Не забудь меня

Глава 22 Магазин Голда рассматривает идею беспорядка со всех сторон, вертит её так и сяк, а затем отбрасывает как слишком примитивную. Каждая полка здесь, каждая витрина, каждый шкаф и каждый стол (не говоря уже о каждом квадратном дюйме стен) заполнены вещами. Буфет, виолончель, странные деревянные маски, стаканы и ножи, чаши для умывания и зеркала (не сильно отличающиеся от тех, что они использовали для заклинания), всевозможные запчасти и обрывки, маятники, дверные ручки и брелоки. Словом, мечта барахольщика. И ведь не только в лавке все щели заполнены… хламом… Эмма бывала у Голда дома. Там целые комнаты набиты под завязку таким количеством предметов, что хватило бы ещё на два магазина. При этом Эмма понятия не имеет, как Голд собирается хоть что-то продать, когда никто не подходит к нему ближе, чем на тридцать шагов (кроме как чтобы поспорить или попросить его помощи). Эмма задаётся вопросом, говорит ли это что-то о самом Голде (как мимолётный взгляд на жилище преступника даёт подсказку, где его искать). Возможно, всё дело в том, что она пьёт уже четвёртую чашку кофе — а ещё даже не полдень, — но ей кажется, что и сам Румпельштильхцен — шумный, суматошный, сбивающий с толку ходячий бардак, паршиво систематизированный и начиненный таким количеством тайн, которое едва ли возьмешься разгадывать… хотя, если удосужиться хорошенько исследовать три ящика ржавых ножей и вилок, в конце концов можно наткнуться на настоящее серебро. (Или, возможно, всё дело в том, что она пьет уже четвёртую чашку кофе). Как бы там ни было, он живёт в непрекращающемся буйстве организованного хаоса, через эпицентр которого и ведёт её в заднюю комнату магазина к своему рабочему столу, не говоря ни слова. Эмма ставит дорожный стаканчик рядом с инструментами, осторожно отодвигая покрышку, чтобы освободить место, затем поворачивается к Голду, наблюдая, как он роется в буфете. — Так, давайте-ка проясним, — говорит она, барабаня пальцами по столу. — Чуть больше, чем через двадцать четыре часа Кора планирует обменять Джейн на магический ножик. С помощью которого они с Реджиной смогут вас контролировать. — Никакого ответа. — Или убить вас. Или сначала контролировать, а потом убить. Наконец, на кратчайший миг, он поднимает взгляд. — Да. — Просто уточняю. Она вздрагивает от грохота, когда он бесцеремонно бросает кастрюлю на пол. — Я не понимаю, в каком месте этот план хорош. Горсть ложек отправляется вслед за кастрюлей. Получившийся звук напоминает визг тормозов перед страшной аварией: звон такой громкий, что она почти не слышит ответа. — Всё прояснится в своё время. — Почему меня это не убеждает? — Потому что, — говорит он, доставая из глубин шкафа продолговатую картонную коробку. — У вас совершенно нет веры, а воображения — ещё меньше. — Он со стуком опускает коробку на рабочий стол. Хотя его слова задевают её, и она открывает рот, чтобы из принципа возразить, крошечная её часть с энтузиазмом кивает в ответ. (Возможно, год назад Голд был бы прав. Но с тех пор ей пришлось принудительно пройти несколько серьёзных испытаний на веру.) — Эй, думаю, я… Зачем вам молоток? Её речь обрывается, не успев начаться, при виде небольшого деревянного молота, который он достаёт из коробки. — Киянка, — говорит Голд. — Без разницы, — Эмма старается не пялиться. У неё появляется плохое предчувствие от того, как он приподнимает киянку, вертит и взвешивает её в своей ладони. — Вопрос в силе. Он переворачивает киянку и упирает ручкой в стол, складывая руки поверх головки, как будто это миниатюрная версия его трости. — Я собираюсь научить вас чинить. — Чинить что? Голд пожимает плечами и кривит губы. Он кладёт руку на стол ладонью вниз. — А вы смешной. Он поднимает бровь. Затем снимает пиджак, вешает его на крючок для одежды, торчащий среди прочего хлама, и расстёгивает манжету. — И вы не шутите. Он закатывает рукав по локоть, снимает кольца и снова кладёт руку на стол. Как будто это абсолютно естественно, он прикладывает головку молота к своему мизинцу. (Он определённо не шутит.) Внезапно Эмма чувствует, что у неё вспотела спина. Её руки начинают дрожать. (Она свирепо смотрит на свой стакан из-под кофе, виня во всём кофеин вместо страха.) — Не делайте этого, — говорит она. На кратчайший миг, за который вспышка света отпечатывается на сетчатке, его веки смыкаются, и его рука вздрагивает. Он смотрит на молот как на предателя, будто тот лично оскорбил его. Но потом это выражение исчезает, сменяясь мрачным торжеством и нетерпением. (Или, может быть, она действительно выпила слишком много кофе, или, может быть, она просто проецирует собственную возрастающую панику, потому как он при взгляде на неё чуть ли не ухмыляется.) Он поднимает молот к плечу. — Давайте надеяться, что вы быстро учитесь, мисс Свон. — Голд… — говорит она. А затем, как будто это может как-то помочь, добавляет: — Пожалуйста. Молоток со стуком опускается. (Его кости хрустят как битый фарфор, но он не издаёт ни звука.)

