***
Весна 1857 года Чей-то приглушенный свист разнесся по тренировочному залу, вынуждая молодого человека прервать не начавшуюся толком медитацию. - Ксо (от яп. "Дерьмо!")… - негодуя, протянул он сквозь зубы, в сердцах ударяя кулаком о стертый многочисленными ногами тренирующихся деревянный пол. – Сано-кун, ну, сколько можно мешать мне?! – воскликнул не на шутку разозленный Окита, вскакивая на ноги, охая от резкого покалывания в затекших икрах и неуклюже плюхаясь обратно, продолжая изрыгать ругательства приглушенным шепотом. Ответом ему служил лишь неприлично громкий хохот, обходиться без которого Харада просто не умел. Легко запрыгнув на энгаву (открытая галерея/веранда, обрамляющая японский дом по периметру), опоясывающую додзе со всех сторон, красноволосый стервец шагнул в распахнутые седзи и уселся напротив друга. - Яре-яре (от яп. "Тише-тише"), Соджи-кун, не кипятись! – на правах старшего (аж на два года) товарища Саноске порой позволял себе разговаривать с Окитой снисходительным тоном. Это, однако, не мешало ему признавать несомненное превосходство друга в кендзюцу (японское искусство владения мечом). Долго злиться на по-своему обаятельного товарища Соджи просто не умел. Примирительно кивнув, спросил, больше для приличия сохраняя некую угрюмость: - С чем пожаловал? Харада таинственно закатил по-кошачьи раскосые глаза. - А ты угадай, мой мальчик, - в душе смакуя момент, доверительно прошептал он. - Узаттэ ("Пошел в..." по-японски)! Какой я тебе мальчик? Выкладывай как есть! – нетерпеливо прервал Окита грозившие затянуться надолго театральные прелюдии Саноске. Но тот был не так прост. С сожалением махнув рукой, пожав плечами и пренебрежительно кивнув, Харада побрел к выходу, язвительно бросив на прощание: - И не проси, Соджи-кун, я передумал. Посмотрел, какой ты нетерпеливый, и решил, что лучше не стоит – опозоришь еще все наше додзе своим поведением… Столь явного пренебрежения Окита просто не мог стерпеть. Вскочив, он бросился за другом, догнав его почти у самого выхода с энгавы. Крепко ухватившись за широкие костлявые плечи Харады, мечник примирительно попросил: - Ну, хорошо, Сано-кун, я был неправ. Извини. Хитрые желтые глаза с минуту изучали полное раскаяния лицо Соджи, и лишь после этого Харада великодушно взмахнул рукой. - Ладно, уговорил! Я не злюсь на тебя. Значит, слушай… Завтра, - тут копейщик прервал свою речь, с преувеличенной осторожностью огляделся по сторонам, а затем продолжил заговорщицким шепотом. – Завтра вечером в Ёшиваре (Веселый квартал в Эдо) состоится дебютный вечер нескольких камуро (ученица ойран/тайю). Махнем в город, а? Поглазеем на красивых недотрог, а после пошастаем по заведениям, глядишь, найдутся красотки, чья благосклонность будет превыше назначаемых ока-сан (мама-сан, хозяйка заведения) цен - Ну, скажешь тоже, - в отличие от Харады, Окита не обладал столь неутомимым оптимизмом. – Даже если и снизойдут, потом все равно без штанов останемся. Выдвинут счет, и не отвертимся. Нам с тобой денег даже на самую страшненькую не хватит. Нет, Сано-кун, хороша идея, да не по нам. Хотя идея, чего уж душой кривить, была недурственной. Особенно если учесть, что на дворе стояла пьянящая воображение весна, что Оките было без малого пятнадцать, и его молодое поджарое тело, день за днем совершенствовавшееся в тренировках, еще ни разу не приобщилось к тайнам любовных утех. О чем добрый друг Харада, имевший в свои семнадцать определенный успех среди некоторых местных юдзе (общее определение проститутки), не забывал периодически напоминать бесившемуся и пытающемуся выглядеть возвышенным Оките. Но была проблема куда как серьезнее, чем затянувшаяся девственность Соджи – до желанных заведений надо было еще добраться. Пешком до столицы пришлось бы топать полдня как минимум, и потом у парней просто не осталось бы сил для главной цели их путешествия. Однако у Харады нашлось решение и этой проблемы. Видя охватившие друга сомнения, хитрец доверительно поделился своими соображениями: - Кондо-сенсей как раз собирался в столицу. По делам. За новыми татами для додзе. Нужны будут помощники. Усек, мой мальчик? – продолжал делиться ценными соображениями Саноске. - Заткнись, Сано-кун! – злясь на “мальчика”, толкнул друга в плечо более чем заинтересованный Окита, но копейщик не обратил на деланное негодование ни малейшего внимания. - Так что, Соджи-кун, по рукам? – спросил он, хитро сощурив карие глаза. - По рукам, но… С чего ты взял, что Кондо-сенсей возьмет именно нас? - Дурак ты, Соджи, - устало потерев лоб, прошипел Харада. – До сих пор не врубился, что ты – любимчик сенсея? - Я не любимчик! – отчаянно краснея, запротестовал юноша. - Ну не любимчик, если тебе не нравится это слово, но Кондо-сенсей выделяет тебя среди прочих, и если ты добровольно вызовешься в помощники, он не откажет. А меня прихватит, потому что мы с тобой друзья, неужели не ясно? - Ясно, - сдаваясь под напором неопровержимой логики, кивнул Окита. - А раз ясно, то вперед, мой мальчик! Верь мне, завтра вечером мы сделаем из тебя настоящего воина! – и, сопроводив свою речь фирменным пошловатым хохотом, Харада спрыгнул с энгавы, увлекая за собой Соджи, разрываемого предвкушением прекрасного. *** На следующий день, ранним утром, за час до рассвета, Кондо с двумя учениками выдвинулся в дорогу. В Эдо они, утомленные палящим майским солнцем, добрались к полудню. Заняв комнату на постоялом дворе, Кондо отправился в торговый квартал, следуя пунктам составленного еще дома списка. Свесив на бок языки от жары и усталости, Окита и Харада послушно ходили за учителем, таскали к постоялому двору татами и прочие необходимые в додзе вещи, летящие в пух и прах от частых тренировок. Когда же, наконец-то, с покупками было покончено, Кондо поблагодарил учеников и милостиво позволил им погулять по городу до заката, предупредив, что выдвинуться обратно планирует следующим утром. Как будто и не было долгой утомительной дороги и жаркого дня, парни бодренько пошли навстречу приключениям. Быстро выяснив, в какой стороне расположен Ёшивара, Харада, хлопнув по плечу оробевшего вдруг друга, подмигнул: - Ну, Соджи-кун, теперь ни шагу назад! По пути они лишь на пару минут задержались возле реки, быстро умывшись и приведя в порядок пропыленные за день волосы. Идя за более уверенным Харадой, Окита лишь в мыслях позволял себе сомнения, боясь, что их не пустят из-за непрезентабельного вида, или что на входе проверят, сколько денег в их тощих кошельках, и со смехом опозорят перед всеми остальными, выпроводив обратно в город. Но высказать свои опасения вслух он не осмеливался, и продолжал покорно следовать за Саноске. Наконец, они подошли к широко распахнутым воротам, ведущим в святую святых утонченных и изысканных наслаждений. Стоящие по обеим сторонам ворот стражники и глазом не повели, когда мимо них проскользнули две неловкие юношеские фигурки. У парней не было оружия, от них не несло за версту саке, выглядели они вполне прилично, так чего же останавливать почем зря? Сочтя эту первую удачу за добрый знак, друзья пошли по освещенной бумажными фонарями улице с более уверенным видом. Ближе всех к выходу, безмолвные, словно мраморные изваяния, наполовину сокрытые от взглядов посетителей частыми бамбуковыми решетками, сидели самые дешевые и потому не имевшие права выбора юдзе. Потратив на их созерцание не более пары мгновений, приятели двинулись дальше. - С этими всегда успеется, - самоуверенно заявил Харада. Соджи продолжал послушно плестись за другом, глазея по сторонам и прислушиваясь к ощущениям внутри себя. Ему почему-то казалось, что первая подобная прогулка должна была принести гораздо больше эмоций, привнести в его душу волнения и некоторое смятение напополам со жгучим предвкушением осуществления давно желаемого. Но этого почему-то не было. И Оките оставалось лишь удивляться энтузиазму более опытного друга и продолжать идти вперед, борясь со странным ощущением того, что сегодня случится что-то из ряда вон выходящее. То, на что он ну никак не мог рассчитывать. Они остановились возле заведения средней руки. Харада пытался идти дальше, но Соджи вдруг проявил несвойственное ему упрямство и заявил, что они либо зайдут сюда, либо отправятся домой. Совсем домой, без шуток. Впервые видя друга таким серьезным, Саноске приутих, деланно безразлично мотнув огненными вихрами – делай, мол, что хочешь, разницы никакой. Оставив возле входа гэта, парни двинулись вперед, погружаясь в тягучую атмосферу смеха, остроумных шуток и комплиментов, звуков настраиваемых кото (японский щипковый инструмент, аналог европейской цитры) и сямисэнов (японский щипковый инструмент, аналог европейской лютни). Они шли по длинному, кажущемуся бесконечным, коридору, освещенному яркими отблесками огней, вырывающихся из многочисленных залов, пока Окита вдруг не дернул Хараду за рукав. - Сано, сюда, - кивнул он головой в сторону одной из комнат. Они зашли, и Харада тут же поспешно сделал вид, что знаком с уже сидящей здесь компанией, состоящей из достаточно веселых вследствие чрезмерного возлияния среднего возраста мужчин. Те лишь милостиво сделали вид, что не против подобного присоединения. Стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания, юноши сели в самый дальний угол и стали ждать, когда же начнется то представление, ради которого была провернута вся эта интрига с татами, Кондо и дорогой в Эдо. Первыми зашли две ойран, опыт и мастерство которых не вызывали никакого сомнения. Харада тут же оживился, встрепенулся, но был он еще молод, зелен, не успел обрести ту манящую силу и уверенность, что в более старшем возрасте как магнитом притягивали к нему женщин. Налив обоим парнишкам саке, красавица с дразнящей улыбкой поспешила перейти к более презентабельным на вид гостям. - Недотрога! – прошипел ей вслед Харада, махом опустошая чашечку. Окита, словно и не заметил унизительного маневра девицы, слегка пригубил свое саке. Затем отставил в сторону, вытер запястьем губы и вдруг замер, глядя прямо перед собой такими расширившимися глазами, что перехватившему этот взгляд Хараде в первый миг даже страшно стало. - Эй, Со-о-оджи-кун, - протянул он, пихая друга под бок. – Ну, Соджи-кун, ты чего? Окита не отвечал, продолжая смотреть вперед, лишь тихонько выдохнул, словно переводил дыхание, приходя в себя после потрясения. Недоумевая, Харада проследил за направлением его взора, пригляделся, фыркнул, и снова толкнул Соджи. - Брось, даже не смей думать. Камуро не про тебя. Пока не про тебя, - все же смягчил Саноске свой резкий выпад. - Но, Сано… - прошептал севшим от волнения голосом Окита, все еще не находя в себе сил оторвать горящий взор от вошедшей в комнату юной красавицы. - Никаких “но”, Соджи. Тем более, если вглядеться, ничего особенного в этой девчонке нет. По крайней мере, пока, - окинув критическим взглядом утянутую в яркое кимоно, словно сотканную из эфира, фигурку девушки, констатировал Харада. Но Соджи был уже слишком далек от реальности, чтобы внять рациональным доводам друга. В этот вечер, думая о том, что станет наконец-то мужчиной, познает горячую негу женской плоти, он неожиданно увидел под слоем ярких одежд и разрисованного гримом личика душу. Юную, хрупкую, прекрасную в своей свежести душу. Родственную ему хотя бы потому, что сам он тоже обладал такой душой. И так сложилось, что в этот вечер он не пошел к другим за тем, за чем изначально явился в Эдо. Не отрывая взгляда, он следил из своего угла, как танцует юная камуро, как ложатся пенящимися волнами вокруг ее изящных ножек длинные полы лимонно-желтого кимоно, как трепещут, словно пытаются взлететь, вышитые на шелке бирюзовые бабочки, как вьется вокруг гибкой талии завязанный пышным узлом оби цвета морской волны, как призывно сверкает ладно обхватывающий точеную шею алый воротник нижнего кимоно. Сначала девушка станцевала с веерами – хрупкие бумажные полумесяцы сновали от одной руки к другой, ловко и невесомо паря и зависая на краткие мгновения в воздухе. Затем она пела, тонким и чистым голоском разрезая опостылевшую вдруг реальность на искрящиеся неподдельной радостью куски. А потом, задумчиво склонив украшенную разноцветными цветами голову, играла на кото, заставляя струны дрожать и стонать нечеловеческими голосами. Окита слушал и смотрел как завороженный. Харада же, более приземленный и искушенный, видел юную камуро в ином свете. Он заметил все – от изначальной