Время для Эрл Грея

Если ты видишь смерть каждый день, то начинаешь относиться к ней с определённой долей цинизма. Сначала - скептически, а потом и вовсе обыденно. Это становится чем-то недостаточно из ряда вон выходящим, чтобы обращать на это хоть толику лишнего внимания. Просто работа. Довольно рутинная, к слову сказать. Особенно если не подходить к ней творчески. Проблема заключается лишь в том, что, не обращая внимания на смерть, рано или поздно начинаешь обесценивать жизнь. Её так легко отнять, так легко продать или купить, обменять на что-то более ценное. На то, что в данный конкретный момент представляется более ценным. Эта лёгкость впитывается в тебя, словно ароматное масло, которым ты натираешься после ванны. И она преследует тебя ровно до того момента, пока речь не заходит о твоей собственной жизни. Об этом не задумываешься, пока тебя не вызывают в кабинет к директору, где тебе приходится выслушивать кучу ненужной информации, прежде чем начальство соизволит перейти к делу. Директор Филипс довольно влиятелен, хоть и молод, и, быть может, именно поэтому старается быть добродушным и мягким, а может, ему просто неловко выдавать задания тому, кто недавно прикрывал его задницу. А ещё на его столе – бумажная папка, нарочито положенная ближе к посетителю, и о её содержимом нельзя не догадываться. Замечая взгляд, устремлённый на папку, директор Филипс улыбается почти неловко. - У МИ-6 есть работа для тебя, - говорит он, пресекая бурный поток шуток и анекдотов не первой свежести. Вся его снисходительность, всё его понимание и добродушность скатываются с него, как с гуся вода в один миг. – Хочешь остаться в живых – придётся согласиться. Виктория Уинслоу внимательно изучает свой безупречный маникюр – редкая радость для неё, как для женщины. Обычно это довольно сильно мешает работать. Зато сейчас – даёт минимальную отсрочку и возможность собраться с мыслями. Её лицо абсолютно непроницаемо. Этому несложному трюку учишься примерно тогда же, когда перестаёшь обращать внимание на то, что убийство – это твоя работа. Виктория хорошо исполняет свою работу. Она, несмотря на юность, уже почти легенда. Но в доселе безупречном, как и её маникюр, досье есть существенный изъян. - Эти отношения не санкционированы, - говорит директор Филипс, когда Виктория всё-таки берёт в руки папку и читает имя объекта. – Пришло время выбирать, Виктория. Мисс Уинслоу возвращает документ на место. Это имя ей было известно заранее. Она использует каждую долю секундной паузы, повисшей между нею и начальством, чтобы обмозговать сложившуюся ситуацию, но о чём бы она ни подумала, всё приводит её к весьма неутешительному выводу: её загнали в тупик. - Мне жаль, Виктория, – говорит Филипс, и на его лице появляется приободряющая улыбка. Он всем своим видом как бы говорит, что не хотел бы терять её как сотрудника «Ни хрена тебе не жаль», - думает Уинслоу, покидая его кабинет. Близится вечер. Вечером Лондон засветится тысячью огней, и никто не заметит того, что Виктория Уинслоу делает выбор между смертью и смертью. В ресторане отеля «Филдинг» официанты уже её узнают. Не очень хороший знак, особенно если ты работаешь в МИ-6, но в некоторых случаях подобные знакомства – неплохое подспорье. Сегодня в ресторане просторно и свободно – через дорогу здание Королевской Оперы, на этой неделе каждый вечер дают «Травиату» Верди. Это хорошо, что Иван не взял билеты в Оперу. Не хотелось бы убивать его именно там. - Привет, зайчик, - говорит Иван, положив руку ей на плечо. У Виктории достаточно паршивое настроение, чтоб нахмуриться без всякого притворства. - Будешь так подкрадываться, можешь и пулю схлопотать, - говорит она абсолютно серьёзно. Она, к великому её сожалению, прекрасно знает, что Иван получит пулю. В противном случае, та самая пуля окажется в её, Виктории Уинслоу, голове. А это было бы очень, очень неприятно. - Твоя красота почти лишила меня дара речи. Иван весел – как весел он почти всегда. Про таких говорят «душа нараспашку». Будь проклято его русское добродушие, так заманчиво и загадочно сочетавшееся с той опасностью, которую этот мужчина представлял всем своим видом. Будь проклята эта поразительная расточительность, с которой он заказывает бутылку чего-нибудь навроде вина двадцатилетней давности каждый раз, когда они видятся. Будь проклято всё то, что так восхищало её в нём. Потому что это всё только усложняет. - Почти? – она приподнимает бровь и улыбается. Вот здесь ей и нужно притворство – чтобы