Love will keep us alive and the future never dies

- Интересные наработки, - бесцветным голосом произнёс Маттиас, просматривая кипу черновиков, почти насильно врученных ему Клаусом. Хозяин их сидел неподалёку и смотрел на своего друга, пытаясь уловить в его голосе, в его глазах, в его мимике хоть немного интереса, хоть самую небольшую искру. Он посмотрел в его серые, почти безжизненные глаза и не увидел в них даже капли заинтересованности: казалось, Маттиас просматривал его наброски только лишь затем, чтобы тот отстал от него. Или даже просто делал вид, что просматривает – ни одна черта его лица не дрогнула при перелистывании страниц, ничто не говорило хоть о каких-то эмоциях. Однако, глаза его характерно бегали туда-сюда по строчкам, а это значит по крайней мере, что слова, записанные на листах, были удостоены хоть какого-то внимания. - Это всё, что ты можешь сказать об этом? – как Клаус ни старался, он всё же не смог полностью приглушить обиду в голосе. Обиду не столько на коллегу, так невнимательно относящегося сейчас к его творчеству, сколько на саму ситуацию и на самого себя, настолько в ней бессильного. Маттиас поднял взгляд от страниц, и Клаусу стало немного не по себе: эти проницательные глаза, пронзающие насквозь, смотрели раздражённо, но вместе с тем – абсолютно равнодушно. Так смотрит человек, которому совершенно всё равно, что происходит с ним и что происходит вокруг. Которому наплевать на всех и вся. Которому не хочется жить. Стараясь ничем не выдать свою тревогу, Клаус криво улыбнулся, пытаясь перевести это в неудачную шутку. Маттиас же продолжал смотреть на него с довольно суровым видом. Хотя в последнее время он казался таким всегда: выражалось ли это в его потерявших цвет глазах, в резкой и морщинке, которую образовывали постоянно сдвинутые брови и которая уже не разглаживалась, придавая лицу Маттиаса перманентно недовольный и злой вид, или же в общей омрачённости лица. Клаус непроизвольно сжал кулак, потом глубоко вдохнул и сказал: - Мне правда очень интересно твоё мнение. В глазах гитариста, тем не менее, ясно читалось: «Опять ты врёшь» - но он, тем не менее, снова взглянул на кипу бумаги, что держал в руках. Отложил одну страницу. Другую. И вдруг задержался на одной из них. - Вот это, пожалуй, действительно интересная вещь, хотя тут и мало. Почему ты её не закончил? Клаус поднялся и подошёл ближе, чтобы разглядеть, что написано на листе, который неожиданно привлёк внимание Маттиаса. Сверху неровным почерком было нацарапано: «We’re alive – and the future never dies». В ту же секунду его сердце вдруг подскочило к горлу: «Чёрт побери, как этот лист вообще оказался здесь?! Наверное, по рассеянности сунул его сюда… Чёрт, чёрт, чёрт!» Однако делать что-то было уже поздно, так как именно на этот злополучный черновик сейчас было устремлено внимание , то внимание, которого он так хотел добиться. - Эээ… Это… Да так, давно писал, - пока Клаусу не приходило в голову ничего путного, он пускал в ход совершенно банальные отговорки. – Я уже и не помню, о чём это. - Хм, давно? – на лице Маттиаса вдруг появилось что-то вроде ухмылки. – Судя по дате – в этом месяце. На своего собеседника он, тем не менее, даже не смотрел, и тот мысленно благодарил его за это. Потому как в ту минуту на его лице была полнейшая растерянность, которую он не был способен с него снять. К тому же, как Клаус хорошо знал, скрыть что-то от этих проницательных глаз, в последнее время всегда серых, практически невозможно. А в его голове тем временем шуршали совершенно разные варианты ложных оправданий и отговорок по поводу того, о чём эти наброски, почему датированы недавним числом и что они вообще здесь делают. Но помощь внезапно пришла оттуда, откуда на неё практически нельзя было рассчитывать: - Да ладно тебе. Ситуация вполне банальная: у всех бывают проблемы в браке. Клаус