неловкости движений, ушедшей лишь к середине танца, до дрожи в голосе при исполнении первого куплета, - но великодушно не стал обращать внимание кажущегося околдованным друга на эти промахи, простительные при той свежести и юности, что буквально излучала в этот вечер маленькая дебютантка. Когда же она с низким поклоном закончила выступление и заняла свое место возле старшей подруги, Окита встрепенулся, словно просыпаясь, и тут же потянулся к Хараде. - Сано-кун, ты видел это, а? – восторженно зашептал он. Харада довольно таки равнодушно пожал плечами. - Ну, видел… И что? Бывает и получше, - равнодушно протянул он. – Пошли-ка теперь отсюда, вряд ли… - начал он было, но Окита вдруг прервал его неожиданно упрямо и настойчиво. - Нет, Сано-кун, я останусь тут до конца. Уж не обижайся. Ничего другого не хочу, кроме как смотреть на нее, - и он снова обратил восторженный благоговеющий взор к сидящей на противоположной стороне комнаты девушке. И было в его взгляде столько огня, столько неподдельного восхищения, неосознанного призыва, что камуро, будто почувствовав все это, подняла вдруг лицо, встречая своими дивными серыми глазами темно-зеленые глаза Окиты, вздрогнула, а затем резко отвела взгляд вниз, пряча ответные чувства, не давая ни единому намеку на отзыв просочиться сквозь броню мертвенно-бледного грима. Закатив в видимом изнеможении глаза, Харада хлопнул по плечу мечтательно улыбающегося друга: - Делай, что хочешь, Соджи-кун, а я пошел. Надеюсь, ты потом не пожалеешь о сделанном выборе, - с усмешкой договорил он и, откланявшись, покинул заведение. Встретились они лишь на следующее утро, на рассвете, когда Кондо, нагрузив повозку закупленными товарами, готов был выдвинуться в обратную дорогу. Настроение у Харады было наидряннейшим – он и не подозревал, что даже самая дешевая шлюха Ешивары окажется ему не по карману. И не помогли все те уловки, что так легко прокатывали в периоды безденежья в родном городишке – городские штучки знали себе цену, даже самые непрезентабельные наотрез отказывались спать с взъерошенным юнцом за нелепую мелочь. Подавшись к середине ночи в порт, Харада и там не нашел искомого. Пришедший накануне корабль стоял на приколе, а его экипаж буйно и весело гулял в местном борделе, ревностно следя за тем, чтобы никто из посторонних не посягал в эту ночь на их территорию. Чудом отделавшись парой легких тумаков, Саноске поплелся на постоялый двор не солоно хлебавши, утешая себя ехидной мыслью о том, что незадачливый герой-любовник давно уже ворочается на их общем футоне, такой же злой и неудовлетворенный. Но какого же было его удивление, когда он вошел в комнату и увидел, что друга нет на месте. Недоумевая и сетуя на несправедливость жизни, Саноске завалился на футон, прокрутился в тщетном ожидании до рассвета, но Соджи так и не пришел. Отчаянно растирая грозящиеся захлопнуться глаза, Харада вывалился во двор, все еще недоумевая, где же носит друга. И вдруг увидел его стоящим, как ни в чем не бывало, возле кучи покупок, и активно помогающим Кондо скреплять между собой норовящие раскрутиться свернутые татами. И вид у Соджи был до неприличия довольный и как будто даже выспавшийся. В тот день Харада из него и слова не вытянул. На все расспросы Окита отвечал лишь хитрющими улыбками и ничего не значащими “да” и “нет”. Вконец устав от несправедливости минувших суток, Саноске рукой махнул, решив, что в нужный момент друг не выдержит и расколется. Топая по пыльной дороге, Соджи весело щурился против восходящего солнца, чувствуя, как несмотря на небывалое ранее воодушевление все-таки подкатывает неумолимая сонливость. Спать хотелось отчаянно – до боли в слипающихся глазах, до ощущения ломоты в нижней челюсти, грозящей во время одного из мощных зевков просто-напросто не вернуться на место. Но парнишка мужественно держался; его грели и поддерживали воспоминания о прошедшей ночи – самой дивной за всю его недолгую жизнь. В те краткие мгновения, когда им удалось обменяться парой быстрых фраз, Окита узнал совсем немного – юную красавицу звали Ханой (от яп. "Цветок"), и, кажется, она было его ровесницей. Но даже этой ничтожно малой информации хватило с головой, чтобы влюбиться в камуро по уши. Хотя, положа руку на сердце, про себя Окита решил, что он так и так оказался бы во власти девушки. Влюбленный и сгорающий в сладостном огне этой первой любви, Соджи был полон радужных наивных надежд. Про себя он уже продумал, как будет всеми правдами-неправдами удирать в столицу, лишь бы хоть одним глазком взглянуть на свою зазнобу. И Сано он ничего не скажет. И даже Кондо-сенсею. Это будет его первая настоящая тайна, первая ступенька на пути во взрослую жизнь. А потом, в один прекрасный день, он станет великим воином, грозным самураем, состоятельным мужем, и, представ перед Ханой во всем блеске своего величия, заберет ее из этой Ёшивары, и сделает возлюбленную своей женой. Обуреваемый думами о кажущемся несбыточным будущем, Окита глядел в грядущий день с оптимизмом, подсчитывал в уме свои скудные сбережения и всерьез подумывал о следующем визите в столицу. Он еле дожил до середины лета, когда наконец-то планы сошлись с предначертанным звездами, и он смог вырваться из-под опеки Харады, Кондо и всех остальных товарищей по додзе. И, не раздумывая о том, что будет дальше, смело двинулся в путь. Суровое разочарование поджидало его на пороге заведения, где жила и работала Хана, приняв образ немногословного широкоплечего охранника. - К кому пожаловали? – не очень-то дружелюбно спросил он буквально источающего восторженные любовные флюиды паренька. - Госпожа Хана на месте? – тщательно стараясь быть вежливым, осведомился нетерпеливый гость. - Госпожа Хана вместе с мамой-сан и старшей сестрой принимают важного гостя, - рухнула Соджи на плечи неподъемным грузом отрезвляющая правда. - Какого гостя? – не веря услышанному, запинаясь на каждом слове, поинтересовался юноша. - Не твое дело, - отрезал охранник. – Проваливай-ка, пока не выкинул тебя. Нечего тебе здесь делать. Видя, что парень вовсе его не слушает, усиленно переваривая полученную информацию, мужчина пустил в ход руки. - Иди уже, мальчишка, иди, пока других не позвал. Госпожа Хана нескоро теперь освободится, - как-то гаденько усмехнувшись, сказал он, достаточно грубо отталкивая Окиту от распахнутых седзи. Такого Соджи стерпеть не мог и начал активно сопротивляться, однако тертый в драках охранник позвал подмогу. И в конечном итоге Соджи оказался нещадно и профессионально избитым – так, что на лице не было ни единого следа, а вот ломота во всем теле чуть ли не заставляла выть от нестерпимой боли. Посмеявшись над горе-любовником, помянув не самый презентабельный вид парнишки, охранники, не долго думая, подмышки вытащили избитого бунтаря за пределы квартала. И прилюдно швырнули лицом прямо в пыль, наградив вдогонку увесистым пинком. Сплевывая горькую слюну напополам с кровью, утирая пыль с лица, не обращая ни малейшего внимания на усмешки вовсю глазеющих прохожих, Соджи упрямо поднялся на дрожащие ноги. Его решимость нисколько не уменьшилась, и он поклялся самому себе, что увидит Хану во что бы то ни стало, и нарушать данное обещание не собирался. Он промотался по городу до ночи, издали наблюдая за воротами Ёшивары, но проникнуть через них повторно не решился. Ближе к полуночи, поминутно шипя от боли в избитом теле, рискуя быть пойманным с поличным и повторно избитым, Окита упрямо полез на штурм внушительной деревянной стены, отгораживающей веселый квартал от всего остального мира. Приземлившись где-то на задворках, сдавленно выругавшись и кривясь от усилившейся боли, юноша двинулся вперед, непрестанно оглядываясь по сторонам и изо всех сил напрягая слух. Выйти на центральную улицу, тем более в таком жалком виде, он не осмелился. Ну а с обратной стороны все дома и заведения в квартале казались одинаковыми, и поди пойми еще, есть у этого строения внутренний двор или нет, и в каком именно могла быть Хана. Оглядываясь по сторонам, Соджи двинулся вперед, вслушиваясь в вылетавшие наружу из-за тонких бумажных стен обрывки разговоров, веселый смех, пение, звуки музыки. Жизнь в квартале била ключом. Изредка Окита видел через полусдвинутые седзи силуэты гостей, и по развороту плеч, особой горделивой осанке, понимал, что это не обычные городские толстосумы, а самые что ни на есть самураи – сильные, знатные, принадлежащие к высокостоящим кланам. Такие, каким ему еще не скоро стать, даже несмотря на мелкий самурайский ранг отца и собственное звание мастера меча. Да чего далеко ходить, не далее, как несколько часов назад эти мужланы-привратники доказали ему, чего он стоит на данный момент без оружия. Прихвати он с собой хотя бы боккен, заставил бы их поплясать под свою дудку, но выстоять в рукопашном против нескольких видавших виды мужиков ему, пятнадцатилетнему юнцу, пока что было не по силам. Думы о суровых реалиях не мешали, однако, продолжать ему свои поиски. Соджи крался по кварталу серой неуловимой тенью, пытаясь припомнить, где, по отношению к воротам, он находится на данный момент, и где может быть заведение Ханы. Было темно, лишь немногие из выходящих на задние дворы энгавы были освещены. Окита отчаянно, до рези в глазах, вглядывался в каждое такое источник света, пытаясь понять, почувствовать где, за какими бумажными ширмами прячется его красавица. Наконец, что-то подсказало ему, что пора действовать решительнее. Одно из неярких пятен света, лежавших на земле, показалось Соджи по-особенному уютным и манящим. Утерев вспотевшие от волнения ладони о полы косодэ, юноша разбежался, подпрыгнул, ухватываясь и подтягиваясь на крепкую ветвь растущей возле дома ивы, и начал проворно карабкаться к цели, не забывая в пылу своего штурма хоть иногда смотреть вниз и по сторонам. Уровень шума был прежний – смеялись где-то на отдалении гейши, надрывно бренчали будто бы уставшие кото и сямисэны. Взобравшись на нужную высоту второго этажа, Окита осторожно двинулся вдоль ветви, готовый каждую секунду ухватиться за другую. Но в этот вечер удача отвернулась от него не до конца, и он почти достиг своей цели, когда до заветной энгавы осталось около двух сяку (японская мера длина, равная 30 см). Мягко и бесшумно, словно кошка, паренек прыгнул вперед, цепляясь руками за перила балкона. Застыв так, он какое-то время настороженно оглядывался вокруг, изучая плохо освещенную комнату, готовый в любую секунду дать деру. Седзи, ведущие в коридор, располагались аккурат напротив седзи на балкон. По правую руку расположился низенький столик, две подушки по обе стороны от него и расстеленный ко сну футон. Левая же часть комнаты была отгорожена многостворчатой ширмой, разрисованной какими-то парящими над морем птицами, и из-за плотной бумаги пробивался неяркий золотистый свет. Видимо, хозяйка или хозяин этой комнаты находился в этот момент именно там. Прищурившись, Окита вдруг уловил за ширмой какое-то движение. Мгновенно подобрался, напрягая все мышцы, и вдруг замер, словно громом пораженный, различив за ширмой тонкий девичий силуэт, подсвеченный и подчеркнутый мягким светом, таинственный, словно персонаж театра теней. Не зная, куда деваться, и не находя в себе сил отвести взгляд в сторону, Соджи во все глаза смотрел, как девушка за ширмой переодевается, выскальзывая из одного кимоно и набрасывая на плечи и оборачивая вокруг талии другое, как соблазнительно прогибается в пояснице, расчесывая длинные волосы, как запрокидывает вверх руки, перехватывая пышный хвост лентой. Время остановилось, Окита словно забыл, кто он и зачем сюда пришел. А потом светильничек по ту сторону ширмы вдруг погас, и девушка вышла из-за своего укрытия, тут же замечая незнакомца и тихо вскрикивая. И в тот же миг Соджи узнал в этой лишенной грима и традиционного наряда красавице Хану. - Хана! – восторженно, с облегчением, прошептал он, мягко соскальзывая на балкон и делая шаг вперед. – Хана! Так ты здесь?! – ликованию его не было предела. Узнав в ночном незнакомце того самого восторженного юношу с пронзительными зелеными глазами, девушка странным образом успокоилась. - Окита-сан, вы? – прошептала она изумленно, не сводя с него начавших радостно сиять глаз. Соджи был уже рядом и, краснея и не находя слов, вдруг схватил ее за руки, прижимая к своей ходящей ходуном груди дрожащие ладошки камуро. - Ты узнала меня? – не веря своему счастью, прошептал он, чувствуя, как