И взойдет на небо луна полная

Когда померкнет заката алое зарево … – К тебе гости, - бурчит Том, пинком раскрывая тяжелую дверь для кого-то, кого пока еще не видно. Он неохотно поднимает голову от разделочного стола – у него новый экземпляр, и он только-только начал исследование, а тут, как назло – гости. И гости его ну совсем не интересуют. А уж тем более гостьи. Она тащит тяжелую картонную коробку, крышка раскрыта, и вещи внутри лежат как попало – неаккуратно и неумело сложенные, будто бы коробку паковал какой-то ленивый мальчишка. Тощая блондинка, кожа да кости, тонкие, бесцветные губы – вырождающаяся порода, как называет таких он. Была бы его воля, он запретил бы им размножаться, чтобы не плодить себе подобных – таких же тощих, бесцветных и никуда не годных. Она ставит – скорее даже швыряет – коробку на середину комнаты, и поднимает голову. Тощая и бесцветная, но вот зато взгляд у нее едкий. Едкий и неприятный, такой, что сразу хочется отвернуться. Том фыркает. – Не дави фасон, милочка, здесь еще не так уж плохо. Она отворачивается и молча ест Тома взглядом. Обглодает ведь так, что только кости и останутся. Но Тому все нипочем, а вот ему – Итану – не хотелось бы, чтобы какая-то бледная блондинка путалась под ногами и поедала его вот таким вот взглядом. – Это Джулиэт, Итан. Бен хочет, чтобы ты научил ее чему-нибудь путному. Она кривит бледные, тонкие губы и пожимает плечами. Дескать, делайте что хотите, мне все равно. И ему тоже все равно – лишь бы она не путалась под ногами. – Там есть вторая комната, - говорит он, указывая ей за спину. На белых резиновых перчатках – кровь, и на мгновение ему кажется, что ее равнодушие сменяется испугом. Но только на мгновение. Потому она поднимает свою коробку, и тащит ее в подсобное помещение. – Ты с ней поосторожнее, - замечает Том, кивая ей вслед. – Бен не просто так выставил ее из лагеря, уж поверь. – Ага, - кивает он. – Буду. На столе лежит любопытный экспонат, и ему не терпится вернуться к работе. … и звезды первые зажгутся на небосводе темном… Он забывает постучаться, но это ничего. Она лежит на кровати – старый матрас поверх деревянных ящиков – вытянув перед собой руки и глядя куда-то вперед, на грязную, с подтеками влаги, стену. – Жр… ужинать будешь? Даже не повернулась. Молчит, и пялится на свою стенку. Белое платье чуть за колено, бледная кожа, тощие руки, как паучьи лапки, чуть заметный шрам на лодыжке. Ничем не примечательный экземпляр. И ему решительным образом плевать, помрет ли она с голоду, или нет. – Как хочешь… И он хочет уже уйти, когда она поворачивается. Быстро поворачивается, так, что и отвернуться не успеешь – и вот, теперь он вместо стенки. Она изучает его с нехорошим, нездоровым вниманием. Глаза у нее светлые, блеклые, как и все остальное. И ресницы белесые. – Что на ужин? – спрашивает. Первая ее фраза за все два дня, что она провела здесь, в подсобке. И голос у нее тоже спокойно-бесцветный. – Что приготовишь, то и будет. Опять кривит губы и морщится. Все ее эмоции в этих вялых, словно бы вымученных гримасках, но и этого достаточно. – Раз уж Бен прислал тебя сюда – так пусть хоть какой-то толк будет. Она фыркает. – Я не умею готовить. – А что умеешь? – вокруг беспорядок, нераспакованная коробка и раскиданные по комнатушке вещи – носки, белье, обертки от чего-то съедобного. Она улыбается. … тогда взойдет на небо луна полная… Она уходит на закате, открыто, не таясь, громко хлопая дверью бункера. Он как раз пишет отчет, а отчеты – это скучно, и он был бы не прочь засадить за них ее, только вот толку никакого не будет. Что ее посади, что просто на столе оставь – результат один. Вот уже второй месяц он задается вопросом – зачем Бен прислал сюда ее? Зачем? Он бы с радостью послал ее куда подальше, но уходить ей нельзя, он это помнит и выходит наружу, за ней. – Подожди! Она останавливается, оборачивается. Кривая полуулыбка, едкий, вызывающий взгляд. Попробуй, останови ее. – Тебе нельзя туда. – Никто не увидит. – Я вижу. – Ты не в счет, - смеется. – Я хочу искупаться. Не бойся, не убегу. Хочешь, пошли со мной, будешь следить. И он идет. … и в свете ее изменчивом… На небе полная луна, и на воде серебристые дорожки. И в лунном свете она выглядит другой, не так блеклой и бесцветной, как днем. Она кажется воздушной, тонкой, легкой – красивой. И впервые, впервые у него чуть-чуть кружится голова – от ночного воздуха, от запаха моря, и тихого, приглушенного шума прибоя. Волны набегают и убегают, как маятник, и свет прочерчивает на воде четкие полосы, как скальпель режет податливую плоть. Впервые он не злится, что его оторвали от работы. Впервые он видит в ней что-то еще, не только помеху, которую он вынужден терпеть рядом с собой. Она улыбается. … увидишь ты сады райские там… И улыбка ее манящая, зовущая. Она улыбается, и расстегивает множество мелких застежек на своем платье, хотя могла бы одним движением сдернуть его через голову. Она улыбается, и тонкая белая ткань падает к ее ногам, лунный свет играет на бледной, кажущейся полупрозрачной, коже. Она улыбается, и резко срывается с места – бежит по песку к морю. И свет луны такой же бесцветный, неосязаемый, как цвет ее кожи, ее волос, ее глаз – лунное существо, бесполезное и красивое лишь тогда, когда у кого-нибудь есть время, чтобы остановиться и приглядеться. Она смеется, и смех у нее тихий, приглушенный. Она впервые смеется, и у него впервые кружится голова, а прибой шумит, и полная луна в темном небе освещает пляж и серебристый песок. Немного времени, просто немного времени – и он тоже срывается с места и бежит по песку за ней, к морю. И ему тоже хочется смеяться, и ему так же хорошо, как и тогда, когда он препарирует особый экземпляр, потому что сейчас особый экземпляр – она. И ему хочется рассмотреть ее, изучить ее, разрезать скальпелем внешний покров и посмотреть – что же там внутри. Они бегут к морю. Теплый ветер, лунный свет и шум прибоя, и он догоняет ее. Хватает за руку, за талию, за что придется, и они вместе падают. Соленая вода, мелководье, теплые волны и ее скользкая, мокрая кожа и тонкие губы. Полная луна в темном небе, и они смеются – как дети, которым досталась запретная игрушка. – Я не могу быть одна, - шепчет она, и ее глаза, ее губы, ее улыбка, ее тело – все говорит, что это правда – лживая правда, ведь она и правда не может быть одна. Она не выживет одна, она не умеет жить одна. В ее жизни всегда есть кто-то, всегда есть игра, первая, вторая и третья стадии – одна она уже не она. И так хочется верить, что она не может быть одна без него – а она не может быть просто одна. Голова кружится, и пахнет соленой морской водой. … где ранее была одна лишь пустыня бесплодная.