удержать эту улыбку на губах. - Тебе удивительно идёт белый! Но фасон платья сплоховал. - Чем тебе не нравится фасон? – удивляется Виктория. – Не по фигуре? Иван отвечает ей ухмылкой - Брось, зайчик мой, на твоей фигуре и простыня будет смотреться бальным платьем! – усмехаясь, машет он рукой. И добавляет, склонившись к ней: - Но я люблю видеть тебя в чём-то более откровенном, поэтому идею с простынёй можешь считать предложением. Виктория смеется. Потому что, чёрт подери, ей тоже хочется быть сейчас в чём-то более откровенном. Ей хочется быть обтянутой, обёрнутой в одну сплошную откровенность, всепоглощающую, всепроникающую откровенность, которая позволила бы ей взять Ивана за руку и увести куда-нибудь подальше от опасности. Проблема заключается лишь в том, что эта опасность – в самой Виктории. И ей остаётся только сдержанно смеяться. - Тогда считай, что предложение принято, - отвечает она. – Поднимемся к тебе? Пока Иван даёт указания официанту – вино и ужин в номер, и обязательно зажечь свечи, леди желает романтики – Виктория размышляет, когда лучше начать. Убить его сразу после того, как они окажутся в номере? Вероятно. Чем раньше она со всем этим покончит, тем лучше. К тому же, стоит подумать, хватит ли у неё решимости убить его, если этим вечером всё зайдёт так далеко, как например, вчера, или неделю назад, или тогда, в Венесуэле, когда они вместе уносили ноги от испанской разведки, или… Вот дерьмо! У них всегда всё заходило далеко, стоило им остаться наедине больше, чем на минуту! Стоит признаться прежде всего самой себе. Она не хочет убивать его. Не сразу. Не так. Чуть позже, когда он расслабится и не будет ожидать удара. В номере прохладно. Виктория кладёт сумочку на тумбочку возле кровати, сама опускается на постель. Иван галантно опускается на колени возле неё и помогает ей избавиться от обуви, подшучивая над самими собой, что, мол, он золушкин принц наоборот. Его руки поднимаются выше, по икрам, по коленям, дальше – по бёдрам, к резинке чулка. Виктория не прерывает его, напротив – немного подаётся вперёд, разведя ноги. Не хочется признавать, но, чёрт возьми, всё зашло уже достаточно далеко. Она откидывается на постель. Предоставив Ивану лобзать её колени, кое-как начинает раздеваться. Платье она стаскивает с себя сама. Всё остальное он берёт на себя: сначала избавляет её от пояса и чулок, целуя каждый открывшийся клочок кожи, оглаживая и щекоча в самых чувствительных местах: от живота вниз, по внутренней стороне бёдер и под коленками. Она старается дышать глубоко и ровно, пока он не пропускает руки под её ягодицами, подтаскивая её ближе к краю кровати. Лопатки скользят по холодному белью, и морозец заставляет Викторию покрыться гусиной кожей. Уинслоу владеет собой прекрасно, наверное, даже слишком хорошо, и это может показаться подозрительным, особенно с учётом обыкновенной для неё чувственности. Когда руки её любовника прикасаются к её промежности, она позволяет себе глухо застонать, прикрыв рот ладонью и даже, кажется, закусив палец. Мгновение спустя, когда ласки становятся более настойчивыми, а напряжение в паху возрастает, второй стон вырывается безо всякого там её позволения. Раздаётся стук в дверь. Иван, поскольку всё ещё полностью одет, идёт открывать официанту. Из уст Виктории вылетает то ли рык, то ли вздох неудовольствия. Она подтягивает ноги на кровать. Каждое движение, прикосновение оголённой кожи к постели, любое дуновение ветра из приоткрытого окна отдаётся в разнеженном теле с тысячекратной силой. Минутное ожидание превращается в пытку. - Вот и наше вино, зайчик! - К чертям вино! – пылит Виктория. – Я не хочу вина, я хочу тебя. - Но, милая, это Шато Шеваль Блан, сорок восьмой год! Один из лучших их годов! – возмущается Иван. Виктория в ярости бросает в него первым, что подворачивается под руку. В меткости ей не откажешь, и подушка попадает Ивану прямо в голову. Пока что – только подушка. - Ты специально всё это подстроил, мерзавец! – обвиняюще говорит она. И, уперев руки в бока, нарочито серьёзным тоном добавляет: - Я не прощу этого, учти. - Вот как? – спрашивает он, приближаясь к постели с открытой бутылкой в руке. – А что если я компенсирую некоторые издержки времени… качеством? Он делает глоток прямо из горла и наклоняется к ней, одаривая её поцелуем со смешанным вкусом вина, пряно и мягко пахнущего кожей, кофе и шоколадом, и своих собственных губ - табак и миндальная горечь. Виктория снова откидывается на постель, увлекая его за