***

На протяжении следующих двух часов они прерываются лишь дважды. Первый раз — чтобы Эмма смогла освободить желудок от последних выпитых чашек кофе (у неё сильный желудок, но пальцы не должны сгибаться в другую сторону), и второй раз — без всяких объяснений (когда Голд просто откладывает киянку, выходит из комнаты и возвращается спустя пятнадцать минут). Починка сломанных костей похожа на марафон, который бежишь с завязанными глазами спиной вперед, на спуск в тёмную пещеру без всякой страховки, (на жёлтый Фольксваген, угнав который, ты обнаруживаешь мужчину, спящего на заднем сидении). Через некоторое время Эмма просто плюхается на табурет, закрывает глаза и роняет голову на руки. Используя удар киянки как сигнал, она выбрасывает магическую энергию в ту сторону, откуда слышится хруст, не отрывая взгляда от пола. Пока она как бы «учится» исцелять, он отказывается отвечать на любые вопросы, и на некоторое время Эмма забывает их задавать. Голд говорит, что она должна уметь делать это даже во сне. Она должна уметь устранять худшие вообразимые увечья сильным потоком защитной магии, от которой её шатает как при бурном шторме. Но даже когда он заменяет молот кухонным ножом и прикладывает острие к колену больной ноги, он не говорит, для чего это нужно. Голд в первый раз заносит нож, и её решимость рушится, словно смытый морской волной песчаный замок (словно она стоит на неровном краю обрыва, и небольшой шаг вперёд сбросит её в пропасть). — Я не буду этого делать, — внезапно говорит она, в ужасе глядя на углубление, которое лезвие оставляет на его безупречном костюме. Плавным движением, как будто делал это сотни раз, как будто он давно привык наносить удары людям (и себе) коротким лезвием, он отнимает нож от ноги. — Что бы тут ни происходило, — продолжает Эмма, не отрывая взгляда от ножа. — С меня хватит. Я не хочу быть в этом замешанной. — Вы уже в этом замешаны. Она потирает глаза (такое ощущение, будто их прополоскали водой), затем прижимает руки к пульсирующим вискам. — Ага, что ж, я увольняюсь! — Отлично! — он указывает ножом на парадную дверь магазина, плотно прижимая к телу свою многострадальную руку. — Вы знаете, где выход. Если бы она могла устоять на ватных ногах, возможно и приняла бы его предложение. Но Эмма просто сверлит его взглядом, сидя на своём табурете. — Я не собираюсь вас здесь удерживать, — говорит Голд. — Если вы хотите вручить Сторибрук в руки Коры и Реджины — это ваш выбор, — он слегка пожимает плечами (и слегка улыбается). Он знает, что уже победил. Эмму снова тошнит. Каждый её мускул дрожит. Она доводила себя до такого состояния всего дважды: первый раз — скрываясь от закона, второй раз — служа ему. Она бежала, пока не начинала спотыкаться, спотыкалась, пока не начинала хромать, и хромала, пока не падала, и лежала до тех пор, пока не появлялись силы двигаться снова. Но она улизнула в первый раз, и поймала преступника во второй… так что, может быть, спасение города (и Джейн, и, в конечном итоге — Генри) стоит выхода на бис. И все же это не лучший способ провести субботнее утро. И, несмотря на всю его браваду, для Голда тоже. Он и пытается показать, что ему гораздо лучше, но выглядит почти таким же измотанным, как она. Он крепко прижимает поломанную-затем-исцелённую руку к телу, как будто подсознательно защищает её от Эммы. Рука в порядке — он шевелит ею с преднамеренным, порой слишком показным изяществом, словно пытается доказать это им обоим — но его пальцы остаются неподвижными, точно он боится, что исцеляющее заклятие Эммы долго не продержится. Таким помятым она его ещё не видела: галстук ослаблен, рукава закатаны, а верхняя пуговица расстёгнута. И ей кажется, что она видит щетину на его щеках. Эмма смотрит на нож в его руке, которая теперь покоится на столе. — Это больно? — спрашивает она. (Она не знает. Голд не выказывал никаких признаков. Но его галстук ослаблен, и он прячет вторую руку от одного упоминания о боли, так что, может быть, это действительно больно. Может быть, он