Не забудь меня

Она устала весь день сидеть в библиотеке (даже если библиотека принадлежит ей, и Джейн там спокойно), поэтому на рассвете она идет на пирс, чтобы увидеть, как солнце встает над океаном. Утреннюю тишину нарушают лишь щебет птиц да приглушенные шаги любителей утренней пробежки, и она слышит, как отбивают такт ее мысли. В воздухе разлит запах соли и приближающегося шторма. На горизонте темной массой громоздятся окрашенные в оранжевый и красный облака. Ветер приносит холод неторопливо отступающей зимы. Он свободно посвистывает в ушах и шаловливо путает волосы (и будь сейчас хоть декабрь, она ни за что не ушла бы в дом). И вот, несмотря на надвигающийся шторм, она плотнее запахивает куртку, защищаясь от окатывающих брызгами океанских волн, садится на скамейку и ждет. Когда часы на башне отстукивают восемь ударов (оглушающие, звенящие "Белль – Белль" звуки похожи на музыкальный гром), она набирает номер мистера Голда. (Сегодня это сделать легче, чем вчера.) Он сразу же отвечает. — Джейн, — говорит он. — Доброе утро, — говорит она. Она слышит шум ветра и поднимает воротник куртки, закрывая нижнюю половину лица. Она старательно ищет слова (потому что ее мир так часто замыкается в тишине), и кусает губы, пытаясь начать беседу. — Как... прошла твоя встреча? — Гладко. Похоже, мистер Голд в таком же замешательстве, но он быстрее овладевает собой. Через секунду, нарушая установившееся молчание, он добавляет: — Если хочешь, могу рассказать тебе о ней. Она качает головой (и едва заметно улыбается, вспомнив, что он ее не видит). — Нет, не нужно. — А как прошел твой день? Непринужденная беседа. Успокаивающая, обычная и безжизненная (и если они продолжат ее, то скоро примутся обсуждать погоду и последние новости спорта), и такое ощущение, что все не так. И все так, как должно быть. Все так, как должно быть, когда она слышит его голос. Говорит с ним, а сама не ощущает, что в нем таится жестокость. Говорит с ним, не оглядываясь на маячащие за плечами обвинения отца (потому что человек, похитивший ее, утратил право говорить ей, что делать и что о ком думать). Говорит с ним так, будто они оба — обычные люди. И, может, странно, что она обсуждает с мистером Голдом события монотонного дня, но кто им помешает? — День прошел отлично, — говорит она. — Хорошо. — Но я хотела поговорить не об этом. Пауза. (Она чувствует, как подергиваются его губы.) — Думаю, нет, — говорит он. — У меня все еще остались вопросы. — Разумеется. — (Она почти видит, как в его глазах мелькает улыбка. Она представляет, как он в знак согласия наклоняет голову.) — Что ты хочешь знать? — Я... — У нее на подготовку было несколько часов, но все же захватывает дыхание, и губы едва шевелятся, и она молчит (вдыхая соленый, отдающий бурей воздух, как будто вытеснить страх кислородом — это так легко), и она пытается получше сформулировать вопрос. Но она ведь собирается спросить его о том, что вообще не должно существовать (о чем-то безумном). И получше сформулировать этот вопрос ей не удастся. Поэтому она откашливается и говорит: — Я хочу знать о волшебстве. — И что о нем? Четыре слова, и в ее вселенной занимается рассвет. С нее свалился груз (легкие наполнены свежим океанским бризом и, может, ветер прогонит страх), потому что ей ничего не нужно объяснять. И ей не нужно сражаться за свое право знать правду. Никаких игр, никакого притворства. Она видела волшебство (и она не безумна). Магия реальна (и мистер Голд, или Румпель, или Румпельштильцхен все о ней знает). Магия существует (и преследовавшее ее во сне и наяву, наполнявшее ужасом воспоминание о закрытых дверях сумасшедшего дома и входящей под кожу игле — растворяется в воздухе, и ветер уносит его прочь). — Значит, магия существует. Ее слова уже не звучат