собой, развязывает его галстук, расстёгивает пуговицы рубашки. Иван не прерывает поцелуя, напротив, он обстоятельно изучает своим языком её чувственный рот, и поцелуй длится так долго, что губам становится больно, а воздуха начинает не хватать. - Ты любовь всей моей жизни, - выдыхает он в густоту её белокурых волос. - Я знаю. – Отвечает Виктория. Самое ужасное в том, что она действительно знает. Она любовь всей его жизни, потому что жизни Ивана Симонова в очень скором времени предстоит оборваться. В этот момент Виктория очень чётко понимает, что ничего этого больше уже не будет: ни жарких ночей в отеле «Филдинг» под чудесные приглушённые звуки оперы, льющиеся через приоткрытое окно, ни поцелуев с привкусом дорогостоящего вина – ничего. И поэтому, хотя момент более чем подходящий, а оружие находится даже ближе, чем было бы необходимо, Виктория опускает протянутую было к тумбочке руку. Вместо этого она откидывает голову, подставляя шею и грудь под поцелуи Ивана, а сама оглаживает его твёрдые плечи. Она непременно сделает это. Но не сейчас. Не в эту минуту. - Ты потрясающая, - шепчет Иван, расстёгивая застёжку её бюстгальтера и стаскивая с неё бельё. Он целует и немного прикусывает кожу чуть ниже ореолы. Виктория знает, что будет после – столь любимая ею ласка, её слабое место, давно вычисленное Иваном. Она разводит бёдра, давая ему устроиться поудобней, а в следующий миг вздрагивает от прокатившихся по телу разрядов чистой энергии удовольствия, отметивших соитие. Звуки оперы за окном стихают. Ветер меняется, и в номере становится теплее. Открытое вино распространяет тонкие нити аромата в воздухе. Виктория впитывает в себя ощущения, стараясь навсегда запечатлеть эту ночь в своей памяти, потому что вряд ли когда-нибудь хоть от одного мужчины она захочет услышать о том, что она любовь всей его жизни. Вряд ли захочет отдаться кому-то с той непосредственной лёгкостью, максимальной открытостью, с которой делает это сейчас, пока Иван глубоко и ритмично вторгается в неё. Виктория обвивает его тело своими ногами, позволяя ему проникать ещё глубже, ещё сильнее. Внутри всё начинает сжиматься, а напряжение перерастает во внезапные, сильные спазмы, набирающие обороты. Это как бег по спирали, раструб которой всё увеличивается и увеличивается. Ощущения становятся острыми, колкими, низ живота будто заполняется битым стеклом, и Виктория почти что кричит, выдыхая Ивану куда-то между шеей и плечом. Когда всё кончается, Виктория ловит себя на мысли, что чувствует облегчение, будто всё то напряжение, которое не оставляло её после визита в кабинет начальства, излилось из неё вместе с вышедшей между ног жидкостью. Ещё она чувствует усталость и опустошение, свойственные здоровому женскому организму после любви. Именно поэтому она поворачивается к Ивану, обняв его, прижавшись грудью к его спине, и откладывает необходимое на утро. Она действительно слишком устала для того, чтобы сделать это сейчас. Засыпая, она думает о том, что ей следовало бы опасаться быть убитой во сне. Отношения между агентом МИ-6 Викторией Уинслоу и агентом КГБ Иваном Симоновым не санкционированы ни одной из сторон. Если ей в качестве проверки дали задание убить Ивана, то почему КГБ должно бы было быть более снисходительным? Её доверие к Ивану слишком глубоко. Он слишком хорош, чтобы поступить так. Из них двоих плохим героем всегда будет она. И поэтому Виктория проваливается в сон без всякого страха – ей важно только то, что она нашла причину ещё чуть-чуть отсрочить неизбежное. Утром. Всё случится утром, когда откладывать будет уже нельзя. Однако утром, пока Иван спит, она делает это снова. Не то чтобы Викторию мучила совесть – она убивала людей во сне, и, возможно, поступить так с Иваном было бы правильно. Зачем заставлять его перед смертью смотреть в глаза предательству? Предательству, нанесённому любовью всей его жизни. Стоя под холодными струями воды в душе, она понимает, что за чувство снедает её с тех самых пор, как она осознала необходимость этого шага. Виктория Уинслоу впервые за долгие годы неравнодушна к смерти. К чужой смерти. К убийству, которое будет совершено её руками. Когда она возвращается в спальню, Иван уже бодрствует, он свеж и весел, как почти всегда. Он насвистывает «Un dì, felice, eterea» и совершенно беззаботен в отношении начала этого дня. - Я заказал тебе чай. - Надеюсь, Эрл Грей? – спрашивает Виктория ровным голосом, надеясь отыскать в своей душе те бездушие и спокойствие, которые необходимы для