того, что её речь понимают. Потому глаза ниндзя становились всё безумнее и шире. – Владельца убили прямо только что, – звучало больше как насмешка. – Попытайте удачу в следующий раз. Ширатама убрала нож. Птица вытащил оба куная и заложил их за пояс. Ниндзя осел на землю, кровь текла из обоих плеч. – Они ему уже вряд ли понадобятся, – ответил он на вопросительный взгляд кошки.

---

Он всё чаще стал замечать, что они занимаются совсем не тем, чем следовало бы. В мире стало намного спокойнее после окончания войны – по крайней мере, во внешнем, потому что мир Набари всегда в движении, хоть сейчас и некоторое затишье – смертей стало гораздо меньше. Птица становился старше. Птица становился младше. Птица был большим и снова уменьшался, порой думая Почему я вообще забочусь об этом? и расправлял крылья, взмывая ввысь. Но ведь информацию не найти, если кто-то из них не будет в человеческой форме, и Ширатама не та, кто согласится на контакт с людьми добровольно, это было очевидно. Он превращался в свою истинную форму всё реже – он больше не мог её контролировать так же, как она, теперь это совсем нелегко – он чувствовал, что сердце, которое поместил в него человек, с каждым днём становится всё мягче и нежнее. – Прямо как в одной из твоих баек, – хихикнула Ширатама. – Бедный, бедный Птица. Так долго без крыльев, а теперь ещё и слаб, как они, – сказала она насмешливо. – Не меня тискают каждый день, – ответил он. – Нет, ну приёмный сын? Ты-то, Птица, – с издёвкой проговорила она и, присев, начала уменьшаться, пока не превратилась в кошку. – По крайней мере, я не домашний питомец. Каждый раз они придумывали себе новые роли, кочуя из одной семьи в другую, не всегда под одной крышей, но всегда в одном месте. Они продолжали обманывать, искать, а мир изменялся – вначале медленно, а потом они едва ли могли узнать одно десятилетие в другом. Поезда стали такими же быстрыми, как заклинание скорости. Люди предпочитают теперь мечам пистолеты, нечто дымящееся и стреляющее, легкое в обращении и попадающее в цель гораздо чаще, чем брошенный сюрикен. Раньше они выкраивали время, чтобы не пропустить новую постановку в театре, успеть на дорожное представление проезжающих мимо бродячих артистов, теперь же вместо этого у них есть экран с движущимися картинками, который больше, чем сама человеческая жизнь, но гораздо фальшивее во многих смыслах. Единственное, что остается неизменным, это смерть, у кого-то лёгкая, у кого-то мучительная. Бомбы падают с неба. Люди выпрыгивают из окон многоэтажек. Сходят с рельсов поезда, врезаются такси, люди заболевают, их волосы и зубы выпадают, а больницы всегда забиты умирающими. Птице исполнилось двадцать под одним человеческим именем, он уже собирался поступать в университет, когда его тогдашнего отца убили местные бандиты. Его тогдашняя мать, рыдая и разбивая стёкла в истерике, споткнулась и налетела на осколок в раме. Птица выследил бандитов и убил их всех, молниеносно, ломая шеи голыми руками. Он больше не вернулся в тот дом и обратился снова в подростка, думая, когда же это всё закончится.