воззрился на Маттиаса с полным удивлением, даже не пытаясь скрывать на сей раз подлинные эмоции. Его друг всё так же не отрывал взгляда от строк, хотя явно видел шокированное лицо их автора боковым зрением. - Извини, конечно, если я задел тебя словом «банальная», - голос, однако, оставался всё таким же безэмоциональным. – Но такое правда… случается, знаешь. Вот, особенно: «You are drifting away, mind and soul and body day by day». Ха… «Try to hold on, ‘cause till we make it till forever we’re alive, and the future never dies». Не знаю, о себе ли ты здесь или о ком-то другом. Уж явно не обо мне. Маттиас слегка болезненно скривился, а Клаус почувствовал, как на него самого наползает мрачность. В том всё и дело, что песня эта, или лишь небольшой эскиз к ней, была как раз про его хорошего друга, такого близкого и такого далёкого одновременно. Про его коллегу, с которым они пережили вместе многое и многое. Про Маттиаса Ябса. Маттиас всегда казался странным и непонятным всем, даже тем, кто разъезжал с ним по свету и работал в студиях бок о бок несколько десятков лет. Подобраться к нему достаточно близко, увидеть его настоящего могли лишь единицы счастливчиков, которым Маттиас мог предельно, безраздельно доверять, но доверие его, как правило, не длилось долго: он практически тут же начинал бояться той уязвимости, с которой приходит открытость, и резко захлопывал все двери и окна в свой мир. Клаус видел его так: огромная интересная планета, на каком-то из кусочков которой есть небольшой домик с наглухо закрытыми ставнями, с тяжёлым замком на двери. И вот там-то и обитает душа – чистая, незапятнанная, светлая и полная любви, словом, такая, какой она прибыла на землю. Но что творится в этом домике и как туда попасть – никто не имел ни малейшего понятия. Даже самые близкие люди не были для Маттиаса близкими по-настоящему: он подпускал их до определённой черты, границы. Некоторых из них он допускал к порогу домика своей души, но всегда держал гостей именно там – в таком вот унизительном положении. Кое-кому из них, правда, посчастливилось увидеть полоску света, которую вычерчивала перед собой приоткрытая дверь этой хижины. Это занимало буквально секунду – потом неизменно следовал сильный хлопок и торопливое щёлканье сотни замков, и на большее пришедший на порог надеяться не мог. В этом маленьком домике гостей никогда не ждали. Зачастую Клаусу хватало и нескольких секунд, чтобы понять, что за человек стоит перед ним. Ещё немного – и он уже знал его характер и природу поведения. А уж если с этим самым человеком ему приходилось общаться долго и часто, он знал его как облупленного, до последней интонации в голосе и едва уловимых изменений в мимике. В таком случае один только взгляд, длящийся пару секунд, мог рассказать целую историю, которая стояла за тем или иным персонажем. Однако в данном случае ему не раз приходилось констатировать, что он не совсем понимает того, с кем имеет дело. А иногда – совершенно. Ему понадобилось больше десятка лет, чтобы полностью разгадать некоторые моменты в поведении своего друга, и всё равно это оставляло привкус какой-то недосказанности, незавершённости. Даже в пьяных откровениях, которые наступали у Маттиаса после дозы спиртного, способной уложить нескольких человек, собственно откровений было не так уж и много. И тем не менее, Клауса никогда не оставляло ощущение того, что они оба плывут в одной лодке. Как два товарища, очень друг другу нужных, однако повздоривших из-за чего-то. Возникало странное ощущение, что ссора эта имела место несколько сотен лет назад – так давно, что помнить её могут только души. А такая память не стареет и не выветривается, и на это Клаус иногда списывал то, что ему всё время хотелось помогать своему другу, поддерживать его, а самым большим его желанием было видеть Маттиаса абсолютно счастливым. Однако, именно