Не забудь меня

Глава 32 Джейн нравится считать себя здравомыслящей женщиной. Но здравомыслящие люди не бросаются сломя голову поперек машин, просто чтобы перейти дорогу. И здравомыслящие люди не бегают на убийственно высоких каблуках, когда требуется меньше двух минут, чтобы дойти до места назначения. И уж точно здравомыслящие люди не вламываются в антикварную лавку мистера Голда, когда вывеска ясно гласит: «Закрыто». Но даже здравомыслящие люди перестают мыслить здраво, когда их сердце стучит где-то в животе, а эмоции застревают комком в горле — так что Джейн поворачивает дверную ручку и входит в лавку, оповещая о своём присутствии стуком каблуков по тёмному деревянному полу и слишком радостным звоном колокольчика (Белль). В торговом зале всё как обычно, разве что темно. Верхние лампы выключены, а послеобеденные лучи солнца, проникая в окна, создают в полосах жёлтоватого света длинные тени. Отовсюду свисают разные предметы, напоминая чердак какого-то сумасшедшего — чьи-то заветные воспоминания, вычищенные, отполированные, и никогда не знающие покоя. Джейн проходит мимо шкафов и сервантов в занавешенный проём, ведущий в подсобку. Румп сидит за столом посреди комнаты, повернувшись спиной к двери, окружённый расползающимся хаосом. У стены свалены картонные коробки, переполненные самым разнообразным хламом: пластмассовые расчёски и золотые канделябры вперемешку с хрустальным шаром и микроскопом. — Вы опоздали, — не оборачиваясь, произносит он, и его голос резок как удар хлыста. Впервые за долгое время Джейн понимает, почему люди его боятся. Она проходит дальше в комнату, обходя стол. Перед Румпом лежит массивная учётная книга, и он с ручкой в руках каталогизирует сваленные на столе предметы. Он берёт в руки ступку с пестиком, записывает что-то в книгу, затем проделывает всё то же самое с тем, что выглядит как поношенная пряжка от ремня. — Я не знала, что ты ждёшь меня. Прежде, чем обернуться, он с чрезмерной осторожностью откладывает в сторону ступку и пряжку в сторону. Верхняя пуговица его рубашки расстёгнута, а пиджак и галстук висят рядом — на спинке стула. Он пытается чуть сдвинуться, чтобы спрятать от неё бутылочку с таблетками, стоящую рядом с книгой. Джейн притворяется, что не замечает её. Она не отводит взгляда от его глаз. — Я думал, это Эмма, — говорит он. — Это правда? — спрашивает она, облизывая губы и сжимая в руках край юбки. — Ты умираешь? Когда он не отвечает, она подходит ближе. — Мне нужна правда, Румп, пожалуйста. И мне необходимо услышать её от тебя. Что-то меняется в его выражении, и она улавливает в нём тень человека, которого она видела лишь короткими вспышками — жестокого и безжалостного, прячущего боль за насмешливыми улыбками. Он сжимает губы и суживает глаза. — Все мы в конце концов умрём, — говорит он, пренебрежительно взмахивая рукой. — Румп, пожалуйста. Ей кажется, что он сейчас уйдёт от неё. Он напрягает спину и так сильно вжимает руки в поверхность стола, что белеют костяшки пальцев. Но когда он прекращает сверлить глазами стену и смотрит вместо этого в её глаза, его голос смягчается. Едва заметная улыбка затрагивает уголок его губ, и он протягивает руку в примирительном жесте. — Мы все умрём. Даже я. Она вздрагивает. Его слова режут её без ножа. — Сколько тебе осталось? — Два месяца будут щедрой оценкой. — Из-за чего? Он облизывает губы кончиком языка. — Меня ранили кинжалом, который я отдал Коре. — Как? Почему? — Её несёт по течению ледяной реки, и она не может толком осознать ничего, кроме того, что её знобит. — Эмма не может тебя исцелить? — Только благодаря ей я всё ещё жив. Тысячи вопросов кружатся над Джейн, но она больше не чувствует пальцев, пытаясь поймать их — это всё равно что подпрыгивать, пытаясь сорвать яблоко с дерева, когда тебя уносит течением. Она бы заплакала, только плач кажется ей признанием поражения, и она не может потерять Румпа, когда уже потеряла всё