буквально тает, растворяется без остатка в тепле, излучаемом большими серыми глазами. – Я и не надеялся, что ты… Ой, что вы узнаете меня, Хана-сан. И тут пришла пора Ханы смутиться еще больше. Ведь несмотря не то, что ее учили беседовать с мужчинами, говорить им комплименты и всячески нахваливать их, никто ни разу не говорил, что бывает так, как есть сейчас. Она и не подозревала, что сердце может стучать так громко, что невольно хочется обернуться, ища источник такого шума. Она и представить не могла, что человек, самый обычный человек может привнести в ее жизнь столько ослепительного, незамутненного расчетом счастья. Ей раньше думалось, что лишь в сказках, наивных и невозможных сказках, влюбленные, несмотря ни на что, обретают друг друга. Ведь с этого моменты она ни капли не сомневалась в своей взаимной влюбленности и, счастливая и окрылённая как никогда, одарила своего героя лучезарнейшей улыбкой. - Я знала, что вы рано или поздно придете еще раз. Знала и ждала, Окита-сан… - прошептала она, забыв о выучке и становясь самой обычной пятнадцатилетней девчонкой, влюбившейся до умопомрачения. - Я так стремился, так хотел вновь увидеть вас… Тебя, тебя, Хана! – горячо отвечал ей Соджи, пожирая глазами тонкое красивое личико девушки, стройную шейку, струящиеся вдоль плеч блестящие черные волосы. Слов больше не было, и Соджи вдруг выпалил то, о чем думал все эти томительно-долгие недели. - Послушай, Хана, ты пойдешь со мной? И вдруг словно кто-то погасил свет. С оживленного личика камуро сошла беспечно-радостная улыбка, и она, пряча от Окиты горечь во взгляде, лишь покачала головой. - Это невозможно, - ответила она, вырывая свои руки и скрещивая их на груди. Сердце у юноши защемило, стоило ему лишь увидеть этот печальный, не по-детски понимающий взгляд, сурово поджатые пухлые губки, еще минуту назад улыбающиеся ему. - Ты… Ты не хочешь? – потерянно спросил он, чувствуя, как стало не хватать воздуха. - Разве кого-то волнуют мои желания? – вопросом на вопрос ответила девушка. И, предупреждая страстный порыв возлюбленного, продолжила: - Я принадлежу этому дому, принадлежу маме-сан и сестрам, я должна каждой из них и буду должна до самого конца. Вся моя жизнь связана с Ёшиварой, зависит от нее, мне никогда, никогда не покинуть стен этого квартала, как бы я ни хотела. Я смотрю на жизнь и вижу ее такой, какая она есть – мне не светит ничего иного, кроме как остаться здесь до конца дней своих. С болью выслушав эту смиренную речь, Окита все же не утратил оптимизма. - Брось, Хана, не говори так! – горячо воскликнул он, вновь беря и прижимая к груди ее дрожащие ладошки. – Я знаю, что делать. Я найду денег, много денег, и выкуплю тебя! А еще я скажу твоей хозяйке, что мы жить друг без друга не можем, и она отпустит нас, вот увидишь, Хана, все будет хорошо! – убеждал он ее, настойчиво глядя в грустные серые глаза и с каждым взглядом заражая ее своей наивной беспечностью. В какой-то момент Хана почти поверила, точнее, почти позволила себе вообразить, что такое возможно. Но потом она вспомнила написанную на бумаге рукой мамы-сан сумму, вспомнила, как спокойно важный гость положил на низенький столик несколько увесистых мешочков, и сердце ее ухнуло вниз. Она даже представить не могла, что бывает столько денег. И что кто-то захочет потратить их на то, чтобы провести ночь с девственницей. Мама-сан и гость подписали какую-то бумагу, присутствовавший тут же доктор подмахнул свою подпись, и Хана краем глаза посмотрела на купившего ее – средних лет, одет неброско, но от всей его фигуры, взгляда, осанки так и веет аристократичностью в не первом десятке поколений. Мама-сан после все уши прожужжала ей, рассказывая о великой чести, о счастье и удаче для дома, о том, как же ей, Хане, повезло, что такой важный знатный гость захотел стать ее данна . Хана лишь молча кивала, делая вид, что слушает внимательно. Ей ни за какие деньги на свете не нужен был этот самый данна, но разве был у нее выбор, право на желание, возможность самостоятельно распоряжаться своей жизнью? Она лишь хотела еще раз, если ками не против, увидеть того зеленоглазого, чтобы в тот момент, когда она станет собственностью чужого мужчины, она хотя бы могла вспомнить теплые ласковые глаза наивного мальчишки. И небо услышало ее молитву, и вот он стоит перед ней, до неприличия радостный, невыносимо родной и притягательный и абсолютно, совершенно ничего не понимающий. Она так и не сказала ему о том, что участь ее решена, и через три дня ей предстоит разделить ложе с одним знатным и очень важным правительственным деятелем. Окита же не успел расписать ей радужные перспективы во всех красках – их быстрому мимолетному свиданию помешали чьи-то торопливые шаги по ту сторону седзи, и Соджи, позабыв об осторожности, сиганул с балкона, откатываясь в сторону и прячась в тени дома. А после мучительно долго выбирался из ставшего вдруг невозможно оживленным квартала, снова и снова клянясь себе, что вернется за Ханой при первой же возможности. Он наивно полагал, что все будет именно так. Он даже не представлял, через что им обоим придется пройти, прежде чем линии их жизней вновь пересекутся. Соджи вернулся в Шиэйкан далеко за полдень, когда Кондо, Харада и другие уже сбились с ног, разыскивая его по всей округе. Не говоря ни слова и невзирая на то, что Окита давным-давно слывет сильнейшим мечником в провинции, Кондо схватил его за ухо и потащил за собой, в свою комнату, шипя сквозь зубы: - Мальчишка! Ты совсем обезумел?! Что мы только не передумали, без устали разыскивая тебя! Соджи, услышав в голосе учителя небывалое волнение, почти раскаялся, но в глазах его и на лице не было ни тени сожаления, и от этого Кондо разозлился еще больше. И лишь когда он, успокоившись, взял себя в руки и просто спросил, что, собственно, случилось, и почему это вдруг всегда предсказуемый Соджи выкинул такой фортель, Окита выложил ему все как есть. От самого начала и до конца. И даже свою безумную идею – выкупить Хану у хозяйки, - не скрыл от учителя. Кондо, прикрыв глаза, лишь покачал головой. Он-то, в отличие от Соджи, прекрасно понимал, кто и кого может выкупить. Мягко, подбирая слова, он начал увещевать заводящегося с каждой секундой ученика: - Мне очень жаль, Соджи-кун, но… - Вы не поможете мне? – в лоб спросил юноша, сразу почувствовав обреченность в голове учителя. - Прости, Соджи-кун, никто из нас не сможет помочь тебе в этом, - с сожалением покачал головой Кондо. - Нет, Кондо-сенсей, это неправда, вы шутите, как, вы – и не поможете мне? – растерянно твердил про себя Окита, отступая к выходу. Жесткая рука Кондо настигла его у самых седзи, предотвращая отчаянное позорное бегство и многие глупости, которые Соджи обязательно учудил бы, поняв всю тщетность своих намерений. - Это правда, Соджи, это – жизнь, судьба, и ты можешь лишь принять ее, и благодарить небо, что… - Да какая благодарность, сенсей? – закричал Окита, пытаясь вырваться из железной хватки учителя, но бесполезно. Тогда он решился на отчаянный рывок, ужом вывернулся их рук Кондо и побежал к выходу, и в то же мгновение оказался скрученным и прижатым к деревянному полу – уж что-что, а болевые захваты никто не знает лучше, чем Кондо. Взвыв от боли и досады, Окита попытался лягнуть Исами, ругая его, на чем свет стоит, но Кондо непреклонно твердил ему одно и то же, одно и то же: - Смирись, Соджи-кун, смирись, это судьба. Дернувшись в последний раз, особенно зло двинув локтем не изменившемуся в лице Кондо прямо под дых, Окита замер, глядя перед собой бессмысленным взглядом, и вдруг заплакал от невыносимой злости на самого себя, такого слабого, такого никчемного, такого наивного. Уткнувшись носом прямо в пол, содрогаясь от сухих рыданий, Соджи проклинал самого себя, но легче от этого не становилось. Кондо разжал захват, осторожно похлопал парнишку по плечу. Позвал мягко, участливо: - Соджи-кун, потом будет легче. Поверь мне, Соджи-кун… Окита мотал головой, то ли соглашаясь, то ли опровергая, встал, не глядя на учителя, и медленно, чуть пошатываясь, вышел из комнаты. Кондо смотрел ему вслед, сочувствуя, но понимая, что помочь он не в силах, и решил последить за пареньком какое-то время. Потому что такое отреченное молчание может говорить лишь об одном – Окита что-то задумал. Три дня тот ходил тише воды, ниже на травы, а на третью ночь Кондо словил его за шкирку в саду возле забора, и снова держал до тех пор, пока парень не перестал сопротивляться, и пока на смену бешенству не пришли опустошающие слезы отчаяния. Эта же история повторилась еще несколько дней спустя. А потом в какой-то вечер Окита с виноватым видом пришел к учителю, и они проговорили всю ночь напролет, и Соджи стало легче, и как будто раздвинулся нависший над ним низкий темный горизонт, и даже появилась надежда, и все стало как будто бы проще и понятнее. И он даже смог убедить проницательного Кондо, что смирился, и пообещал думать забыть о Хане. Но это была ложь чистой воды, и в первую очередь ложь самому себе. Ему было сложно. Очень сложно. Оставшись один на один со своей детской обидой, он замкнулся и стал терять то веселое добродушие, что было всегда его главным качеством. С головой уйдя в дальнейшее совершенствование кендзюцу, Соджи отсек от себя все остальные части жизни, и это не могло не отразиться на его характере. Он стал злым, нетерпимым, жестоким, заносчивым. Надеясь, что чувство ответственности за других поможет преодолеть эту беду, Кондо рекомендовал его как учителя в одно из соседних додзе, но надолго там Соджи не задержался. Не понимая, или не желая понять, что не все рождаются гениями, он нещадно издевался над учениками, видя, сколь далеки они от его уровня, и, конечно же, не заслужил ни капли расположения и уважения с их стороны. Его терпеть не могли, Соджи прекрасно понимал это, но ничего не делал для того, чтобы изменить ситуацию. Напротив, он словно бы наслаждался излучаемой в его сторону ненавистью и неприязнью, смакуя между делом неизжитую боль, и в глубине души мнил себя непонятым мучеником. Забросив попытки стать достойным учителем, Соджи ушел из додзе, к великому недовольству Кондо, и долго бродил по Таме, давая частные уроки и зарабатывая таким образом на свои скромные нужды. В конце весны 1862 года он переболел корью, перенеся эту напасть очень тяжело, израсходовав все имеющиеся силы и еще с месяц после провалявшись в самом обессиленном и изможденном состоянии. Придя в себя и набравшись смелости, он вернулся с повинной в Шиэйкан, в приватном в разговоре с Кондо попросив у учителя прощения за все те глупости, что натворил. Понимая, что больше никому на этом свете он не нужен, Окита искренне, от всего сердца просил Кондо взять его с собой в Киото, где, по слухам, сторонники сёгуна начали формировать какое-то народное ополчение. Молодые, полные энтузиазма и желания служить на благо Отечеству, Кондо, Хиджиката, Иноэ, Харада и многие другие, нашедшие приют в Шиэйкане, двинулись в Киото навстречу служению, подвигам и неизвестной еще тогда трагичной судьбе. И Окита шел вместе с ними, твердо решив не повторять ошибок прошлого и постараться хоть самую малость очистить свою уже порядком запачканную карму. Он искренне верил, что если он не использует этот шанс на внутреннее самоочищение, ему уже никогда не выбраться из ямы злобы, ненависти и одиночества. Но проще было сказать, чем сделать. Та жизнь, что он начал вести в Киото, жизнь, полная жестоких, больше похожих на драку за выживание, сражений, не способствовала ни самопознанию, ни очищению. Напротив, он ожесточился еще больше, утратил последние остатки милосердия и снисхождения, нажив себе тем самым имя самого жестокого и самого блестящего мечника Шинсенгуми. В двадцать с небольшим лет став командиром первого отряда Нового ополчения, Окита с горечью подумал, вспомнив любовь юности, что уж теперь-то он мог хотя бы посещать Хану. Но было уже слишком поздно; он не видел ни малейшего смысла в том, чтобы вернуться с Эдо и попробовать найти девушку. Скорее всего, поглощенная хороводом веселых вечеров, обласканная щедрыми клиентами, юная камуро, все еще жившая в глубине его души, но переставшая быть таковой в реальной жизни, даже не вспомнит, что был когда-то такой восторженный юноша с ярко-зелеными глазами – пятнадцатилетний Окита Соджи. А просто женщину он теперь всегда мог себе позволить, без мучительного ожидания и унизительного размышления о