таким он не видел его никогда. Да, сцена, неистовая публика перед ней, жадно ловящая каждый звук и каждое движение, ревущая и стонущая гитара в руках и то самое не передаваемое никакими словами ощущение, которое возникает, когда занимаешься именно своим делом – всё это, конечно, возносило Маттиаса к вершинам душевного блаженства. Но стоило ему спуститься со сцены и столкнуться со всем остальным, что вертелось в его жизни, как волна экстаза неумолимо шла на спад. Клаус всегда знал – хотя бы мельком – о тех проблемах, которые сыпались на Маттиаса с завидным постоянством всюду, куда бы он ни пошёл и какой поворот на развилке жизненных дорог ни выбрал. Ему очень хотелось посоветовать ему что-то, но, во-первых, для советов нужно хорошо знать ситуацию и то, что за ней стоит, чем похвастаться не мог никто, а во-вторых, Маттиас всегда воспринимал в штыки попытки помочь ему. Клаус помнил тот случай, когда Рудольф, будучи слегка под хмельком, решил наставить на путь истинный своего нерадивого коллегу – а именно так это и было воспринято. «Нерадивый» отверг абсолютно любые советы, все наставления и сказанные фразы, о чём бы они ни были. Этот разговор он воспринял как грандиозное оскорбление, как доказательство того, что в него никто не верит. После этого его отношения с Рудольфом довольно долго были натянутыми, как струна, готовая вот-вот лопнуть. Через некоторое время всё улеглось, хотя некоторое напряжение между музыкантами чувствовалось до сих пор. Нет, лезть с советами и собственным мнением, которое и так было весьма расплывчатым, Клаус не мог. И потому он выбивался из сил, думая о том, как ещё он может помочь Маттиасу. А он ясно видел, что тот нуждается в помощи, особенно в последнее время, когда ему совершенно расхотелось жить. Конечно же, он никому не говорил об этом прямо, но это читалось во всём: в его глазах, в выражении его лица, в его движениях, в его действиях. Пламя, горевшее внутри этого красивого, энергичного и полного вдохновения мужчины, стало неумолимо угасать. Клаус чувствовал себя так, будто на его глазах умирает человек, а он ничего не может с этим сделать. Конечно, если бы он мог оттащить от края, выбить из руки револьвер или перерезать верёвку, связанную в петлю, это было бы проще, однако Маттиас вряд ли думал о самоубийстве; ситуация казалась куда безнадёжнее: человек здесь, рядом с тобой, ты можешь дотронуться до него, схватить за руку, даже ударить по щеке, но всё равно он ускользает, его душу нельзя схватить и оттянуть от черты. И это ощущение, ощущение того, что эта истерзанная, измученная, но такая дорогая душа будто бы утекает сквозь пальцы, как ни пытайся её схватить и удержать здесь, рядом, доводила до приступов ярости, просыпающейся от чувства полного бессилия. В конце концов компания Маттиаса стала редкостью для группы, даже несмотря на то, что как раз планировалась запись нового альбома. Казалось, гитариста переставало интересовать уже даже это – музыка, в которой он всегда находил своё спасение. Но пока эта искра совсем не угасла, Клаус решил если не раздуть из неё пламя, то хотя бы попытаться её спасти. Потому он под любыми предлогами вытаскивал Маттиаса в студию: просто на обсуждение материала, песен, концепции альбома, предложенной новыми продюсерами. Порой интерес вспыхивал, но чаще он оставался всё на том же уровне – еле тлеющим огоньком. Самой сложной задачей было скрыть истинные мотивы своего поведения, ведь догадайся отчаявшийся коллега о том, что на самом деле Клаус не ратует за новый релиз, а пытается изменить – пусть и к лучшему – его жизнь, всё могло пойти прахом. - Это случайно не две разные песни? – уточнил вдруг Маттиас, добравшись до второй части черновика. - Нет, точно нет, - честно ответил Клаус, бросив взгляд на свои записи. - Просто получается как-то странновато… О какой любви здесь может идти