хорошего убийства. - Конечно, зайчик. Утро – время для Эрл Грея. «И для убийства», - добавляет она про себя. Раздаётся стук в дверь, и Иван уходит, как и прежде вечером, для того, чтобы вернуться едва ли через минуту. Виктория сидит на постели в ожидании. Она смотрит на Ивана внимательным изучающим взглядом. Её лицо спокойно и непроницаемо – как и всякий раз, когда она на работе. Убийство требует равнодушия. - Твой чай, дорогая, - говорит мужчина, и поворачивается к ней спиной и направляется к столику с чайной парой, остро благоухающей цитронеллалем, в руках. Иван аккуратно опускает чашку на столешницу и смеется: - Знаешь, иногда я думаю, было бы неплохо сделать это ежедневной традицией – подавать тебе чай. Что скажешь? Мы открыли бы свою маленькую уютную гостиницу где-нибудь в Йоркшире, а может быть, в Мэриленде. Я бы по утрам готовил чай, а ты приносила бы выпечку и расставляла цветы. Скажем, букеты из жёлтых и белых роз. Представляешь себе? Обыденность. Тебе понравилась бы обыденность вместо убийств? – Виктория терпеливо ждёт, пока он обернётся к ней лицом. Но Иван не торопится. Оставив чай на столике, он двигается к бару, и оборачивается только после того, как наливает себе рюмку «Столичной». - Я надеюсь, ты сначала позволишь мне выпить, а потом уже снимешь ствол с предохранителя. Думаю, так будет драматичнее. Он опрокидывает в себя водку резко, быстро, как пьют только русские. Виктория знает, что после водки целовать Ивана приятнее, чем после вина – остатки этанола на его губах приятно щиплют язык, и поцелуй получается горьким. После того, как Иван ставит бутылку и рюмку в бар, в тишине гостиничного номера шёлкает предохранитель девятимиллиметрового «Вальтера», зажатого в руке Виктории. Иван приближается к Виктории без страха. Виктория подпускает его к себе без опаски. Ей, в общем-то, не очень и нужен пистолет для того, чтобы справится с мужчиной, но оружие даёт приятную уверенность в себе. Иван становится на колени перед ней и берёт её свободную левую руку в свою ладонь. - Прежде чем ты меня грохнешь, скажи, что любишь меня. Виктория прижимает дуло пистолета к его виску и врёт без малейшей запинки: - Ненавижу. Иван прижимает её ладонь к своим губам и выдыхает куда-то между пальцев: - Ты разбиваешь мне сердце, зайчик. Виктория поджимает губы. Она, конечно же, держит лицо, потому что она почти легенда в МИ-6, несмотря на свою молодость, и она одна из лучших. Но где-то внутри её головы крутится какая-то невысказанная мысль, и чтобы немного оттянуть время, Уинслоу скользит стволом «Вальтера» по щеке любовника и приставляет дуло к его груди. - Давай проверим? – спрашивает она, взводя курок. И мысль стреляет. Стреляет и Виктория. Иван падает навзничь. Он всё ещё в сознании, но не может вымолвить ни слова, потому что задыхается от боли. Тогда Виктория становится прямо над ним, почти что задевая шёлковой полой халата его лицо, и стреляет ещё дважды. Пулевое ранение – это очень больно, Уинслоу знает это по себе. Три пулевых ранения – почти нестерпимо. Виктория делает пару шагов и берёт в руки чашку с чаем. Бергамотовая свежесть приятно катается на языке. Утро – время для Эрл Грея. И для убийства. Без нарочитой поспешности мисс Уинслоу, однако, довольно быстро допивает чай, одевается и приводит в порядок причёску и макияж. Её одежда выглядит не совсем опрятно, но это не беда. У неё достаточно времени, чтобы всё успеть. Забрав все свои вещи и уничтожив любое свидетельство своего пребывания здесь, Виктория покидает отель «Филдинг», не оборачиваясь. Разве что на выходе ловит за рукав швейцара и просит забрать багаж из номера 405. Багажа там, конечно же, нет. Зато есть то, что необходимо выдать за труп. Неспешно бредя по аллеям Ковен Гарден, она продумывает отчёт для директора Филипса, загромождая его ненужными данными и деталями, которые смогут отвлечь внимание от главного. Дождавшись, когда к отелю «Филдинг» приблизится карета «скорой помощи», Виктория убеждается, что её план сработал. Улыбаясь, она направляется к ближайшей станции подземки. Виктория Уинслоу молода, она почти что легенда в МИ-6, и её досье безупречно, как и её маникюр. У неё впереди целая жизнь, в которой найдётся место не только убийствам, но даже какому-нибудь маленькому отельчику где-нибудь в Йоркшире или Мэриленде, где она будет расставлять букеты из белых и жёлтых роз, а по утрам будет подавать выпечку и, конечно же, ароматный освежающий Эрл Грей. Ведь утро – самое подходящее время для Эрл Грея.