---

Фигура по-мальчишески угловата, тогдашние родители ругаются из-за длины волос – переходный возраст наступил уже в восьмой раз, но только сейчас он захотел понять значение плоти – то, что дала ему Шинрабансё, то, что не принадлежало ему изначально. Захотел понять, потому что вчера соседская девочка наклонилась к нему слишком близко, сильно покраснев, а он до сих пор думает о том, каким горячим было дыхание на его щеке. – Извини, - прошептала она, прикусывая нижнюю губу, что делало её – каким-то образом – чуть более привлекательной. И он не мог понять почему. – Извини, я не должна была – Я просто… – не договорив, она быстро развернулась и поспешила к дому, взглянув на него перед тем, как исчезнуть за дверью. – Ширатама, можешь превратиться в девочку ненадолго? Теперь есть различия – люди перестали быть просто человеческими существами – Птица мальчик, мальчик в гораздо большей степени, чем за всю свою жизнь. (В мыслях он по-прежнему называл себя Птицей, хотя сменил уже не одно имя: Казуя, Кенсуке, Акито. Но ни одно из них так и не прижилось.) Недовольно шикнув, она всё же соглашается, и едва только обращение завершилось, он касается её, нежно, проводит рукой по животу, поднимается выше по груди и вплетает пальцы в волосы. Она спокойно смотрит на него, полностью безразличная, даже когда расстояние между их головами сокращается. Он прикасается своими губами, обветренными, к её губам, гладким, лишенным кошачьих усов сейчас, и чувствует лишь привкус рыбы. Он пробует снова и снова, но не найдя того, что искал, отстраняется. Её лицо нисколько не изменилось, и он больше чем уверен, что и его тоже. – Ты что-нибудь почувствовала? Жар, может быть? Или дрожь? В груди ничего не покалывало? На лице отчетливо видно раздражение. – Ты странный, Птица. Странный и слишком любопытный. Поверить не могу, что тебя начали интересовать всякие глупости тупых людишек. Мало повидал их что ли? Она вытерла губы кулаком, совсем не как девочка. – На тебя жалко смотреть. Он будто бы не слышал. – Я тоже ничего не почувствовал. Лениво потянувшись и заложив руки за голову, он решил, что глупо было так экспериментировать. В воображении он видел ту соседскую девочку, её лицо всего в паре сантиметров от его, и шепот Извини. – Можешь превращаться обратно. Ширатама так и сделала, не сказав больше ни слова.

---

В Бантен Птица прибыл младенцем. Вышло это абсолютно случайно – он легкомысленно обратился в свою истинную форму, зная о своём плохом контроле, и в результате Ширатаме пришлось самой нести его в город, обращаясь то человеком, то кошкой, потому что он даже ходить не умел. Все воспоминания были при нём – они не исчезают никогда – но, будучи совсем малышом, осмысление своей личности и цели было ограниченно возможностями детского мозга. Он быстро оказался в детском доме – ребёнок, спящий с кошкой на коробках в подворотне, это же так ужасно! – и всего через пару месяцев он уже был усыновлён семьёй Айзава, которые сразу же прониклись симпатией к этому задумчивому ребёнку с волосами цвета снега. (Он перенёс сильнейший шок, – сказал директор с важным видом.) Годы текли медленно, мирное и счастливое время, наполненное такими вещами как школа, коллекционные карточки и ярко–красная коробка для обеда. Войны, нескончаемая череда смертей – всё это было так давно – десятилетия, столетия назад. Родители зовут его Коичи, и впервые за всё то время, что ему давали имена, он ловит себя на мысли Я Коичи Айзава, и она приходит даже чаще, чем Я Птица и Я не могу умереть. Родителям не нравилось, что он играется с бездомной кошкой, потому приходилось встречаться с Ширатамой тайно – иногда на детской площадке, иногда на пути из школы домой. А иногда рядом с домом семьи Рокудзё, где она теперь жила. Где, они оба знали, находится ответ. Ширатаме одной его не заполучить, а он слишком мал для подобного. Ожидание сыграло с ними злую шутку. Нечто произошло – он даже сам не понял что – и надобность ждать отпала, они даже не успели подобраться к нему как следует. Оно ушло от них, снова. И, кажется, опять надолго. Сила всё ещё где-то скрывается, но он предпочитает не думать об этом, не тогда, когда средняя школа такая весёлая, он заново познаёт математику и рисование, он стал очень хорошо говорить, ходить и жить как человек. – Не говоря уже о том, что и чувствуешь так же, – фыркнула Ширатама. Она уже давно не обращается в девочку, и он прекрасно понимает, что она этим хочет сказать. – Птица, пожалуйста, мы не можем больше ошибаться. Коичи Айзава, меня так зовут, – думает он, искренне радуясь, что она не читает мысли. Он гладит её по спине, медленно, и ничего не отвечает. – Птица, – рычит она. Он опускает взгляд и видит своё отражение в больших с вертикальными зрачками глазах. – Я больше не могу так жить. Или тебе вдруг понравилось, и ты забыл наше желание? Он подумал о том, что ещё не сделал домашнее задание на завтра (о насекомоядных растениях по биологии). Подумал о карри, которое мама обещала приготовить на обед, о её тёплой улыбке, когда он сказал, что хочет карри с картошкой. Семья Айзава – его родители – уже немолоды. И ему совершенно не хочется думать о том, что они умрут – они, и учитель биологии, и все люди в Бантене, сморщившиеся, высушенные, поглощённые болезнями, пока они играют в догонялки с Шинрабансё под её беспечный смех, преследующий его во снах. – Я не забыл. Я просто… – тяжело вздохнув, он сжимает пальцами переносицу. В воздухе чувствуются перемены, и он понимает, что как только он поступит в старшую школу, ему придётся снова начать поиски их лекарства. Это первый раз, когда у меня есть все ответы, – хочется сказать ему. – Все, кроме одного. Ширатама напряглась под его ладонью, ожидая ответа. Он погладил её по голове, прямо между ушками, она замурчала против воли. – Я просто наслаждаюсь спокойствием, пока оно есть. Совсем недолго осталось.

