Проснулся я от громкого топота множества ног, обутых в тяжелые сапоги, шагающих по металлическому полу вертолета, в относительной близости от меня. Солдаты возвращались с задания. Ребята занимали свои места в вертолете, жаждя как можно скорее оказаться дома. Рыжеволосый парень, спасший меня сегодня, сел рядом со мной.
— Круто, должно быть, оказаться единственным выжившим во всем этом огромном городе? — горько ухмыльнулся он.
— Не то слово, — мрачно кивнул я.
Мотор завелся, и звук работающего двигателя вертолета заставил меня ощутить то, что я вместе с этими ребятами совсем скоро покину этот проклятый город, заполненный зомби. Правда, вместо чувства облегчения я почему-то испытал лишь тоскливое и какое-то немного мрачное, чувство, тоски, по поводу того, что я окончательно покидаю старую жизнь, сжигая за собой мосты и отправляясь, можно сказать, в неизвестность.
— Как тебя зовут? — невинно поинтересовался рыжеволосый парень. — И откуда ты? Судя по акценту, ты явно не местный.
Этот вопрос, заданный таким спокойным, будничным тоном, среди всего того ада, что сейчас творился в мире меня немного смутил. Мне казалось, что в условиях зомби-апокалипсиса имена и национальная принадлежность не имеют ровным счетом никакого значения. А уж то, что этот человек обратил внимания на несовершенство моего произношения, показалось мне в тот момент почему-то чуть ли не приделом проницательности. Почему-то я всегда думал, что, как и имена, гражданство в условиях схожих с теперешними, не имеет никакого значения, но, всё осталось по прежнему и нормы поведения в том числе. И ничего удивительного не было в обращении друг к другу по имени; и невинный праздный интерес к происхождению никто не отменял.
— С каких это пор ты допрашиваешь вновь прибывших, а Дэйв? — вдруг возмутился парнишка лет двадцати.
Паренек, очевидно, «жаждал» народного признания и, как и большинство ребят его возраста, стремился проявить себя как можно ярче, стараясь показаться героем, бунтарем или хрен знает кем еще.
— Джимми, мальчик мой, сделай милость, заткнись, пожалуйста, — с деланной любезностью произнес Дэйв.
Джимми к моему великому удивлению, сделал то, что ему велели, и замолчал, всем своим видом показывая, что он выше того, чтобы вступать с рыжеволосым в перепалку.
— Так как говоришь тебя зовут? — вновь спросил меня Дэйв.
— Михаэль Шумахер. Я и мой брат прибыли из Германии для участия в гран-при Формулы один, но когда началось все это дерьмо с зомби, драпать домой было уже поздно. К тому же нам звонили знакомые наших родных и сообщили, что нашу семью сожрали какие-то твари, это дало окончательно понять, что выпуски новостей не врут, и эта фигня повсеместна и убежать от нее не удастся и с что возвращаться теперь абсолютно незачем.
— Ты говоришь, у тебя был брат? — спросил Дэйв.
— Был, — подтвердил я, ощущая как чувство боли вновь начинает овладевать мной.
Все сочли не этичным вдаваться в подробности, и на какое-то время среди нас воцарилась гнетущая тишина, нарушаемая лишь шумом двигателя вертолета и звуком производимым лопастями, рассекающими воздух.
— Ну, на нашей базе ты будешь в полной безопасности, Михаэль! — первым нарушил тишину парень, с нежными чертами лица, накануне помогавший мне дойти до вертолета и поделившийся со мной водой.
— Да-а-а, на базе то он, как и все мы, будет в безопасности, — пессимистично протянул длинноволосый кудрявый брюнет с темными глазами, явно прибывающий в меланхоличном настроении, — а вот во время заданий…
Все с косыми усмешками воззрились на него. Потом кто-то велел ему не нудить, кто-то хохотнул, затем все залились дружным веселым ржачем, забывая все свои проблемы. Мне представили основной состав: рыжеволосый человек — лидер этого отряда, Дэйв Мастейн; простодушный парень с нежными чертами лица — Дэвид Эллефсон (которого все называли преимущественно Джуниором) — его лучший друг; «меланхолик» — Марти Фридман (правда, меня заверили, что приступ пессимизма у него был вызван не чем иным, как смертью одного из его лучших друзей), а так же многие и многие другие, имена и лица которых я запомнил весьма смутно.
***
Мы прибыли на базу, располагавшуюся на уединенном острове близ Калифорнии. Заразы здесь не было, и опасаться было нечего — от вируса и зомби нас отделяли сотни километров водного пространства, а по прибытии каждая группа солдат и найденные ими выжившие подвергались полной стерилизации, чтобы гарантировать невозможность проникновения заразы в этот последний приют человечества.
Весь остров представлял собой одну большую военную базу с множеством ангаров, складов и казарм, штабов и других помещений, о принадлежности которых я не знал. Всюду сновали люди в военной форме; по улицам время от времени проезжала военная техника; сквозь серый асфальт кое-где пробивалась скудная трава; солнце, мутным пятном просвечивающееся сквозь серые тучи, тусклым светом освещало эту пахнущую бензином, бетоном, металлом и еще чем-то наводившим тоску, базу. Место это было, мягко говоря, безрадостным, но оказаться здесь после ада, который царил на улицах, некогда мирных городов, было для меня чуть ли не счастьем. А уж чувство относительной безопасности нельзя было недооценивать.
Средь всей этой серости и мрака я встретил троих псов, которых, казалось, совсем не заботило происходящее здесь и во внешнем мире. Эти животные, бегающие по улицам и играющие с пустой пластиковой бутылкой, почему-то вселяли в мое сердце надежду и веру в лучшее. В конце концов, кто-то ведь их спас, спас, несмотря на то, что они являлись всего лишь псами и на их спасение, вроде бы не стоило и тратить времени и сил.
***
После медицинского осмотра заразы у меня не было обнаружено и мне было разрешено остаться. Мне выдали две пары солдатской формы — одну для заданий и тренировок, другую для повседневной носки. Потом вместе с остальными меня покормили какой-то консервированной кашей (чтобы полностью восстановить силы этого, конечно было недостаточно, но все же лучше, чем ничего), после чего не дожидаясь отбоя как вновь прибывшему, позволили пойти ложиться спать в холодные неуютные казармы (опять же хрень полнейшая, но в настоящих условиях я безмерно благодарен и за это). Я заснул, как только моя голова коснулась подушки, и эта грубая постель показалась мне, после пережитого тяжелого изматывающего дня, просто ложем, достойным монарха.