остальное, и… Её пальцы хватают самый большой вопрос, самый важный. (Срывают яблоко, у которого под кожицей скрыты острые лезвия.) — Это я виновата? — Нет. — Румп ведёт себя так, словно время не остановилось, словно холод не пронзает его до самых костей и не парализует его движения. Он снимает трость со спинки стула и шагает ближе к Джейн. — Нет-нет, Джейн. Нет. Конечно, ты не виновата. Зачем ты так говоришь? Что-то тёмное влажно блестит на его рёбрах — бурое пятно с левой стороны. Она хочет поцеловать его и хочет ударить его, потому что он обманул её и хранил от неё секреты, и он умирает, и почему он не сказал ей… но вместо этого она шагает ближе прямо в его объятия. Она прячет лицо на его груди, а его руки неуверенно ложатся на её спину. Дрожащими пальцами он поглаживает её волосы. — Никто не виноват, Джейн. Вот почему я не… я не хотел, чтобы ты думала… Зарывшись лицом в его рубашку, Джейн не уверена, что он слышит её, но она больше не может сдерживать поток слов — так же, как не может сдержать и слёз, которые насквозь пропитывают его красивую лиловую рубашку. — Если бы не я, тебе не пришлось бы отдавать Коре тот нож. — Она искала его годами. — Ты мог бы прятать его и дальше. — Всегда был риск, что она найдёт его. — Но она бы не ранила тебя. Его рука замирает на её волосах. Очень тихо он говорит: — Не Кора меня ранила. Она поднимает взгляд, хмурясь, и протирает глаза тыльной стороной кисти. — Что ты имеешь в виду? Румп облизывает губы и отвечает: — Это Крюк. Я сам его попросил. Джейн отстраняется, в спешке отступая прямо в скопление хлама. Поднос падает, со звоном рассыпая содержимое по полу. — Я не понимаю… ты пошёл к нему? Но зачем тебе это понадобилось? Что… Румп поднимает руку в попытке успокоить её и тяжело опирается на трость. — Пожалуйста, позволь мне заварить нам чаю. Я всё объясню, обещаю. Часть Джейн хочет сбежать. Она хочет бежать до тех пор, пока не упадёт, и лежать на земле, пока её проблемы не исчезнут сами собой. Но он обещал ответы и чай — а ей жизненно необходимо и то, и другое, поэтому она кивает и позволяет ему проводить себя к деревянному столу посреди комнаты. Он отодвигает пиджак и галстук, небрежно сброшенные в кучу на столе, и она садится рядом с ним. Неожиданно (а, может, и нет), в одной из куч хлама у него обнаруживается чайник и переносная конфорка. Мгновение спустя он протягивает ей исходящую паром кружку. Сахара и сливок нет, но горький чай в их случае кажется более подходящим, и Джейн едва ли ощущает его вкус. Румп объясняет всё тихо и монотонно, не отводя взгляда от собственных сложенных рук. А когда встречается взглядом с ней — в его глазах читается удивление, что она всё ещё сидит рядом. Они все попали сюда из места под названием Зачарованный Лес. (Он был прядильщиком.) Кинжал хранит в себе ключ к его силам. (Единственная вещь, которая может убить его.) Кора хочет его контролировать. (Когла Румп умрёт, контролируемым станет Крюк.) Он отпустил сына в магический портал и жалеет об этом всю свою жизнь. Крюк станет новым Тёмным, запертым в тёмнонепроникаемой тюрьме. Пока Кора находится за чертой города, у неё не будет сил, и Румп обучает Эмму магии — на случай, если Кора вернётся. Он так же учит Эмму готовить зелье памяти, помогающее пересекать черту — чтобы при необходимости она могла отправиться с командой на поиски. Он оставляет магазин Джейн — вместе с целой коробкой магических штучек, которые сделают её самой защищённой женщиной в городе. Он позаботился о том, чтобы она была в безопасности. Он сделал всё для этого. Джейн протягивает руку по столу и так сильно сжимает его пальцы, что почти ожидает услышать их хруст. Её кружка с чаем стоит на столе, отодвинутая и забытая, рядом с бутылочкой его розовых таблеток. — К концу недели я должен закончить приводить все дела в порядок, — говорит он. — И всё? Я больше никогда тебя не увижу? Румп ничего не говорит, только продолжает держать её