том, что говорить или делать. Вот только эти редкие визиты к тайю не приносили ничего, кроме банальной физической разрядки, а мечтать о большем он не то чтобы не смел, просто не умел уже, разучился. Был когда-то в этом мире наивный влюбленный мальчишка, готовый умереть за один лишь взгляд драгоценной красавицы, и вот его не стало. Не выдержал юнец суровой реальности, заснул вечным сном где-то на самом дне ожесточившейся неприступной души капитана первого отряда. После перенесенной летом 1862-го кори Соджи чувствовал себя неважно. Сначала он не обращал на это внимания, мол, с кем не бывает после тяжелой болезни, но время шло, а немочь не отступала. Он не мог спать, одолеваемый по ночам дурнотой и проливным потом, а если и засыпал, то лишь к утру, на пару часов, сдаваясь во власть поверхностного чуткого сна, который не приносил должного успокоения и отдыха. Вставая утром разбитым и обессиленным, Окита каждый раз говорил сам себе, что скоро все пройдет, что силы вернутся, и ежедневные патрули не будут казаться невыполнимым подвигом, но лучше ему не становилось. Он держался, изо всех сил скрывая свое состояние от по-отцовски внимательного Кондо, но долго держать в тайне свое состояние не смог. В одном из тренировочных боев Кондо мельком заметил, что любимый ученик не бьет в полную силу, хотя прежде его невозможно было уговорить сражаться в додзе не на поражение. Стараясь дышать ровно, непринужденно, Соджи ответил что-то несущественное, но Исами продолжал изучать его мраморно-бледное лицо с пятнами лихорадочного румянца на щеках. Заметив это настойчивое внимание, Окита фыркнул, поклонился Кондо и поспешно покинул додзе. Сидя после у себя в комнате, молодой человек с ужасом наблюдал за тем, как неторопливо, еле-еле, сорванное схваткой дыхание возвращается в норму. Этим вечером он твердо решил обратится к лекарю за советом и… Почему-то и не сделал этого. И продолжал жить в полную силу, не думая о подозрительных симптомах. И жарким летом 1864-го, в самый разгар знаковой стычки при Икеда-я, командир первого отряда пал не под натиском многочисленных врагов, а перед лицом коварного недуга. Скрученный приступом жесточайшего кашля, заляпанный кровью убитых уже врагов и свежей, своей, текущей из перекошенного от боли рта, Соджи потерял сознание прямо на глазах у дерущегося рядом с ним Кондо. Осев на пол бесформенной кучей, Окита уткнулся лицом в окровавленное дерево и затих, не слыша ни обеспокоенных выкриков Исами, ни топота торопящегося на помощь отряда Хиджикаты. Когда же он пришел в себя, и старый лекарь лишь с сожалением покачал головой, выслушивая его пульс, сомнений больше не было – он болен, и сколько еще ему осталось топтать эту землю, одним лишь ками известно. То, что на следующий день Окита услышал из уст не вызывающего сомнений пожилого мужчины, пользовавших всех членов организации, заставило бесстрашного мечника вздрогнуть. Страшный диагноз – чахотка, - показался сначала смешным, нелепым. Не может быть, этого просто не может быть, он ведь видел чахоточных, видел, как они заходятся в приступах неукротимого кашля, как извергают из себя кровавые ошметки легких, как высыхают, словно брошенная на жаркий песок медуза. У него всего этого не было раньше, ну подумаешь, один раз, может, от полученного в бою удара, может… Да много от чего такое может быть, у него все не так, как у других, лишь одышка эта проклятущая да выводящая из равновесия слабость. Все пройдет, утешал он себя мысленно, все пройдет. Кто-то другой умрет от чахотки, но не он, только не он. Кондо переживал за него, как за родного, пенял, почему Соджи раньше, заметив перемены в здоровье, не обратился к лекарю, может, узнай они о болезни раньше, смогли бы что-нибудь предпринять. Но Соджи лишь головой качал, пресекая все подобные разговоры. Меньше всего на свете он желал внушать своим товарищам жалость, и потому предложение Хиджикаты оставить сей факт в тайне было принято и Кондо, и самим Окитой с радостным облегчением. Тем более доктор сказал, что опасность заражения для товарищей минимальна, как будто бы ничего и не было, и потому претворить в жизнь задуманный план было совсем несложно. С гораздо большим трудом Окита получил для себя право продолжать возглавлять патрули по городу. Он едва пришел в себя, а уже начал донимать Кондо своими просьбами, используя всю любовь командира к себе и все свое упрямство. Не выдержав длительной уморительной осады, Исами сдался, махнул рукой; если Соджи так будет лучше, то какая, к ёкаям, разница, где он и что с ним? В глубине души Кондо прекрасно понимал, чего страшится Окита, и тем старательнее скрывал это, не желая унижать обидчивого и вспыльчивого ученика. Для Соджи была невыносима мысль о том, что он умрет, как дряхлый никчемный старик, на тепленьком чистеньком футоне, что перед тем, как шагнуть в вечность, навстречу новому перерождению, он не прихватит с собой десяток врагов, что жизнь его не спасет от гибели кого-то бесконечно важного и необходимого, того, кто все эти годы был его опорой и неизменно, несмотря на все промахи и ошибки, продолжал любить его таким, какой он есть. Больше всего на свете бесстрашный и отчаянный Окита боялся умереть, не отдав долг чести и уважения своему учителю, старшему брату, командиру – Кондо Исами. В одну из дождливых августовских ночей, окончательно одуревший от лежачего режима, Соджи, пренебрегая заветами лекаря, потихоньку вышел в сад, садясь прямо на мокрую от дождя траву, и, запрокинув к плачущему небу лицо, вдохнул полной грудью. Впервые за все эти невыносимо долгие недели. Дождь лил вовсю, хлестал его по лицу и плечам, стучал по низкой плоской крыше штаба, весело отплясывал на деревянных широких ступенях, ведущих с энгавы в сад. Листья на деревьях начали уже желтеть, не выдержав сумасшедше-жаркого лета, но в воздухе все равно витала приятная прохлада, напоенная запахами мокрой земли, травы и свежести. Все вокруг, несмотря на подступающую осень, цеплялось за свою жизнь. Даже тощие былинки, стелющиеся от малейшего порыва ветра вдоль земли. Даже обреченно стрекочущие в густой листве цикады. Один он, Окита, почему-то опустил руки и не мог найти в себе силы двигаться дальше. Один он, несмотря на то, что судьбой ему было уготовано гораздо больше времени, вынужден ждать скорой смерти. Это было жестоко и несправедливо, и столько обиды на свою судьбу накопилось в душе Окиты, что он, не в силах держать это в себе, встал, подошел к старой вишне, бывшей по весне украшением сада, и изо всех сил зарядил кулаком по необъятному потрескавшемуся стволу. А потом еще раз, и еще, и вот он уже, не замечая ни боли, ни крови на разбитых костяшках, ни беспомощного чувства нехватки воздуха, изо всех сил начал дубасить ни в чем неповинное дерево, а по лицу, мешаясь с дождем, текли жгучие слезы обиды и ненависти. Вздохнув, Кондо бесшумно покинул энгаву, поняв, что критический момент прошел. Он пробыл на ней ровно столько, чтобы понять, что обезумевший от душевной боли ученик не наложит на себя руки. Со всем последующим Окита справится сам. Обязательно справится. К концу осени Соджи поправился настолько, что возобновил ежедневные тренировки, а через пару недель наконец-то выбрался на патруль, сделав вид, что не заметил, как Кондо отправил его по самому быстрому и потенциально легкому маршруту. Скрипнув зубами, Окита усмирил захлестнувшую его оскорбленную гордыню, и молча отправился выполнять задание. Постепенно его жизнь вошла в прежнюю колею, все выглядело как раньше, но страх и отчаяние продолжали терзать не смирившейся с унизительным положением дух. И если днем Окита был прежним собой, то ночами его мучили кошмары и одолевали сомнения. Юноша вновь похудел, побледнел лицом, характер, и без того бывший скверным, стал просто невыносимым, словно бы за этим наглым вызовом всему миру Окита прятал свой страх, боль и неуверенность. Кондо не мог не заметить этого, но и помочь чем-либо был бессилен. Он совершенно справедливо, хоть и с долей сожаления, считал, что любое изменение в нашей жизни происходит неспроста, и если приходит беда, то лишь затем, чтобы человек мог стать лучше, преодолев посланное небом и богами испытание. И как бы ни болела его душа, видя страдания любимого ученика, он сдерживал себя от открытого проявления участия и душеспасительных бесед. В таком настроении началась и кончилась зима. За ней – весна, после лето, и снова осень. И еще один год прошел, незаметно, быстро, в утомительной борьбе с отчаянием. И наступила весна 1867-го года, необычайно ранняя и теплая для этих мест. В начале апреля, на пару недель раньше положенного срока, зацвели вишни, и их пышное, но мимолетное цветение, не могло не настроить Соджи на меланхолический лад. Все вокруг цвело, бурлило, искрилось и пело гимн просыпающейся после зимы жизни, но он один продолжал влачить свое унылое существование, не затронутый окрыляющим настроением весны. Харада, пуще прежнего начавший пропадать у обольстительниц-тайю, раз за разом звал друга присоединиться к веселой компании, но Окита раз за разом отвечал упрямым отказом. Почему-то именно сейчас у него резко пропало всякое желание посещать веселые заведения. Соджи редко ходил в ночные патрули, смиренно подчиняясь ограничениям со стороны Кондо, днем же кружил по близлежащим к штабу торговым и ремесленным районам, выучив уже наизусть все лавки, их хозяев, семьи, соседей, друзей, домашних питомцев, время открытия, закрытия и краткого обеденного перерыва и дна завоза товаров. Наворачивать круги по относительно тихим местечкам, изо дня в день видеть одни и те же лица, слышать одни и те же голоса казалось Соджи невыносимой пыткой. Он пару раз пытался поговорить с Кондо, натянув на себя маску неподдельной покорности, но тщетно. Командир был непреклонен, его беспокойство за ученика было столь велико, что порой грозило нанести непоправимый ущерб его чести, но Окита, стиснув зубы, терпел, понимая, что Кондо желает ему лишь самого лучшего. И верил, что совсем скоро восстановится, придет в былую форму, и тогда уж он оторвется за все эти тягостно-долгие месяцы вынужденного бездействия. А пока он пробовал научиться найти хоть что-то приятное в текущем образе жизни. Получалось скверно, но он с упорством привыкшего к ежедневным тренировкам воина продолжал начатое. Однажды вечером, когда смена подходила к концу, и до улицы, ведущей к штабу, оставалось пройти один квартал, а затем половину переулочка, Окита увидел необычайно маленькое деревце сакуры, растущее в кадке возле одной из лавок, и все еще покрытое нежно-розовыми цветами. Изумлению его не было предела – сезон цветения уж недели две как закончился, да и редкостью было увидеть в обычном торговом квартале столь маленькое дерево. Подобные изыски под стать хоромам знатных господ, уж никак не в самой обычной лавке торговца грубым хлопком. Хотелось задержаться возле этого крохотного чуда подольше, но железная дисциплина организации не терпела подобных задержек. Усилием воли Соджи оторвал взор от кадки и резко взял влево, желая вырваться из зоны действия магии прекрасного. Отряд послушно следовал за ним, повторяя все движения командира и действуя с ним в унисон, словно части одного целого. Глянув на воинов через правое плечо, Окита удовлетворенно хмыкнул, и на миг потерял из-под контроля зрения левую сторону улицы. И тут в него кто-то врезался, кто-то очень маленький и легкий, и тихий вскрик вернул Соджи в реальность. Он повернулся резко, всем телом, обшаривая напряженным взглядом дома, прохожих, всю улицу целиком, и увидел распростертую в низком поклоне в пыли у его ног девушку. Она была одета в серое неприглядное кимоно, черные волосы, собранные в самый обычный пучок, были покрыты тонким слоем светло-желтой пыли. - Прошу прощения, господин самурай! – скороговоркой выпалила она, еще ниже склоняя голову. У Соджи сложилось неприятное впечатление, что она прячет от него свое лицо. - Просить прощения не за что, - непривычно мирным голосом проговорил он, наклоняясь, берясь за тонкое дрогнувшее от неожиданности запястье и тяня девушку вверх, заставляя ее подняться с пыльной дороги. - Вы так великодушны, господин, - проговорила она, снова кланяясь, а затем начала отряхивать пыльные пятна со своих колен и локтей. Лицо ее по-прежнему было в тени; приближались сумерки, и девушка умело пользовалась этим, старательно глядя прямо в землю. Окита нахмурился, думая, что неужто их бирюзовые