вопросом. — Да. — И... ты обладаешь ею? — Я могу использовать магию, да. — А кто-нибудь еще может? — Реджина. Кора. — (И, наверное, вот отчего все так боятся Коры. Отчего она так опасна.) — Мать настоятельница и - в меньшей мере — несколько монахинь. А еще — мисс Свон. Джейн моргает. — Эмма? — Она еще что-то вроде новичка, но да, у мисс Свон значительный потенциал. — Она мне не говорила. — Нет, — говорит Голд. — Не думаю, что она стала бы. Не думаю, что она до конца верит в себя. — Как можно овладеть магией? — Похоже, что у мисс Свон она врожденная. Кора и Реджина приобрели ее через обучение. — А ты? Он молчит. Молчит долго, дольше, чем она ожидала. Она слушает шум волн и его дыхание - и ждет. В конце концов он говорит: — Я приобрел ее в сделке. Много лет назад. — Цена была приемлемой? — Не особенно. — И магия того стоила? Он отвечает лишь: — Следующий вопрос. У нее не хватает времени задуматься, отчего он неохотно отвечал на последние вопросы, или выделить в его голосе ноты трагичности и сожаления. Ее захлестывает поток вопросов, и Джейн бессильна сопротивляться. Он могущественен? Да. Сторибрукцы знают о его магии? Да. Магия опасна? Да. Они боятся его из-за магии? Отчасти. Белль знала о магии? Да. Что Белль думала о ней? Следующий вопрос. (И боль, притаившаяся в его ответе, тяжестью ложится на ее сердце.) Он говорит ей, что магия не может возвращать умерших, не может заставить полюбить. Он говорит, что магия — это власть. Он говорит, что за магию нужно платить. Он говорит о сделках, и цене, о зельях, о защитных заклинаниях (и просит прощения, когда она признается, что до сих пор видит в кошмарных снах тот огненный шар). Он говорит ей обо всем, что она хочет знать. Наконец, когда во рту пересохло, а пальцы онемели от того, что она слишком долго держала телефон, она кутается в смелость (как в золотой шарф) и задает ему последний вопрос: — Ты можешь показать мне? — Магию? - (и она догадывается, что, должно быть, Белль магия не нравилась, потому что в его голосе звучат одновременно удивление, недоверие и беспокойство.) — Да. Можешь показать мне магию? — она говорит медленно, отчетливо, потому что она хочет, чтобы он расслышал (и потому что ветер становится холоднее, и приходится унимать дрожь). — Если ты этого хочешь. Она достаточно долго размышляла (со времен того термоса горячего шоколада, разделенного с Эммой, когда ее обожгло радостью осознание собственной нормальности) и теперь с уверенностью отвечает: — Да, хочу. — Тогда покажу, — говорит он. — Но не сегодня. Она так долго ждала ответов; она может подождать еще - доказательств. И она говорит: — Спасибо. Список всего, за что его следует поблагодарить, почти так же длинен, как список причин, по которым ей следует опасаться его. (И первый список увеличивается с каждым днем, с каждым телефонным разговором и с каждым вопросом, на который она получает ответ.) — За все. Он безрадостно усмехается, и звук щелчком отдается в телефоне (а может, это всего лишь ближе подбирается гром, вызывая помехи). — Возможно, ты захочешь иначе сформулировать свой ответ, моя дорогая. "Все" — это достаточно широкая категория. — Тогда за то, что ты терпелив. — Разумеется. Над мятущимся океаном, чьи воды, как и небо, окрашены в зеленые и серо-голубые тона, посверкивают электричеством облака. — Надвигается шторм, — говорит она. И, словно в подтверждение ее слов, раздается низкий гул грома. — Мне пора возвращаться. — Разумеется, — говорит он. — Но... могу я предложить одну идею? — Пожалуйста. — Главное преимущество мобильного телефона, — говорит он, — его мобильность. Он нервничает, в его голосе напряженность ожидания (и не-совсем-надежды). Его руки, несомненно, терзают трость, или постукивают по корпусу телефона или, возможно, даже застыли (потому что она