руку. — А что делать мне? Он смотрит вниз, на их переплетённые пальцы. — Всё, что пожелаешь, — говорит он, поглаживая её ладонь. — Посмотри мир. Управляй библиотекой. Полюби кого-нибудь. Он смотрит на их руки, но она смотрит на его лицо. На его прямой острый нос. На тёмные круги под его глазами и складки вокруг плотно сжатых губ, как будто он пытается сдержать крик. На расстегнутую верхнюю пуговицу рубашки, обнажающую его горло. На волосы, касающиеся плеч. На крошечное отражение мира в грустных карих глазах. — Но я уже влюблена. Он не отвечает, только выдавливает из себя улыбку. Кивает. Он старается выглядеть храбрым. Она улыбается ему, наклоняясь ближе, чтобы привлечь его внимание. Очень мягко толкает его плечо своим. — В тебя, Румп. Он дважды моргает. (Он выглядит ошеломлённым, и это разбивает ей сердце.) — Что? — Я хочу поехать с тобой, — говорит она, накрывая его руку своей. Она не хочет его отпускать никогда. — Пожалуйста. Я не буду обузой. Я помогу тебе найти сына. — Джейн… — Я хочу остаться с тобой навсегда. Или, по крайней мере на столько, на сколько это вообще возможно. Мне всё равно. Возьми меня с собой, и я докажу тебе это. — Ты не понимаешь, о чём говоришь. — Не смей даже пытаться говорить мне, что я могу или не могу думать, Румп. — Но она знает, каково это — чувствовать себя человеком, которого невозможно полюбить (слышать «я люблю тебя» и ждать, что это окажется злой шуткой), поэтому она поднимает руку и нежно касается его лица. — Я люблю тебя. Она встаёт. Отнимает свою руку от его руки, чтобы коснуться его лица обеими руками, глядя на него сверху вниз. Её сердце громко стучит, а пальцы дрожат, покоясь на его щеках. Она любит сломанного человека, который пахнет соломой и дорогим одеколоном. Она любит его, потому что они оба немного сломаны, и они оба немного печальны (и он никогда не отказывался от неё, даже когда она считала его чудовищем). Он тянется к её прикосновению, как будто никогда не ощущал ничего подобного, как будто сквозь кожу пытается запечатлеть в памяти каждую черточку на её пальцах. Медленно она наклоняется и целует его. Медленно, потому что так долго этого ждала. Медленно, потому что, возможно, это её последний шанс, и она хочет прочувствовать каждый миг. Его щетина колет ладони, но губы отвечают на поцелуй мягко и почти невесомо. Она любила его так долго. Влюблялась в него с каждым разом чуточку больше, как будто шагала по лестнице. Ключ от библиотеки. Золотая именная табличка для стола. Гамбургерные свидания. (Огры, сделки, обещания и окровавленные фартуки.) Разбитая чашка, роза и волшебные руки, держащие золотую солому — мягкие настолько, чтобы сплести ожерелье, но сильные настолько, чтобы поймать её при падении (с очень высокой лестницы прямо в его объятия). Она зарывается рукой в его волосы, а другой обнимает его шею. Его руки ложатся на её талию, притягивая её ближе. Он мог уехать, но остался (ради неё). Он мог держать её при себе, но отворил перед ней дверь и отпустил, даже зная, что она может никогда не вернуться. Он мог обвинить во всём её (но никогда этого не сделает). Она любила Румпельштильцхена очень, очень долго. Она разрывает поцелуй и пытается отстраниться, но его руки крепко держат её за талию. — Джейн, пожалуйста, поцелуй меня ещё раз. Она не Джейн (или, может быть, и Джейн — она уже не уверена). Она живёт двумя жизнями, одна из которых началась из пули, пронзившей плечо, а другая — в замке, но, конечно же, она поцелует его ещё раз. И она целует. Это длится совсем недолго, потому что он сидит неподвижно, сомкнув губы и вцепившись пальцами в её свитер. — Румпель, что такое? Он резко распахивает глаза. Приоткрывает рот и хмурит брови, внимательно вглядываясь в неё. — Ты вернулась, — говорит он. — Да, — выдыхает она, обращая на него такой же пристальный взгляд. (Она вернулась, но она всегда была здесь, и она месяцами его не видела, хоть и провела последние несколько