хаори с белыми треугольниками на рукавах и подоле все еще вызывают у жителей Киото страх и неприязнь. Он хотел еще что-нибудь спросить у незнакомки, вынудить ее поднять голову и показать лицо, как вдруг девушка тихо пропела “Прошу прощения, господин самурай, мне пора”, поклонилась низко-низко и исчезла во вновь оживившемся движении улицы, оставив после себя на душе капитана первого отряда смутные чувства. К реальности его вернули начавшиеся шуметь подчиненные. Кондо, словно назло, раз за разом запихивал в патрульный отряд Соджи каких-то новобранцев, аргументируя это тем, что мальчикам надо учиться в деле, и Окита терпел это с большим трудом. Но сегодня он не выдержал. - А ну, тихо там! – грозно рявкнул он. Задняя часть отряда тут же умолкла, сливаясь с благопристойно молчащими первыми парами. Окита нервно прошелся взад-вперед, непроизвольно теребя шнурок хаори, и сказал чуть тише и в разы добродушнее. - Шаг в сторону те, кто только что разговаривал. После минутного колебания из общего строя вышло пять парнишек лет шестнадцати-семнадцати, боязливо и искоса посматривавшие на капитана. Непривычно добродушная улыбка Соджи заставила удивиться старожилов отряда, а новичков, наслышанных о взрывном и скверном нраве капитана, облегченно выдохнуть. - Вы, все пятеро, сразу же после патруля на три часа на задний двор – будем тренироваться. Мальчишки, бодро подтянувшись, выразили свой восторг и готовность нестройным радостным гулом. В штаб отряд возвращался быстро, как будто даже с воодушевлением. Соджи смотрел на стремительно темнеющее весеннее небо и улыбался, сам не зная чему. Через неделю после забытого уже инцидента Окита пошел как-то вместе с Харадой за форменными хаори. Они шли не спеша, болтая о чем-то незначительном, но когда добрались до нужной лавки, Окита, решил подождать друга на улице, предпочтя открытый уличный воздух замкнутой атмосфере. Он стоял, опершись боком о стену, и рассеянно изучал кишащую людьми улицу. И вдруг с изумлением заметил, что Харада исчез именно в той лавке, что поразила так его воображение неделю назад. Возле неприметной обшарпанной двери все еще цвело крохотное вишневое деревце, слишком уж нежное и беззащитное для окружающей его среды. Кадка с сакурой стояла в паре шагов, и Соджи уже хотел, отклеившись от стены, подойти и понюхать крохотные цветочки, но тут из лавки, распахнув настежь дверь и громогласно прощаясь с невидимым Оките хозяином, вывалился Харада с огромным тюком пошитых форменных хаори, перекинутым через плечо. В присутствии друга, славного, но несколько простоватого и грубоватого малого, Соджи почему-то не решился столь открыто демонстрировать свой восторг. И они отправились в штаб, скрашивая свой путь прерванной неспешной беседой. Ночью Оките приснился странный сон: то самое деревце сакуры облетало на его глазах, стремительно и неумолимо, а он силился дотянуться до него, помочь, остановить этот кажущийся необратимым процесс увядания, но лепестки ускользали от него, невозможным образом просачиваясь между пальцев, и вишня становилась все меньше и тоньше, пока не исчезла совсем. Утром Харада с не предвещавшей ничего хорошего хитрющей улыбкой хлопнул Окиту промеж лопаток, умоляя сходить в патруль со своим первым вместо его отряда. Неубедительные ссылки на разыгравшуюся зубную боль не произвели на Соджи должного впечатления, - где это видано, чтобы из-за зубной боли командира откладывали такие вещи, - но вышедший из своих покоев Кондо подтвердил басни Саноске, и присовокупил свою просьбу-приказ ко всему вышесказанному. Окита, яростно блеснув глазами в сторону вприпрыжку удирающего дружка, лишь согласно кивнул командиру. В патруль выдвинулись ровно в полдень. Маршрут был избитым, привычным, по близлежащим торговым кварталам, и Окита недоумевал, как кто-то из оппозиции мог додуматься устроить место сходки в такой опасной близости от штаба Шинсенгуми. Ведь именно по этой причине он шел в патруль. Кондо, ссылаясь на данные разведгрупп, утверждал, что в одной из торговых лавок должна была состояться встреча двух переодетых в странствующих монахов пособников Ишин Шиши. Через десять минут они наконец-то достигли своей цели. - Капитан, пришли, - обратился к нему один из отряда, указывая на яркую вывеску на лавке торговца дешевым фарфором на противоположной улице. – Нам аккурат напротив. Соджи кивнул, останавливая жестом руки свой маленький отряд, и двинулся вперед, не теряя бдительности и кладя руку на рукоять меча. И вдруг застыл, как вкопанный, уткнувшись изумленным взором к кадку с крошечным цветущим вишневым деревцем. Какое-то наваждение, подумалось ему, третий раз за одну неделю он проходит мимо одного и того же места. Словно околдованный ведьмой, бродит кругами и никак не может сдвинуться с мертвой точки. Нет, не может быть. Глупости все это, совпадение, и только. Решительно встряхнув головой, затянув потуже ленты налобника, Соджи двинулся вперед, бесцеремонно вваливаясь в раздвинутые седзи, и из-за прилавка к нему тут же устремился хозяин – невысокого роста, скромно одетый пожилой мужчина. Сложив руки перед собой, низко поклонившись и не смея оторвать взор от пола, он спросил: - Господин самурай желает осмотреть товар? Или господин уже знает, что ему нужно? - Катись со своими товарами куда подальше, будешь другим язык заговаривать! – Окита никогда не был щедрым на вступительные речи. Грубо схватив пожилого торговца за грудки, он тряхнул его и тихо прошипел: - Есть у тебя тут черный ход? - Есть, господин, но он ведет в садик, а оттуда в соседний, через оградку, а уж оттуда... Выругавшись, Окита прорычал что-то нечленораздельное, прерывая и отталкивая мужчину в сторону, и устремился в сторону седзи, ведущих внутрь домика. Отряд, проникший в помещение вслед за командиром, также последовал дальше. - Господин самурай, куда же вы, господин самурай, прошу вас, не надо! Что же не так, господин самурай? - Тебе еще хватает наглости делать вид, что ты ничего не знаешь? – хищно оскалившись, Окита стремительно раздвинул седзи и пропал в полумраке коридора. – Вот сейчас вытащу за шкирку твоих тайных гостей, и запоешь тогда по-другому! - Да о чем вы, господин? – беспомощно сокрушался торговец, не поспевая за быстрой походкой самурая. – Нет там никого, только племянница моя, господин самурай, Ха… Он умолк на полуслове, прерванный стуком раздвигающихся седзи и тихим девичьим вскриком. Соджи влетел в первую комнату, выхватывая из ножен катану, задыхаясь от приложенных усилий и непонимающе оглядываясь по сторонам. За ним сбились в кучу не менее ошеломленные патрульные. Не было тут никаких тайных гостей, переодетых в монахов и якобы передающих друг другу крамольные послания. Возле раздвинутых седзи, ведущих в крошечный внутренний садик, сидела над каким-то шитьем девушка, и черные длинные волосы, вероятно, недавно вымытые и прихваченные лентой лишь на самом конце, струились вдоль ее спины и плеч тяжелым блестящим водопадом. - Господин самурай, ну что вы так, нет здесь никого, лишь племянница моя, Хана, шьет. Окита молчал, впившись неверящим взглядом в поднятое к нему удивленное, но не напуганное, девичье лицо, слушал торопливые изъяснения взволнованного торговца и думал, что уже когда-то видел это лицо. Более наивное, не до конца оформившееся и покрытое слоем традиционного грима, но то, что давным-давно он видел именно это лицо, сомнений не возникало. А тут еще девушка, отложив в сторону работу, встала с колен быстрым, едва уловимым взгляду движением, и ее голос, тихий, но четкий, потряс Окиту до глубины души: - Господин самурай, с вами все в порядке? Вы побледнели, господин. Может, подать вам воды? - Хана? – выдавил он севшим вдруг голосом, убирая катану за пояс и, забыв обо всем на свете, делая шаг вперед. - Да, господин самурай, это и есть Хана, моя племянница! – решив, что до разъяренного блюстителя порядка наконец-то дошли его слова, радостно закивал торговец. Осторожненько обогнув все еще держащих обнаженные клинки патрульных, старик робко двинулся к родственнице. С минуту Соджи и девушка стояли молча, не двигаясь и неотрывно глядя друг другу в глаза. Потом она вдруг опустила лицо, пряча взгляд, поклонилась и вышла, прошелестев напоследок: - Я все же принесу вам воды, господин. Как будто и не толпилась в ее комнате куча вооруженных, грозных с виду мужчин. Торговец хотел было броситься следом за племянницей, но Окита, стряхнув с себя оцепенение, изловил его за рукав потертого домашнего кимоно. - Вышло недоразумение, уважаемый, - деревянным голосом проговорил он, глядя куда-то мимо округлившихся от удивления глаз мужчины. – Прошу извинить меня. Уходим! – коротко бросил он ожидающим его дальнейших приказов отряду. Чувствуя, как сумасшедше колотится сердце, Соджи поспешил покинуть лавку, желая как можно скорее остаться один на один с мыслями и воспоминаниями. Но прежде он горячо желал кое с кем поговорить, и так, что этот кое-кто больше не осмелиться подсовывать ему подобные сюрпризы. Спиной почувствовав вопросительные взгляды, Окита выдавил сквозь зубы: - Ложная наводка. Конечно же, внезапно разыгравшаяся зубная боль Харады оказалась наглой выдумкой. Не думая, каким образом копейщик уломал Кондо на подобную авантюру, Соджи влетел в комнату друга, но не застал его там. Окита бросился во внутренний двор, и уже там нашел вальяжно развалившегося Саноске. Опершись спиной о прогретую на солнце теплую стену штаба, копейщик сладко дрых, забыв обо всем на свете. Донельзя злой, Окита склонился над ним, хватая за грудки, нещадно тряся и будя громоподобным рыком: - Твою мать, Сано, что это за подстава?! С трудом проморгавшись, Харада уставился на разъяренного друга безмятежнейшим из взглядов. - О, Соджи-кун, уже вернулся?- как ни в чем ни бывало, спросил он, с трудом сдерживая хитрющую улыбку. Соджи чуть не взвыл от этой изумительной наглости. Тряхнув друга еще раз, прошипел сквозь зубы: - Твоя идея, Сано? Как, ёкаи тебя дери, как ты до этого додумался? Я же мог убить их всех, убить ее! Идиот, зачем? - Ну не убил же, - резонно заявил Харада, стряхивая с ворота пальцы Окиты и смерив его внимательным взглядом. – Все в порядке, Соджи? Закрыв лицо руками и мотая головой, Окита плюхнулся рядом. - Лучше бы ты не делал этого, Сано… - глухо выговорил он. – Я могу сдохнуть в любой день, сам не знаю, какой шаг будет последним. Зачем это все сейчас? - Когда-то ты на все был готов ради нее. Теперь слабо?– безжалостно вопросил Харада. - Я и сейчас… Только теперь это ей не надо. Я не смогу скрыть свое состояние, обманывать ее последнее, на что я пошел бы. А кому нужен такой, как я, об ручку со смертью ходящий? Но ждать сочувствия от циничного Харады было глупостью. Рыжий расхохотался, хлопнул друга промеж лопаток и, вставая, бросил вместо прощания: - А ты попробуй, Соджи, и докажи сам себе, что ничего не изменилось, что ты такой, как раньше. Соджи вскочил, бросился вслед за Саноске. - Подожди! Где, когда, как ты ее встретил? Как узнал? – взволнованно начал он задавать томившие его вопросы. - Что, раздумал помирать? – хитро подмигнув, поддел Харада. – Да случайно, в той самой лавке, куда мы с тобой за хаори неделю назад ходили. Ну а насчет узнал, не узнал… Запомни, мой мальчик, Харада Саноске помнит все смазливые мордашки, что попадались ему на жизненном пути! И, да, она все еще не замужем, если тебе это интересно, - уточнил напоследок копейщик. - Катись в задницу, - беззлобно бросил на прощание Соджи, улыбаясь дурацкой счастливой улыбкой. Сомнений не было – он встретил Хану, и теперь сердце его полнилось непривычной радостью и легкостью. Не было горечи, сожаления, сомнений; он твердо решил попытаться встретиться с ней, попробовать еще раз нащупать дорожку к счастью вопреки всему. И, как когда-то в пятнадцать лет, не собирался отступать от желаемого. Но на следующий день его вновь накрыл приступ слабости, и терзаемый одышкой и бессильным бешенством, Окита провалялся в своей комнате с неделю, пока былые остатки жалких сил не вернулись к нему. К этому времени Киото накрыла небывалая для середины апреля жара, воздух был душным, спертым, ощутимо тяжелым. Пыльный город жаждал дождя, и вскоре на горизонте стали образовываться тяжелые темно-серые тучи, сулящее скорое избавление от мук. И в этом высохшем до самой сердцевины, невыносимо пыльном городе Соджи не стал исключением из числа жаждущих спасения под ливнем. Несколько дней спустя, словно