заметила, что он порой замирает, словно его движения могут заглушить отчаянную просьбу). — Он предоставляет замечательную возможность разговаривать на ходу. По дорожке перед ней подпрыгивают несколько сухих листьев, переживших зиму и освободившихся из-под снежного покрова. Очень тихо (и она слышит, как неуверен его голос) он говорит: — Не отключайся, прошу. Ее руки трясутся (из-за шторма, или холода, или ее собственных опасений, или потому что она хочет сказать: "Да", она не знает точно). — Хорошо. Он выдыхает и одновременно смеется; легкий звук, едва различимый за гулом бури. — Но если польет дождь, я закрою телефон и пущусь в бег. — Договорились, — говорит он. И: — Как дела в библиотеке? Она улыбается и поднимается со скамьи. Первые капли дождя падают на лицо. Она повыше поднимает воротник куртки, прижимает телефон ближе к уху и говорит: — Чудесно. — Расскажи мне о ней. — Что ты хочешь знать? — Все. В первый раз на её памяти (и, возможно, и не в последний, возможно, это начало чего-то нового, приятного и знакомого), мистер Голд провожает ее домой. *** Первый шторм длится почти все утро. А потом на смену ему приходит другой, и еще один, и еще (как будто гроза нанизывает себе ожерелье). К полудню по тротуарам ручьями стекает грязная вода. К обеду метеорологи предупреждают о сильных порывах ветра и затоплениях. К вечеру, когда она возвращается в больницу, она бредет по грязи, и половина Сторибрука осталась без электричества. Вечером, в халате и без тапочек, она вглядывается из окна холла в сердцевину бури и слушает, как ветер, подобно рассерженному жениху, колотит по стеклу. Она урывками дремлет в кресле. (И когда она включает телевизор, чтобы отогнать страх, на экране лишь полосы помех.) И поэтому она сидит в темноте, в комнате, окруженной темным стеклом, следя за подсвеченными молнией вихрями облаков (и за оголенными деревьями, и раскачивающимися проводами, и потоками воды, и полосами дождя на стекле). Она растирает ладони, и закутывается в халат, и напевает что-то себе под нос, и ходит по комнате — она делает все, что может, чтобы удержать выпрыгивающее из груди сердце — а потом она звонит мистеру Голду. Раздаются гудки. Гудки, гудки, а гром сотрясает стекло, и в всполохах молнии она видит, как дрожит ее рука... и он отвечает. — Джейн, — говорит он. — Извини, — голос дрожит, спотыкается и отказывает ей (как отказало половине сторибрукцев электричество). И она замерзла, потому что халат и носки не спасают от холода стекла, и холода усталости, и холода линолеумового покрытия (и слишком знакомого холода страха). — Ты в порядке? — Да. Нет. Я... не... я не знаю. — Ты поранилась? Она качает головой. Прядь волос прилипает к щеке (паутиной к коже), и она резко отбрасывает ее. — Нет. Я не поранилась, нет. Она обеими руками вцепляется в телефон и прижимает к лицу так, что пластик впивается в ухо. — Ты в опасности? — Нет. Она слышит, как он облегченно вздыхает. Вспыхивает молния, прокатывается гром, и она прикусывает губу (потому что боль помогает сосредоточиться, помогает не терять головы, когда мир закладывает виражи). — Мистер Голд, — говорит она, и голос падает до шепота, так что она едва слышит себя, — я боюсь. — Шторма? (Всего.) — Да, — говорит она. Она сглатывает и проводит ладонью по губам. — Во время бури — иногда — подвал — мою камеру — затапливало. Пальцы яростно стучат по губам, и она начинает ходить взад-вперед по комнате, глядя на пол (потому что она помнит, как вода поднималась выше щиколоток, и эти ощущения слишком сильны, ведь воспоминаний у нее так мало, и их не хватает, чтобы вытеснить страх). — О, милая, — говорит он, но она не думает, что он назвал ее так намеренно, потому что раньше он не делал этого; потому что сейчас почти три утра, и ей не следовало звонить ему (но она больше не боится его, и она не хочет оставаться одной). Она отходит от окна, заползает в кресло и поджимает ноги. — Вода проникала через окно, — говорит она. — Меня связывали, накачивали снотворным и переносили — я помню только, что в той комнате всегда было темно и пахло сыростью. И капало с труб. Может, это был склад, я не знаю. Он молчит и прерывисто дышит (его горло сжимают гнев, или грусть или, может быть, страх, страх, совсем как у нее). — А иногда они не уводили меня. Я оставалась на койке до утра, и было холодно и... На следующее утро они приходили с ведрами и тряпками (а иногда с трубами и пылесосами). И они пытались починить окна, а медсестры крепко держали ее, словно она могла покусать рабочих как какой-нибудь зверек. И, может, окно еще несколько месяцев не пропускало воды. Или год. Но в конце концов оно неизбежно вновь протекало. И вновь вторгалась вода. Она чувствует, как прерывается ее голос, и слышит, как стучат по обивке кресла слезы, и она не пытается остановиться. — Ты одна? — негромко спрашивает он, после того, как раскат грома вырывает у неё рыдание. (Слишком поздно. Она весь день была на ногах, и она только что узнала о магии, и, может быть, случись шторм парой дней позже, все обошлось бы.) — Да, — шепчет она. — Хочешь, чтобы я приехал? (Да.) Она качает головой. — Я... мне просто нужно слышать тебя. Я просто должна знать, что не останусь одна. (Одна в темноте. И в воде.) — Я не оставлю тебя, Джейн, — говорит он так тихо, что она едва слышит, — ни сейчас, ни когда-либо еще. Она рукавом вытирает слезы. — Я больше не хочу бояться. — Не надо, любимая, шш... все хорошо, — его голос мягок, спокоен и нежен (весенний дождь в укромном саду, а не бушующий снаружи вихрь). Ветер сменяет направление и швыряет в окно веточки и мусор. Она глубоко вздыхает, чтобы напомнить себе, что вода снаружи, а она внутри, и мистер Голд говорит с ней по телефону, и шторм затихнет к утру (и с ней все будет хорошо). Она плотнее запахивает халат. — Я думала, что это зависит от меня. Я думала, что могу просто... совершить смелый поступок и вскоре просто перестану бояться. — Соверши смелый поступок, и смелость последует, — говорит он. — Именно так, — говорит она. — Но я пытаюсь. Я совершаю смелые поступки... И где же моя смелость? — Может быть... просто нужно время. — Я устала ждать. - (Это сводит ее с ума.) — Сидеть в палате, надеясь, что кто-нибудь взмахнет волшебной палочкой и все исправит. Я не могу так жить. — Ты лечишься. — Я прячусь. Она глубоко втягивает воздух и заправляет волосы за уши. Она прижимает телефон к лицу. — Я больше не могу здесь оставаться. (Если это не ее воображение, если это не иллюзия, как, например, когда ей кажется, что по полу струятся потоки бьющегося о стекло дождя, она слышит, как его сердце дает трещину.) — Здесь? — В больнице. Он выдыхает. — Я здесь уже слишком давно. Она раньше даже не осознавала этого, но воспоминания о психбольнице прячутся за выбеленными стенами и в болтовне смеющихся в холле медсестер. В запахе дезинфецирующих растворов и перекатывании шприцев по металлическим подносам. Воспоминания вцепляются в нее. Окружают. (Сводят с ума.) — Я должна переехать. — Когда? — Сегодня. Завтра. Как только смогу. — Ты собираешься остаться в библиотеке? — Это возможно? — Разумеется. Утром я отправлю туда кого-нибудь, чтобы прибраться. — Я сама могу это сделать, — говорит она. - Я могу нанять кого-нибудь. - А я могу сама прибраться в собственной квартире, спасибо. Губы складываются в улыбку, кажется, впервые за целую вечность, и она думает, что он тоже улыбается. (Если только он не закатывает глаза, удивляясь, как его угораздило связаться с упрямой, неуравновешенной, напуганной амнезичкой.) - Как хочешь. Какое-то время они молчат, дождь начинает