речь? Привязанность, привычка, от которой не хочется отказываться, неверие в то, что дальше может быть что-то другое – да. Но любовь? Если бы речь шла о любви, думаю, такой ситуации просто не возникло бы. В авторе наброска снова началась борьба чувств: с одной стороны, ему было обидно то, что его произведение, пусть и находящееся на стадии разработки, прочитали совершенно неверно; но с другой – он увидел, что в его друге пробудился интерес, и это казалось той соломинкой, за которую хватается утопающий. И Клаус решил схватиться за неё. Потому ответил лишь: - Ты думаешь? - Я уверен, - мрачно сказал Маттиас. – «Love will keep us alive» - может, это и правда, конечно. Когда есть, что спасать и есть та самая жизнь, которую нужно поддерживать. И снова Клаус почувствовал, как внутри всё болезненно сжалось: его придирчивый коллега в очередной раз, сам того не подозревая, ударил по самому нерву. Ведь песня действительно была не о супружеской паре, постепенно друг к другу охладевающей. Это правда была песня о любви. Но о любви не романтической, не такой, какая обычно скрывается за алыми изображениями сердечек и в возникновении которой винят Купидона. Это была песня о любви к другу, к потрясающему человеку и даже – к удивительной душе, пускай никогда и не открывающейся полностью. Она не имела ничего общего с тем, что как правило тут же представляли люди, слыша слово «любовь». И тем не менее, слова получились довольно-таки откровенными, и их легко можно было прочесть не так. И в этом случае даже богатый опыт не мог убедить Клауса в том, что за текстом не видно его собственных мыслей и образов, что каждый слушатель будет думать в первую очередь о себе, примерять сюжет песни на собственные жизненные ситуации, и потому никто не поймёт, кому эти строки адресованы. Он всё равно боялся того, что это станет понятно, и он будет понят неправильно. Что чистые чувства и душевные порывы будут опошлены и осмеяны. И потому этот черновик не должен был оказаться в кипе прочих набросков: Клаус не планировал делать из него песню, он даже не думал о том, чтобы дать его кому-то на оценку. - Но ты знаешь, я бы всё-таки разделил этот текст на две части, - Маттиас провёл пальцем черту по листу бумаги, - и сделал из этого две отдельные песни. Одну – о трудностях брака, раз уж тебе угодно, а вторую – классическую балладу о любви. Ты знаешь, я даже примерно представляю мелодию… И гитарист устремил глаза куда-то в неопределённость, сосредоточенно напевая себе под нос. Его глаза вдруг ожили, их радужка стала чуть темнее и насыщеннее, а на лицо будто бы упал луч света – именно так: неожиданно его посетило вдохновение, тот редкий гость, которого уже и перестали ждать. Клаус почувствовал себя так, будто бы кто-то открыл окно в душной комнате – ему стало намного легче дышать, он испытал огромное облегчение, и теперь был готов с лёгкостью и даже с радостью согласиться на то, чтобы песня была распилена, чтобы ей придали совершенно другое значение, да хоть полностью переписали заново . Спасительная соломинка казалась теперь канатом, брошенным утопающему с борта корабля, и Клаус вцепился в неё ещё сильнее, намереваясь не отпускать до самого конца. Из одной песни теперь родились две: если в той, что теперь называлась «Love Will Keep Us Alive», почти никаких изменений проведено не было, за исключением некоторых «приёмов ретуши», превращающих её в классическую балладу о любви, как это назвал Маттиас, то в «The Future Never Dies» от оригинала осталось всего ничего, лишь пара строчек – всё остальное Клаусу пришлось дописывать, подбирая слова, чтобы добиться нужного образа и нужной окраски. Обе были, с небольшими доработками, приняты в готовящийся альбом. Клаус наблюдал за тем, как Маттиас записывает свои партии в «Love Will Keep Us Alive», тщательно подбирая гитары, чтобы звучание точно передавало именно ту музыку, которую