вняв отчаянным молитвам страждущих, небо облегчилось спасительным трехдневным ливнем, после которого буквально на глазах деревья покрылись тугими изумрудными листочками, а в воздухе распустилась нежная прохлада. И Соджи наконец-то восстановился настолько, чтобы осуществить задуманное. В свободный от патрулей вечер, одевшись по-обычному, Окита решительно двинулся в сторону торгового квартала, решившись на серьезный разговор. Он шел быстро, стремительно, забыв о не ушедшей до конца слабости, и впервые за всю свою жизнь ощущал предательскую дрожь в коленях. Чего уж греха таить, он не был мастером, когда дело касалось бесед и изящных комплиментов, кои в невероятных количествах продуцировал тот же самый Харада, неизменно становившейся любимцем в любой женской компании. Окита же вообще в женщинах не разбирался; все его визиты в веселые заведения ограничивались сугубо физическим контактом с согласившейся девушкой. О большем же он никогда не думал, а до последнего времени и не хотел вовсе. Но встреча с Ханой, нечаянная и от того такая значимая, ощутимо драгоценная, вновь перевернула весь его мир. Соджи захотелось вдруг уметь говорить красивые и нежные слова, видеть, как радостно блестят в ответ глаза той, кому эти слова будут адресованы, как дрожат в предвкушении нежных поцелуев и долгих томительных объятий ее руки и губы. Но быть нежным, аккуратным, внимательным Соджи не умел, даже не представлял, как это – думать о женщине, желать доставить ей удовольствие на грани с неземным восторгом, жаждать увидеть благодарный нежный отклик в ее подернутых пеленой чувств глазах. Но теперь все изменилось; Окита думал о Хане каждую секунду кажущейся быстротечной жизни, и как никогда еще желал стать для нее самым лучшим, добрым, заботливым, стать единственным в этом мире мужчиной. До нужного места он так и не дошел; погруженный в думы, Соджи снова столкнулся с кем-то на перекрестке в самой толчее, но в этот раз отреагировал быстро, и успел подхватить чье-то невесомое хрупкое тело. - Ох, господин, простите, я такая неловкая, - девушка в его руках виновато повесила темноволосую головку, а затем подняла лицо вверх, и взгляд ясных серых глаз пронзил Окиту насквозь. - Хана? – выпалил он удивленно, не веря своим глазам, и лишь крепче стиснул пальцы, боясь, что она выскользнет из его рук и, как и в прошлый раз, растворится в кишащей вокруг толпе невидимой тенью. - Окита-сан? – прошептала она, вдруг резко бледнея. – Вы? Откуда? – пролепетала она совсем уж беспомощно, и взгляд ее почему-то не светился от радости или изумления. Напротив, в нем плескалась неподдельная тоска и отчаяние. Окита нахмурился, ослабил хватку, боясь причинить ей боль, и попробовал завязать разговор, не обращая внимания на беспрестанно снующих мимо людей. - Я шел к тебе, Хана, - твердо начал он. – Нам необходимо поговорить. Об очень многом поговорить, если ты, конечно, не против. По тому, как девушка молчала, Соджи подумал, что она не хочет, чтобы дядя видел ее в обществе недавнего нарушителя спокойствия, пусть и абсолютно на законных правах. Тогда он решительно схватил ее за руку и потащил за собой, объясняя на ходу: - Здесь через пару кварталов река, тихо, спокойно, никто не шастает, никто не увидит, если тебе так неприятно мое общество. Но мы должны поговорить, Хана, я слишком долго ждал этого. Она послушно семенила за ним, не поднимая глаз и не отнимая руку, безвольно обмякнув и покорно отдавшись его порыву, но чем дальше, тем больше это раздражало Соджи, чувствовавшего в этом молчании смирение готовой к закланию жертвы. Он едва дотерпел до нужного места, где было тихо и, как он рассчитывал, сновали лишь крайне редкие прохожие. Хана по-прежнему не смотрела на него, не отнимала руки, лишь рвано и глубоко дышала, задыхаясь от сумасшедшего темпа ходьбы. Окита уже хотел выплеснуть на нее все свое негодование, но умолк, зацепившись взглядом за плавные линии завернутой в бледно-желтое кимоно фигуры, простой скромный узел на темно-голубом оби. Собранные в простой пучок блестящие темные волосы девушки были украшены скромными шпильками с неброскими желтыми цветочками, на бледном худеньком лице играл яркий румянец, и сердце Соджи зашлось вдруг от невыносимой нежности. Стало стыдно за свое неуместное раздражение и он, не отдавая отчета, притянул вдруг Хану к себе, прижал к груди, уткнулся лицом в сладко пахнущие теплые волосы и замер так, слушая рваный ритм ее маленького сердечка. - Не надо, пожалуйста, не надо! Отпустите меня, Окита-сан, вы не должны так… - беспомощно шептала она, силясь оттолкнуть самурая, и вынуждая его тем самым еще сильнее сжимать объятия. Эти робкие попытки разорвать возникшую между ними близость лишь подстегнули Окиту, и он притянул Хану еще ближе, горячо шепча в оправдание: - Нет, даже не проси! Я слишком долго ждал этого, не отталкивай меня, не гони. Дай мне просто насладиться тем, что ты рядом, хотя бы на какое-то время! Хана затихла, пораженная силой и горячностью его порыва, на какой-то миг даже приникла головкой к его груди, прикрыв глаза и вспоминая, как они встретились годы назад, как разгорелось между ними после мимолетной встречи пламя взаимного притяжения, как с присущим истинно влюбленному безумством Соджи рисковал всем, ища ее после по всему кварталу. Воспоминания о той короткой встрече, показавшей ей, как велика может быть сила чувства, грели Хану все последующие годы – два мимолетных лета, что она работала в Ёшиваре, а затем невыносимо долгие дни обреченной на смерть больной. Она была успешна еще в бытность камуро. Хозяйка в ней души не чаяла, у клиентов голова шла кругом от одной лишь улыбки совсем еще юной красавицы. Девственность ее была выкуплена одним из виднейших эдосских аристократов за неслыханную ранее сумму; после положенного ритуала этот же человек пожелал стать покровителем молоденькой ойран. Судьба улыбалась Хане, несмотря на сразу же возросшее количество недоброжелательниц. Девушка почитала своего покровителя, найдя в нем человека достойного и доброго, но любви, о которой посмела задуматься лишь однажды, к нему не питала. Да и не положено ей было любить, ее дело – развлекать господина, услаждать его глаз и слух, отвлекать от повседневных тягот изящной непринужденной беседой и дарить ему изысканную красоту своего тела и утонченные ласки. Несмотря на то, что Хана все же с тоской вспоминала юного восторженного Окиту, она чувствовала себя почти счастливой. Смиренно приняв судьбу такой, какой она была, она меньше всего ожидала жуткого приговора, произнесенного через два года от дебюта. У нее обнаружилась чахотка, резвившаяся неожиданно и достаточно стремительно, и это навсегда поставило крест на ее дальнейшей карьере ойран. Слава ками, ни хозяйка, ни данна не отвернулись от нее в эти тяжелые минуты, приложили все усилия для того, чтобы обеспечить ей дальнейшую безбедную жизнь в родном Киото, в обществе престарелого двоюродного брата отца. С тех прошло шесть лет. Хана вела тихую уединенную жизнь: помогала дядьке в торговом деле, расшивала ткани для более состоятельных покупателей, ухаживала за крошечным внутренним садиком. Болезнь вошла в стабильную фазу, почти не беспокоя ее и не напоминая о своем существовании. Дважды семьи друзей дяди просили согласия на брак Ханы со своими сыновьями, и пожилой торговец мог бы, использовав свой авторитет, принудить девушку к замужеству, но у старика было доброе сердце, и он в первую очередь спрашивал, желает ли племянница этого. Хана и не желала быть больше с человеком нелюбимым, тем более что была более чем независима в финансовом плане стараниями своей бывшей хозяйки, и не хотела, будучи неизлечимо больной, обнадеживать кого-то несбыточными клятвами. Дядька дважды отвечал сватам отказом, а после уже никто не беспокоил их бесплодными предложениями. Хану любили за приветливый нрав, бесконечное милосердие и терпение, охотную помощь соседям в любой ситуации и, словно уважая ее невысказанное желание сохранить свою свободу, поток женихов иссяк. Об успехах Ханы в Ёшиваре никто не знал, иначе пришлось бы объяснять, почему вдруг так резко все закончилось, а этого ни девушка, ни ее дядя не желали. Лекарь заверил, что сейчас болезнь незаразна, и ничто не требует изоляции Ханы или нахождения ее в специальной лечебнице. И тут, когда жизнь девушки вошла в спокойное мирное русло, когда она смирилась с тем, что ждет ее в конце концов, появился, словно с луны свалившись, Окита Соджи. Тот, кого она меньше всего надеялась увидеть, думая, что юноша так и живет где-то в районе Эдо. Тот, о ком она не переставала тайком вздыхать все эти годы. И именно тот, кому меньше всего хотелось бы раскрывать свою невеселую историю, тот, для кого она вдруг страстно возжелала быть здоровой, красивой, надежной. После того неудавшегося обыска Хана потеряла покой и аппетит. Конечно же, она не могла не узнать Окиту, даже спустя такие долгие десять лет. Ведь это только кажется, что он изменился, стал жестче и взрослее. Все это наносное, уж она-то видела, что глубоко внутри, за барьерами суровой взрослости, он остался тем же юношей, легким, как весенний ветер, с которым судьба свела ее в почти позабытый вечер дебюта. И вслед за волнениями и переживаниями не замедлили явиться осложнения чахотки. Слабость и одышка, так давно не мучившие девушку, появились из ниоткуда, пугающе стремительно. Хана старательно скрывала от дядюшки свое состояние, понимая, насколько глупо в ее положении принимать так близко к сердцу две кажущиеся неслучайными встречи, но ничего не могла с собой поделать. Она думала об Оките день и ночь, грезила наяву, мечтала, надеялась, ждала, и в то же время безжалостно осмеивала свою наивность. Ей было двадцать пять, она видела жизнь, добровольно отказалась от двух шансов построить семью и жить, как все, как положено, она не знала, сколько дней, месяцев или лет жизни ей предопределено, и просто не имела право желать большего, чем имела. Но сердцу не прикажешь, вера и надежда умирают лишь с последним вздохом, и Хана, вопреки всему, продолжала думать, что однажды, несмотря ни на что, их с Соджи судьбы соединяться. И вот это случилось. Жизнь в который раз буквально бросила их в объятия друг другу, и на этот раз ничто, ни положение, ни другие люди не мешали им быть вместе. Между ними стояла лишь болезнь Ханы и ее стойкое желание не быть обузой и не давать призрачных надежд. Она искренно считала, что если она любит Соджи, то не имеет ни малейшего права навязывать ему свою искалеченную жизнь, должна отойти в сторону и дать ему шанс найти свое счастье где-то в другом месте. Но он почему-то не понимал ее, упрямо не хотел читать все то, что было написано в ее глазах. Он просто смотрел сквозь все невысказанные доводы восторженными зелеными глазами, крепко сжимал ее в своих объятиях и слышать ни о чем не хотел. И Хана, чувствуя, что не долго сможет сопротивляться, снова и снова пыталась прекратить это безумие, эти объятия, обжигающий взгляд, и горячо, словно заведенная, говорила: - Нет, Окита-сан, нет, не надо, мне надо идти, вы не должны, вам не к лицу, кто вы, кто я… - он вдруг прервал ее скомканные доводы неожиданным поцелуем, неловким, лишь самым краешком губ, и Хану словно током ударило. Собрав все свои жалкие силы, задыхаясь от чувств, волнения, накатившей слабости, она все же вырвалась из дрожащих рук Соджи, воскликнув сквозь непрошенные слезы: - Я не могу, Окита-сан, это неправильно! – и изо всех сил, так быстро, как только могла, бросилась в сторону дома. Окита выругался про себя, решив, что Хана неверно истолковала его пыл, его слова, действия, но догонять не стал. Произошедшее здесь и сейчас выбило землю из-под ног, перечеркнуло все, что было раньше, заставило под иным углом взглянуть на свою жизнь, требовало времени и одиночества. Он пошел в штаб, шатаясь, словно пьяный, пронизанный ни с чем несравнимым чувством возрождения. Руки дрожали от одного лишь воспоминания о том, как податливо прогибался под ними тонкий стан девушки, губы растягивались в невольной улыбке, все его существо, охваченное сладостным томительным предвкушением большего, желало лишь одного, рвалось вперед, навстречу счастью, до которого теперь было рукой подать. Уже поздно ночью, не в силах уснуть, раз за разом прокручивая скоротечные мгновения свидания, Соджи решил, что завтра пойдет к Хане, к ее отцу, или кто он там ей, и будь что будет. Жизнь такая короткая и жестоко