---

Шинрабансё объявилась раньше, чем они ожидали. Техника Коичи, которую он всё это время разрабатывал, была завершена не до конца, потому не сработала в нужный момент, и возрастающее число жертв напомнило ему о ценности утекающих минут, о том, что им до сих пор есть, что терять. О причине, почему он не может жить обычной жизнью, как бы он этого ни хотел. Они пока не знают о нём – ни о нём, ни о Ширатаме, не знают того, что они выслеживают Шинрабансё уже очень давно и на этот раз упускать не собираются ни при каких обстоятельствах – и в этом их цели совпадают. Мир Набари поглощает внешний мир, и впервые в жизни Птица – Коичи – не один. Как вообще вышло, что они собрались все вместе? Михару, такой худой и хрупкий, и так умело использующий свои таланты, вводя всех в заблуждение своей коронной улыбкой. Тобари-сенсей – самый безответственный взрослый в мире, который шарахается от общественного транспорта, которому претит сама работа ниндзя (что бы он там ни говорил, Коичи живёт слишком долго, чтобы не замечать, как эта часть их мира терзает учителя). Раймей, которая вечно топает ногой и никогда не бережет свои рёбра, и которая иногда заставляет его чувствовать лёгкую дрожь, пусть она и твердит, что он не в её вкусе. (Он думал об этом раз или два. Какими мягкими могут быть её волосы, если зарыться в них ладонью. Каким горячим может быть её дыхание на его щеки. Что он почувствует, если она придвинется слишком близко; он знает.) Он лишится их, одного за другим, и от мысли об этом порой щиплет глаза, и хочется смеяться, вспоминая их первую в жизни песнь смерти. Как давно они сами это испытали? Теперь они знают всё до мелочей, ощущая странное чувство тоски каждый раз, когда чужое сердце останавливается, дыхание затихает. Иногда это жутко и мерзко, но чаще спокойно и красиво. – Потому что они добрые, – сказал он тихо однажды, наблюдая, как Ширатама доедает рыбий хвост. – Даже сами не представляют насколько. – Люди жадные и эгоистичные, – парирует она. – Иначе бы нас не существовало. – Возможно, ты права, но они также и добрые, – он кладёт подбородок на согнутые колени. – Ты ведь так долго наблюдаешь за ними, что просто не можешь со мной не согласиться. В ответ тишина. – Тебе бывает одиноко, Ширатама? – Одиночество человеческая эмоция, - вылизывая лапку, сказала она. Он засмеялся. Только смех был искусственным, вынужденным, как в самый первый раз. Как тела, которые им дали, дыхание в лёгких, которое не сможет покинуть их полностью никогда. – Да. Ты права. Протерев очки краешком рубашки, он посмотрел на небо, задаваясь вопросом, когда же оно перестало быть домом.