он чувствует. То, как он занимался записью, всегда казалось со стороны каким-то таинством, чем-то даже магическим и тонким. Мастер за работой. Маттиас, пропускающий через себя саму Музыку. Слушая, как он играет, вокалист то и дело мысленно, а то и вслух, напевал: «I won’t leave you, we’ll make it together and take it till the end of time». Он смотрел на того, про кого он когда-то написал эти строки, и думал о том, что именно любовь и спасёт его. Любовь во всех его проявлениях. Конечно, очень хотелось сказать ему это, хотя бы через песню, но Клаус понимал: пока Маттиас точно не захочет ничего слышать, тем более таких жизнеутверждающих фраз, которые чаще кажутся пустыми и напыщенными, ничего, кроме горечи, не несущими. Это то же самое, что сказать человеку, которому раскроили череп, что всё будет хорошо. Любовь действительно движет миром – эта позитивная созидающая сила, которой уступают мрак и хаос. Она проявляет себя во всём и во всех. Сейчас Клаус наблюдал за своим другом и видел эту самую любовь в том, что он просто находился здесь, в студии, играя на очередной гитаре; в том, как он смотрел на гриф, как касался струн и как соединялся с инструментом, превращая его струны в струны своей души; в его дрожащих ресницах и улыбке, которая расцветала на губах, когда гитара выдавала именно ту эмоцию, именно то чувство, именно то звучание, какого хотел добиться от неё Маттиас. Мысли Клауса начали заносить его в будущее, не столь далёкое от сегодняшнего дня: вот студия превращается в сцену, и теперь Маттиас играет иначе: он снова в своей стихии, в потоке эмоций, он ловит овации публики, он то играет на собравшихся в зале людей, то замирает на месте и с выдохом прогибается назад, абсолютно и полностью входя в Музыку. Его глаза блестят от восторга, а улыбка почти не сходит с лица, которое раньше было почти безжизненным. Любовь, которую дарят ему благодарные зрители, даёт ему силы. Любовь, которую он испытывает на сцене, делает его живым. И вдруг мысленный взор Клауса оказывается где-то очень далеко от студии и даже от того воображаемого концерта. Он снова видит Маттиаса, но уже почти не узнаёт его: таким он не был ещё никогда – настолько живым, настолько энергичным, настолько вдохновлённым, настолько… счастливым. Всё так же, неизменно – с гитарой. В каждом его движении, в каждой его эмоции, проступающей на лице – чистая радость жизни. Ярко-голубые глаза горят так ярко, как, пожалуй, не горели ещё ни разу, и кажется, что из них вот-вот польются слёзы – ведь столько любви не может уместиться внутри, это чувству просто переполняет и так и норовит выплеснуться через край. Картина эта, хоть и была довольно чёткой, но казалась эфемерной, и Клаус старался удержать её перед мысленным взором как можно дольше. Как девочка со спичками из сказки Андерсена, он согревался от одного только этого видения, и был готов отдать многое, чтобы продлить его, чтобы оно не угасло и не исчезло. Но ещё больше ему хотелось, чтобы этот образ превратился в реальность. Тем не менее, пламя видения угасло от голоса Маттиаса, спрашивающего о том, что Клаус думает по поводу музыки. Вокалист встрепенулся, несколько секунд оглядывался по сторонам, приходя в себя, и только потом взглянул на героя рассыпавшейся картинки. В эту минуту он был настолько не похож на того себя, что остался в отхлынувших грёзах, что Клаус даже подумал было, что видел совершенно другого человека. На него смотрел всё тот же уставший от своей жизни человек, всё та же истерзанная душа. Но теперь в сердце Клауса поселилась надежда – даже уверенность в том, что то самое абсолютное счастье, которого он так желал своему другу, не просто возможно, а непременно с ним случится. - Love will keep us alive, - со счастливой улыбкой тихо сказал он самому себе. И через некоторое время добавил: - We’re alive, and the future never dies.