замедляться, и усталость давит на неё словно бетонный блок. У неё есть вопрос. Теперь, когда она знает о магии, о похищении и своем отце – теперь, когда гром гремит где-то вдали, и сердце больше не норовит выпрыгнуть из груди – она хочет узнать все о прозаичных аспектах своей жизни. Принадлежит ли здание библиотеки ему, или содержание здания будет оплачивать мэрия (потому что кое-что нужно починить перед открытием). Какой будет её зарплата, и когда мэрия начнет её выплачивать (потому что Эмма не знает, и только Голд достаточно хорошо знаком с городским уставом, чтобы разбираться в таких вещах). Когда она сможет открыть библиотеку (потому что, может быть, если у неё будет работа, она сможет собрать свою жизнь, кусочек за кусочком). Но сейчас середина ночи, и сознание с каждой секундой становится туманнее (и, похоже, мистер Голд тоже засыпает), и сейчас не время для этих вопросов. (Сейчас время для более важного вопроса.) - Как мне тебя называть? Он секунду молчит. - Мистер Голд, если хочешь. - А ты хочешь, чтобы я звала тебя мистером Голдом? Она будет так его звать, если он хочет, но (особенно после сегодняшней ночи) это звучит слишком формально. Слишком холодно. Это имя больше подходит ростовщику или дружелюбному соседу, чем человеку, который проснется в три часа ночи, только чтобы она могла услышать его голос. - Решать тебе. - Хорошо, тогда, может, мне называть тебя "Румпельштильцхен"? В его голосе боль: - Нет, думаю, так меня звать лучше не стоит. (Слишком напоминает Белль.) - Тогда как? - Зови меня… - он берет паузу и делает вдох, затем говорит: - Румп. Можешь звать меня Румпом. Она улыбается. - Хорошо, – она делает вдох, выпрямляет и осторожно опускает ноги на (сухой) плиточный пол. – Я позвоню тебе завтра. - Хорошо, – говорит он. Они желают друг другу спокойной ночи. Она называет его Румпом, а он зовет её Джейн, (и она представляет, как его глаза говорят: «Белль»). *** Она просыпается в десять часов и звонит ему, едва почистив зубы. - Это я. - Привет. Они перебрасываются несколькими фразами. Его дела. Библиотека. Новый комплексный завтрак «У Бабушки» и волшебные бобы, которые на окраине города выращивают великан и кучка гномов. (Они нарочно избегают говорить о погоде – сегодня солнечной - а также притворяются, будто ночного хаоса не было). Она выходит из больницы и идет по улице. - У меня… есть вопрос, - говорит она. - Конечно, – (к его чести, он не кажется раздраженным или напуганным, лишь готовым ответить). Она откашливается и обходит лужу, покрепче прижимая к плечу сумочку. - Хочешь съесть гамбургер? – Пауза. – Со мной? – Еще пауза. – Мы… мы их тогда так и не доели. Даже не заказали. Она столько всего получила от него. И если она может его порадовать, коротая с ним время за гамбургерами, – она это сделает. Пора отдать что-нибудь взамен (хотя, если быть абсолютно честной, ее предложение все равно можно отнести к категории «брать», потому что она тоже этого хочет). Его молчание затягивается, пока её уши не начинают гореть, и она наклоняет голову, чтобы скрыть от прохожих заливший лицо румянец. - Это значит «да»? - Да, – говорит он. В его голосе звучит улыбка. - Хорошо, – говорит она. – Потому что я умираю с голоду. Встретимся «У Бабушки» через час? Он бормочет: «Да», и она вешает трубку. По дороге в библиотеку она заходит «К Бабушке» и заказывает столик на двоих. Может быть, он неидеален. (И, когда он смотрит на нее, взглядом он зовет: «Белль».) Может быть, он опасен, но не для неё. (И он напал на её отца, и пытался убить пирата, и он держит огонь голыми руками). Может быть, он старый калека, и все в городе ненавидят его. (И ей тяжело от его извинений, и его карие глаза полны печали.) Но Белль простила бы его, а Джейн обязана ему уже достаточно, чтобы попытаться.