часов в его магазине.) — Ты Белль. Она кивает, и она плачет, расправляя волосы на его висках. Имя звучит правильно (не так, как колокольчики на санках, не так, как колокольчик на шее у овцы, не так, как гулкий звон колокола большого кафедрального собора). Из его уст оно звучит почти как молитва. — А ты умираешь, — говорит она. Он проводит руками по её спине и мягко опускает их на талию. Ласково отстраняет её от себя. Она отступает, и он встает. Кладет руки ей на плечи. — Кинжал убивает Тёмного. Она хмурится, пытаясь подавить проблеск надежды. — Но ты и есть Тёмный. Он медленно качает головой, в глазах проступают слезинки. Его губы складываются в улыбку. — Если ты вернулась… — …значит, это Истинная любовь, — договаривает она и смеется. Она не может ничего с собой поделать. Она смеется и обвивает руки вокруг его шеи, приподнимаясь на кончиках пальцев, чтобы целовать его снова и снова. (Не похоже, чтобы он возражал). — Получается? — спрашивает она, слегка задыхаясь и продолжая целовать его губы, щеку, подбородок. — О, да. — Он отстраняется, подтягивая край рубашки. Поворачивается лицом к большому зеркалу в полный рост и внимательно изучает своё отражение. Тело под одеждой измазано красным, и темное пятно всё ещё пропитывает его лиловую рубашку, но он явно удовлетворен увиденным. По мнению Белль, рана выглядит ужасно — красная и воспалённая, но Румпель улыбается, и ей этого достаточно. Она отвечает ему сияющей улыбкой. Внезапный грохот со стороны входа заставляет Белль обернуться. Эмма стоит на пороге, кривясь и пытаясь выбраться из кучи хлама, которую свалила к своим ногам. — О, Боже, я… — она выдыхает, пытаясь отвести взгляд, — Мне стоило постучать, простите, я… Румпель медленно опускает полу рубашки, сверля Эмму свирепым взглядом. Белль прикусывает нижнюю губу, пряча улыбку. — Я и не предполагала, что ты всё ещё здесь. Я закрыла библиотеку. Ключ оставила снаружи в вазоне, как ты и просила. — У Эммы в руке томик «Отверженных», который она неловко прижимает к бедру с глухим ёрзаньем обложки о джинсы. Она поворачивается к Голду. — Значит… вы уже не истекаете кровью? Нет? Тогда хорошо. — Она поворачивается, чтобы пробраться к выходу из комнаты. — Тогда я зайду завтра. Ага. Хорошо. Пока! Они смотрят, как Эмма уходит, и Белль вкладывает свою руку в руку Румпеля. Его ладонь чуть липкая от крови, но она всё равно переплетает его пальцы со своими. (Если она соскабливала кровь жертв с его фартуков, и при этом не переставала его любить, то и смириться с липкими ладошками для неё не проблема). — Не злись на неё слишком сильно, Румпель, — говорит она, сжимая его пальцы. — Она не нарушила своего обещания. По крайней мере, технически. Румпель не отвечает, всё ещё сверля взглядом то место, где стояла Эмма. Белль прислоняется к нему ещё ближе. — Знаешь, можно даже сказать, что ты почти ей должен. Он наконец поворачивается, смотря на неё с совершенно непроницаемым выражением. Она пожимает плечами и улыбается. — Я сказала «почти». *** Они идут обедать. Они гуляют по побережью океана в свете луны и уличных фонарей. Она снимает туфли и несёт их в руках, а он жалуется на забивающийся в носки песок. Они садятся на скамейку, с которой Голд впервые проводил Джейн домой — только в этот раз он рядом весь, а не только голос в телефонной трубке. Она прислоняется головой к его груди, слушая его дыхание. Он укутывает её в свой пиджак, потому что она забыла надеть куртку. Они смотрят, как волны отступают от берега. — Знаешь, — говорит она, когда небо над горизонтом чуть светлеет, — ты мог бы избавить нас от многих проблем, если бы сразу рассказал обо всём. — Она смотрит на него, пытаясь запечатлеть в памяти его профиль на фоне рассветного неба. — Я поцеловала бы тебя в ту же секунду. Тебе стоило только попросить. — Я не смел надеяться, — отвечает он. Но наклоняясь (очень деликатно) за поцелуем, он обещает больше никогда не повторять ту же ошибку.