непредсказуемая, что нет времени на дальнейшие размышления. Он скажет все, как есть, и если Хана согласится принять его вместе со всеми грехами и недугами, ему уже нечего будет бояться. Но на следующее утро осуществить задуманное не получилось – Кондо, вспомнив, что Окита способен не только патрулировать тихие торговые зоны, неожиданно отправил его на самые окраины Киото, к заброшенному храму. А потом в ночной патруль в подозрительные окраинные кварталы. А потом началась сумасшедшая неделя, и у Окиты сил хватало лишь на то, чтобы после всех хождений доползти до футона и провалиться в мертвецкий сон. И до квартала торговцев, до лавки с все еще цветущей крошечной сакурой он добрался лишь неделю спустя. Волновался он страшно, и хотя понимал, что положение Ханы не обязывает его искать солидное сопровождение и роскошные дары, все равно долго ломал голову в продуктовой лавке, выбирая водоросли комбу, символизирующие процветание последующих поколений и морские ушки, знак пожелания долгой жизни. Прижимая к груди ставшими вдруг непослушными руками кулек с юино (подношение в честь обручения), Окита вспомнил, что ни слова не сказал Кондо о своих планах. Ведь если Хана согласится, если они, о, ками, станут мужем и женой, им надо будет где-то жить, и явно не в штабе. И разрешение на отдельное проживание он должен получить именно от Кондо. Конечно, командир не откажет Соджи в этом, но все же было бы лучше сообщить о грядущих переменах заранее. Но повернуться назад сейчас, когда он уже все силы вложил в отчаянный бросок навстречу судьбе, Окита просто физически не мог. И с лихой решимостью канатоходца он продолжил свой путь, надеясь, что Хана и ее старший родственник сейчас дома. Памятуя о прошлом своем вторжении, Соджи как-то робко дернул за вделанный возле входных седзи шнурочек. Пугающая тишина по ту сторону стен заполнилась переливчатым звоном колокольчика и Окита замер, чуть ли не вытянувшись в струнку. Створка седзи неспешно поползла в сторону, и в следующее мгновение он увидел Хану, наградившую его сначала вопросительным, а затем изумленным взглядом. Худшие опасения Окиты подтвердились, когда девушка вдруг дернулась назад и попыталась захлопнуть седзи прямо перед его носом. - Пожалуйста, Хана, не надо, - тихо попросил он ее, блокируя седзи ногой и не давая девушке осуществить задуманное. - Зачем вы пришли? – спросила она, оставив свои бесплодные попытки отгородиться от незваного гостя. Окита вздохнул, отметив, что в глазах ее по-прежнему ни капли радости, лишь странно дрожащий холодок, и решил, что надо быть честным до конца. - Нам надо поговорить – тебе, мне и твоему… Отцу? - Горо-сан мой дядюшка, - ответила Хана, устало выдохнув. Передернув плечами, безразлично проронила: - Что же, если это так нужно, проходите, Окита-сан. Дядюшка дома, сейчас он выйдет к вам. Торговец был несказанно удивлен, снова увидев капитана Шинсенгуми, еще неделю назад обвинявшего его в сокрытии государственных изменников и смутьянов. Низко кланяясь самураю, он поспешно, с опаской, осведомился, чего господину угодно. Окита вдруг почувствовал себя стесненно, мялся, едва находя слова, прижимал к груди дурацкий сверток с дурацкими водорослями. Хана исчезла, сославшись на необходимость сготовить чай, а без нее не было никакого смысла начинать желанный разговор. В комнате достаточно долго царила гнетущая тишина, как вдруг, словно спасение, вошла несущая небольшой поднос с чайничком и чашечками Хана. Окита воспрянул, позабыв о первоначальном холодном приеме, и сверток, лежащий подле него на циновке, уже не казался дурацким и бессмысленным. Ободряюще улыбнувшись не на шутку взволнованному дядюшке, Хана разлила чай, сначала гостю, затем Горо, затем себе. Чай был не из дорогих сортов, с достаточно простым букетом, но заварен так искусно, с любовью и прилежанием, что все остальное не играло никакой роли. Окита, представив, как Хана достает заварку из жестяной банки (он заметил пару крошечных чаинок, прилипших к указательному и большому пальцам правой руки), все же умудрился обжечься напитком. - Окита-сан? – вопросительно глядя на него, несмело начал торговец. – Хана сказала, вы хотели о чем-то поговорить? Окита кивнул, опуская руку и поднимая сверток, кладя его на низенький столик аккурат между собой и сидящими по ту сторону девушкой и стариком. Сглотнув и глядя прямо Хане в глаза, выпалил: - Этой истории много лет, настолько много, что большая часть из прошедшего потеряла всякий смысл. Я пришел к вам лишь за тем, чтобы сказать, что мне жизненно необходима ваша племянница и что если она и вы не против, я бы хотел, чтобы мы поженились. Хана не вздрогнула, услышав эти слова, лишь опустила взгляд вниз и еще крепче стиснула бледными пальцами теплый фарфор чашечки. Старик же, наоборот, удивленно воскликнул, хлопнув себя ладонью по бедру. - Ох, господин самурай, лучше бы вы не… - начал он, но был вдруг прерван племянницей. Чувствуя, как подкатывают к горлу обидные горькие слезы, как почему-то начинают дрожать всегда послушные руки, Хана все же решилась встретить взгляд Окиты и утонула в его пронзительных зеленых глазах, чувствуя, как уходит куда-то вниз пол. - Окита-сан, не надо так, пожалуйста. Я же еще раньше вам говорила, ничего не получится. Я… - она на миг замялась, впервые в жизни решаясь открыть кому-то тайну своей слабости, и продолжила: - я больна, Окита-сан, у меня чахотка, и я не знаю, сколько мне осталось. Из меня не получится стать вам хорошей женой. Я не смею даже надеяться пообещать вам этого. Договорив, она поспешила отвести взгляд сторону, больше всего на свете боясь увидеть в глазах Окиты жалость или, того хуже, разочарование. Соджи же выдохнул, осознавая сказанное, и ему вдруг почему-то стало легко как никогда раньше за прошедшие месяцы страшного ожидания. Еще месяц назад он был бы убит подобной вестью, взывал бы к небесам, за что такая жестокая несправедливость, но теперь, когда он изменился и стал иначе смотреть на жизнь, он не чувствовал ничего, кроме легкости, радости и лишь самой малой толики горечи. Хана отталкивала его лишь потому, что не хотела быть ему обузой. Она только желала быть для него такой, какой в ее представлении должна быть хорошая жена. И сейчас, признаваясь в своем роковом заболевании, она лишь показала, насколько чиста и честна, и сердце Окиты снова и снова заходилось от невыносимой, не испытываемой раньше нежности. Подумать только, ведь он мог проклясть всех ками, давших им эту встречу и эту болезнь, но лишь подумал, что теперь их двое против надвигающейся смерти, и это значит, что судьба, недостаточно удовлетворенная их страданиями, в этот раз не смогла осуществить свой злой замысел. - Окита-сан? – испуганно подалась к нему Хана, не понимая, как расценивать игравшую на тонких губах Окиты странную улыбку. Он вздрогнул, словно очнулся от сна, обжег ее глубоким пронзительным взглядом, и сам подался навстречу, беря ее руки в свои, не обращая внимания на сидевшего рядом дядюшку. - Спасибо за честность, Хана, - прошептал он, притягивая к себе ее ладони и нежно целуя их. – Я просто не рассчитывал на то, что ты опередишь меня своим признанием. Спустя какое-то время они сидели уже вдвоем, позабыв об остывшем чае и обо всем остальном. Дядюшка, услышав, что и Окита болен, не выдержал и покинул комнату, едва сдерживая слезы. Хана тоже плакала, но как-то тихо, светло, радостно, прижимая ладони Окиты к своему лицу, щекоча их своими мокрыми ресницами. Соджи не плакал, но сердце щемило и бесновалось внутри груди, в горле стоял ком, и он, как и Хана, не мог пока найти слов, лишь снова и снова целовал ее руки и не сводил с ее заплаканного прекрасного лица истосковавшегося взора. Ничто больше не стояло между ними – ни люди, ни города, ни данные ранее клятвы. Даже смерть, поняв, что сейчас эти двое ей неподвластны, отступила куда-то в тень, не посмев омрачать напоминанием о себе этот полный печальных и радостных неожиданностей день. Еще неделя после прошла как в тумане, шальном, радостном, беспечном. Кондо не сказал ни слова, когда Окита сказал ему о принятом решении, не попрекнул за то, что не был предупрежден заранее, обещал помочь найти домик поближе к штабу. Харада же долго и бурно выражал свой восторг по поводу события, без устали награждал друга мощными шлепками по спине и оглушал своим зычным громоподобным голосом. Под конец дня Соджи так утомился все это терпеть, что удрал от общества Саноске в ночной патруль. Всю эту неделю он ни разу не видел Хану, она просила его не появляться, пока все в доме не будет готово к тому, чтобы начать новую жизнь с чистого лица. А время, как назло, тянулось медленно, и, сгорая от нетерпения, Соджи еле вытерпел эти дни, каждое утро и каждую ночь радуясь тому, что до желаемого счастья осталось еще меньше. Наконец, неделя ожидания закончилась. В тот день Соджи ходил в дневной патруль, прошедший тихо, без каких-либо происшествий. Отчитавшись после Кондо, он, прихватив немногочисленные личные вещи, отправился домой. Хана встретила его в дверях, поджидая уже с полчаса. Стоя у раздвинутых седзи, прислонившись к косяку и склонив головку к плечу, она высматривала Соджи среди проходящих мимо немногочисленных прохожих и, конечно же, издалека заметила ярко-бирюзовое хаори капитана. И Соджи увидел ее еще с перекрестка, и шел вперед, не в силах отвести взгляда от облаченной в светло-сиреневое кимоно стройной фигурки. Он подошел к дому, не зная, что сказать, чувствуя, как по лицу расползается совершенно идиотская улыбка. Хана улыбнулась в ответ и посторонилась, жестом приглашая его пройти в дом. Соджи зашел, не глядя, кинул в сторону мешок с вещами, вздрогнул, услышав стук задвинутых руками Ханы седзи. И подумал, что весь остальной мир исчез, не навсегда, нет, всего лишь на дозволенные провести с семьей часы, но завтра утром, когда он выйдет из этого дома немного другим уже человеком, мир покажет ему свое новое, истинное, лицо. Тихий голос Ханы прервал его размышления. - Господин, ваши мечи. Позвольте, я уберу их на место. Окита вытянул мечи из-за пояса, протянул Хане самое драгоценное, что было раньше в его жизни. Она приняла клинки с легким поклоном и исчезла где-то в конце полутемного коридора, прошелестев напоследок: - Проходите в комнату, господин, прямо напротив вас. В достаточно просторной светлой комнате, из которой можно было выйти на энгаву, опоясывающую крошечный внутренний садик, возле раздвинутых седзи стоял накрытый к чаю низенький столик. Окита сел, замечая, как хорошо расположиться столь близко к раскрытым седзи – дышится легче, день нынче душный, жаркий, утомительный, тучи так и ходят по серому небу, обещая скорую грозу. Наверное, скоро она и разразиться, может быть, быстрее, чем он думает, но зачем думать об этом? Снова мысли скачут с одного на другое, минуя главное – сейчас сюда войдет Хана, его Хана, теперь до самого конца, по-настоящему, и ничто другое не будет так важно, как выпитый чай, заваренный ее чудесными хрупкими руками, и негласное подкрепление обоюдных клятв. Входные седзи скрипнули, раздвигаясь, и тихо шелестя подолом изящно сидящего на хрупком стане кимоно, в комнату вошла Хана, неся в руках подносик с чайником и двумя чашечками – последними элементами чайного стола. Она села напротив Окиты, улыбнулась и принялась разливать чай. С легким поклоном подала ему горячую чашечку, и Окита принял ее, вздрогнув, когда их руки соприкоснулись. Слов по-прежнему не было, но Хану, по-видимому, это вовсе не беспокоило. Улыбка ее стоила тысячи слов, а улыбалась она не переставая, каждое мгновение вкладывая в движения губ, выражение глаз все новые и новые эмоции. И тут она вплеснула руками, отставила чашечку в сторону и на коленях передвинулась к Оките, объяснив: - Ваше хаори, мой господин. Я забыла снять его с вас и убрать на место. Тонкие пальцы невесомо коснулись шнурка, скрепляющего ворот хаори чуть ниже шеи, перекинули его через голову, а затем Хана легким неуловимым движением спустила бирюзовую ткань с плеч Окиты. Хаори сползло вниз и упало на циновку. Окита сглотнул, слыша за своей спиной тихое участившееся дыхание Ханы, чувствуя исходящий от ее пальцев свежий аромат чая. - Спасибо, - сдавленно выговорил он, не представляя, что говорить и делать дальше, и тут Хана обняла его сзади, порывисто, горячо, и уткнулась лицом, обжигая горячим дыханием сквозь ткань косодэ и нижнего кимоно, между лопаток, и вдруг