просто лучше, чем она, умеет скрывать свои чувства.) — Я научился блокировать боль до некоторой степени, — он колеблется, потирая пальцы, затем добавляет: — Но да, больно. Если он испытывает хотя бы частичку той боли, которую причинил себе сам, и хотя бы частичку поглощающего её изнеможения, то как он вообще стоит на ногах? (Как будто чтобы продемонстрировать его собственное состояние, её тело покачивается, Эмма хватается за край стола, чтобы не упасть с табурета.) — Зачем вы это делаете? — спрашивает она. — Ради неё. (В тоне его голоса отчётливо слышится «тупица».) — Да, это я знаю, но зачем? Как умение вылечить сломанные пальцы может мне помочь? — Может потребоваться, чтобы вы исцелили рану. Пузырь гнева с оттенком паники (или паники с оттенком гнева — она не знает, что сейчас сильнее) разъедает её и без того пустой желудок. Это убивает уверенность в её голосе, оставляя только подозрение и волнение. — Почему? Какую рану? Чего вы мне не говорите? — Много чего, мисс Свон. Одно дело — знать, что он что-то от неё скрывает. И совершенно другое — слышать, как он сам это признаёт. (Пузырь паники лопается. Вместо него закипает ярость.) — Тогда это должно прекратиться прямо сейчас. Уголок его рта дёргается. — Правда? — Да, — она сверлит его взглядом, тыкая пальцем в грудь, ровно в тот незащищённый участок кожи, проглядывающий из-под ослабленного галстука. — Я устала бегать по кругу, пытаясь в одиночку разобраться в этом дерьме. Устала от того, что вы ходите вокруг да около, не говоря главного, будто я сбегу от вас как только узнаю правду. Я не идиотка и не слабачка. Скажите мне, что нужно сделать, и я это сделаю! — Её голос звучит энергично, хотя она думала, что совсем истощена. — Вы закончили? — Нет. Он смотрит на неё. Её лицо начинает гореть, но она не отрывает взгляда от его глаз и не предоставляет ему удовольствия видеть её смущение. — Почему я не должна задавать вопросов? — требовательно спрашивает Эмма. — Ради всего святого, вы раните собственную руку! Думаю, вопросы так и просятся, чтобы их задали! — Отлично, — говорит он, наблюдая за ней с таким видом, будто они обсуждают погоду за чашечкой чая. Тишина стеной встаёт между ними. Эмма вскидывает руки. — Чего вы от меня хотите? — Доверия. Она хмурится. — Что? — Я хочу, чтобы вы мне доверяли, мисс Свон. — Это будет трудновато выполнить. — Прямо сейчас я пытаюсь преподать вам многолетний материал меньше, чем за двадцать четыре часа. Я составляю план, как не дать Коре и Реджине использовать меня, чтобы стереть с лица земли каждого жителя в этом городе. Я пытаюсь спасти женщину, которую люблю. И я пытаюсь сохранить необходимое состояние рассудка, чтобы всадить этот нож в свою ногу. Требуются значительные усилия воли, чтобы не отводить от него взгляд. — Итак, — продолжает он тихо, постукивая пальцами по лезвию ножа. — Если вы молча будете выполнять то, что я прошу, не переча мне на каждом шагу, я с радостью поделюсь с вами своими планами, когда мы закончим урок. Мысль о продолжении урока (о сверкающем ноже) давит на Эмму как свинцовая кольчуга. Она уже так устала. Кажется, будто тело может взбунтоваться и вырубить её в знак протеста. Её руки трясутся, а глаза слипаются, и она больше опирается на стол, чем на стул. (Но где-то за чертой города у них Джейн, а в перспективе — Генри) Она садится прямо. — При одном условии, — говорит она. — Каком условии? — Вы тоже должны мне доверять. — Вы ошибаетесь, мисс Свон. Я уже вам доверяю, — он улыбается, глядя на свои ладони, будто делится с ней чем-то личным, затем обеими руками поднимает нож. Держа его горизонтально, словно собираясь преподать лекцию о балансировке и искусной отделке, он скользит взглядом по лезвию. — Между прочим, свою жизнь. Без предупреждения он сжимает пальцы на рукояти и всаживает нож в правое бедро. Хруста нет. Это не кости и не звук перелома. Но его лицо бледнеет, и он шипит сквозь сжатые зубы, и это первое выражение боли, которое она видит, и лезвие выходит красным (и почему-то это намного хуже).