задрожала всем телом, прижимаясь еще ближе, обнимая Соджи еще крепче. Ее пальцы сошлись замком на груди Окиты, и мечник, до глубины души пораженный этим порывом, никак не ожидавший, что его чувства настолько взаимны, сжал пальцы Ханы в своих руках, целуя их и прижимаясь к теплым ладоням лицом. Она вздрогнула сильнее, тихо всхлипнула, и тогда Соджи осторожно развернулся к девушке, встречая взгляд ее обрамленных слезинками глаз, и притянул к себе, крепко обнимая. Их лица были столь близко, что Соджи казалось, будто он видит ясные серые глаза Ханы насквозь. Слезы продолжали течь по ее бледным щекам, но на губах играла счастливая улыбка. - Простите, мой господин, - прошептала она, робко касаясь рукой щеки Окиты. – Я плачу лишь от радости. Я и мечтать не смела раньше… - она не договорила, преклонив головку на его грудь, и, не переставая улыбаться, с усталым выдохом прикрыла глаза. Окита нежно и неловко, боясь показаться грубым и порывистым, гладил ее дрожащие плечи, снова и снова целовал тонкие пальчики, упоительно пахнущие волосы на макушке. Затем осторожно, двумя пальцами, обхватил подбородок Ханы, поднимая ее лицо, и долго-долго, до дрожи, до какого-то невообразимого забвения, смотрел в ее потрясающе глубокие серые глаза. Нежно коснувшись губами ее губ, сказал: - Теперь нет причин для слез. Мы с тобой будем вместе до самого конца, моя девочка, жизнью клянусь! А теперь… Может, все-таки угостишь своего супруга чаем? Встрепенувшись, Ханы с радостной улыбкой встала, вернулась на место и доставила Соджи невообразимое удовольствие созерцанием своих изящных плавных жестов. Когда с чаем было покончено, когда неспешная беседа, что они вели, вдруг потеряла смысл, Хана, перегнувшись через столик, обхватив ладонями лицо Окиты и притянув его к себе, согрела его губы теплом своих губ, раздразнила сладостью и свежестью поцелуя и, лукаво улыбаясь, проговорила: - Сегодня так душно, мой господин, вам пора освежиться. Пройдите направо по коридору. Собрав на подносик чашки и чайник, Хана удалилась. Встряхнув головой, словно приходя в себя, Окита направился в указанное место. Пройдя в ванную, скинул с себя верхнюю и нижнюю одежды, запоздало вспомнив про налобник, снял и его. Сев на широкую деревянную скамеечку, стоящую возле бочки, он зачерпнув из нее ковшом, вылил на себя, с восторгом замечая, что вода прохладная, освежающая – то, что нужно после полуденного патруля по изнывающему от духоты пыльному городу. Затем второй ковш, третий. С наслаждением смывая с тела пыль, Окита опрокинул ковш воды на лицо, закрывая глаза и фыркая. Не поднимая век, он потянулся ковшом к бочке, и тут на его запястье легла чья-то рука, такая же прохладная и освежающая, как вода, которая секунду назад омывала его лицо. - Позвольте, мой господин, я помогу вам, - голос Ханы лился и журчал, словно ручей, обволакивал сознание, убаюкивал, умиротворял, и Окита разжал пальцы, скользнул ими по тонкой руке, но дальше двинуться не осмелился. По-прежнему не открывая глаз, он положил ладони на колени, вытянувшись буквально в струнку. Хана, улыбнувшись, зачерпнула воды из бочки, и снова омыла лицо супруга, разглаживая пальцами складки на лбу, напряженно сведенные брови, словно бы окаменевшие скулы. Такого с Окитой никогда не было и он, не зная, что делать, как реагировать, был похож на натянутую тетиву лука, но деликатность Ханы, ее ненавязчивая нежность делали свое дело; едва слышно выдохнув, Окита расслабился, отпустил себя, и откинулся немного назад, прижимаясь спиной и затылком к стройному женскому телу. Хана сняла шнурок, удерживающий волосы мужа на затылке, и приятная свежесть воды разлилась по ним, снимая свившийся кольцом вокруг головы обруч напряжения и неуверенности. Намокшие пряди прилипли к голой спине, вискам, шее, собственное тело казалось легким, парящим между небом и землей, и Окита, словно бы желая найти точку опоры, прижался к Хане еще теснее, чувствуя спиной ее облепленное влажной простыней тело. Пальцы ее скользили по его лицу, плечам, груди невидимыми змейками, следовали за струйками воды, прокладывали на коже замысловатые дорожки. Окита лишь тихо выдохнул, когда ее руки, не неся в своих движениях ни намека на возможную сексуальность, двинулись ниже. Когда омовение закончилось, Окита чувствовал себя вывернутым наизнанку и душой и телом. Он никому еще не доверял себя настолько безоговорочно, но с Ханой это оказалось так просто. Вода, ставшая еще холоднее за прошедшие минуты, лилась по его телу, смывая мыльную пену и остатки грязи. Пальцы Ханы вновь скользили по его лицу, лаская и повторяя контуры скул и подбородка. Было тихо; во влажной тишине ванной комнаты слышалось лишь его тяжелое дыхание, стук срывающихся с кончиков мокрых волос капель воды и редкие всплески, когда Хана опускала ковш в бочку за новой порцией воды. Запрокинув лицо к самому потолку, Соджи открыл глаза и замер, встретив взгляд серых глаз Ханы. С минуту они смотрели друг на друга, а потом Хана, обхватывая его лицо ладонями и приближая свое лицо, тихо спросила: -Теперь вам лучше, мой господин? Вода в офуро (деревянная бочка, в которой японцы релаксировали после омовения) как раз нужной температуры, пойдемте… Окита вздрогнул, словно впервые услышал ее голос, а затем дернулся вверх, к ее губам, сжимая ладонями ее ладони и жадно целуя девушку. Хана не отпрянула назад; горячо подавшись навстречу поцелую, она хотела высвободить руки, скользнуть вниз, вдоль шеи и плеч Соджи, но в этот же миг он резко развернулся, его руки переместились с лица и шеи девушки на ее талию, тесно сжали, притянули к себе. Длинная простыня, охватывающая тело Ханы, мешала быть ближе друг к другу; не разрывая поцелуй, Окита одной рукой поднял ее вверх по бедру, и притянул жену еще ближе, другой рукой подхватывая ее и усаживая к себе на колени. Хана крепко-крепко обвила одной рукой шею Соджи, пальцы же другой запустила в его распущенные мокрые волосы. Губы ее то покорно поддавались его поцелуям, то брали вверх и дарили ласки по-своему, и у Окиты голова шла кругом от этой невыносимо-сладкой непредсказуемости. Рваными движениями он поднял простыню еще выше, лаская обнажившиеся бедра Ханы, гладя ее округлые колени. Все же, эта дурацкая простыня мешала безумно, и Соджи, оторвавшись от губ жены, зубами вцепился в узел на ее груди и резко дернул на себя. Местами промокшая, простыня липла к телу Ханы, нехотя сползала вниз, и Оките пришлось на миг оторваться от ласк, потратить драгоценные секунды на то, что окончательно разоблачить жену. Хана не отвела в смущении взгляд, когда между ними не осталось преград. Рукам его теперь ничто не мешало ласкать и познавать тело любимой и желанной женщины. Хана была такая хрупкая, маленькая, гибкая, подвижная, что Соджи невольно сравнил ее с коротким изящным мечом, идеальным продолжением своих рук. И в тот же миг, исполнившись какого-то священного экстаза с благоговением запечатлел нежный поцелуй на ее лбу. Хана же обхватила ладонями лицо Окиты, глядя на него бесконечно счастливым взглядом, и тихо прошептала прямо в губы, перед тем как снова утонуть в поцелуе: - Соджи… Единственный мой! Не сиди Окита на скамеечке, он бы точно рухнул на пол, не выдержав всего этого невыразимого словами счастья, что обрушилось на него бешеным потоком. Едва оторвавшись от губ Ханы, он, тяжело дыша, выговорил: - Куда идти? Я не хочу, чтобы здесь, хочу, чтобы все как надо… Хана рассмеялась, еще крепче обвила ногами его торс, руками шею. - Мой господин, с вами мне везде хорошо! Но если таково ваше желание – в левом конце коридора. Он подхватил ее, ощущая, насколько невесомо ее хрупкое тело, и с большим трудом сдерживая нетерпение, вышел в коридор, а затем в указанную Ханой комнату. Разобранный футон оказался как нельзя кстати, и он опустился на него, все еще боясь выпустить жену из объятий. Они так и сидели, целуясь и лаская друг друга, пока Хана, чувствуя в движениях Соджи некую неуверенность, не сделала первый шаг. Отстранившись, она резко толкнула его в грудь, опрокидывая на футон, а затем по-змеиному быстро оказалась сверху, целуя губы, затем шею, затем плечи и грудь мужа. Руки Окиты скользили по ее спине, тонкой талии, ласкали упругие ягодицы, бедра, вновь возвращались вверх, и от одной лишь мысли, что он должен действовать решительно, его начинало трясти, как девственника, впервые оказавшегося наедине с женщиной. Он давно уже был возбужден до предела, и это ощущение отдавалось во всем теле болезненным напряжением, требовавшим разрядки, но думая о том, что он последний раз был с женщиной чуть не год назад и, кажется, совсем забыл, что и как делать, Окита чуть ли не терял все силы. На спине выступила испарина, и унизительное чувство собственной никчемности пронзило все его существо. Он никогда не думал, что сможет чем-то удивить бывшую ойран, но для любимой женщины хотелось быть лучшим во всем, а проклятая болезнь, основательно подточившая за последний год его физические и моральные силы, буквально издевалась над ним. Но Хана не зря пользовалась успехом в Ёшиваре. Она видела людей насквозь, особенно мужчин. И состояние Окиты не было для нее секретом. Видя, как его буквально разрывает на части от болезненной неуверенности, она сделала все, что нужно. Ловко перекатившись на спину, увлекая Соджи за собой и оказываясь под ним, она крепко обвила ногами его талию, притянула к себе в долгом страстном поцелуе и подалась навстречу, помогая проникнуть в себя, тихо вздыхая и не в силах сдержать блаженной улыбки. Наконец-то она принадлежала тому, кому желала принадлежать все эти годы. Больше не будет чужих мужчин, холодных любезностей и темного одиночества. Теперь и до самого конца, всей душой и телом она будет с тем, кто не побоялся пройти с ней рука об руку отведенный жизнью короткий путь. Соджи, буквально онемев от восторженного ощущения единения, на миг замер, прижимаясь лбом к хрупкому плечу Ханы. - До самого конца, Хана, - прошептал он, поднимая лицо и глядя в ее предельно серьезные серые глаза. - Да, Соджи, - ответила она, ласково перебирая спутанные каштановые пряди его волос и едва заметно подаваясь бедрами навстречу. – До самого конца. Дождь шумел по крыше, и Окита бездумно слушал его, машинально перебирая пальцами волосы Ханы. Они лежали на футоне, и каждый думал о чем-то своем. У обоих дыхание все еще бежало вперед, не желая выравниваться и успокаиваться, и говорить пока было тяжело. Но слова, на удивление, были в этот момент совершенно не нужны. Сладко потягиваясь, Хана выскользнула из объятий мужа и, повернувшись к нему спиной, начала закручивать в узел свои длинные волосы. Окита, не поворачиваясь, одним глазом, смотрел, как движутся ее ловкие пальцы, как напрягаются между выступающих лопаток мышцы, как прогибается в пояснице до невозможности хрупкая спина. Не выдержав, он придвинулся к ней, уткнулся носом и губами в тонкую шейку, целуя и вдыхая аромат шелковистой кожи. Руки его скользнули вперед, обхватывая грудь и талию Ханы, притянули еще ближе. Хана опустила руки, и волосы тяжелым черным водопадом упали вниз. Запутавшись в них, Окита тихо рассмеялся, снова и снова целуя шею и плечи жены, лаская все ее напрягшееся тело. Выдохнув, Хана откинулась назад, постепенно расслабляясь в объятиях мужа. Словно пожалев их, обреченных на скорую смерть, время снова остановилось, подарив возможность насладиться минутами беспредельного счастья. Пьянящая весна, полная грозовых удушающих дней, пролетела на удивление быстро; на смену ей пришло лето, мягкое и теплое, с освежающими прохладными вечерами. В эти полные безмятежности и неторопливой нежности вечера Окита был счастлив как никогда в жизни, а потом, с наступлением осени, с приходом промозглых ветров и дождей, болезнь его стремительно ухудшилась. К гайдзинскому Новому году стало ясно, что оставаться более без надзора врачей Оките нельзя. Конечно, одна мысль о том, чтобы покинуть товарищей и бездарно проводить дни в пропахших хвойными маслами и смертью стенах, доводила Соджи до состояния изнуряющего бешенства, но он также понимал, что в своем нынешнем положении будет организации в тягость. А пользоваться жалостью и подвести, по причине своей немощности, доверие друзей он не хотел. В январе 1868 года, распрощавшись с товарищами, Окита был уже в госпитале, расположенном недалеко от Эдо. Обстановка лечебницы оказалась на удивление приятной, какой-то умиротворяющей, но без навязчивого ощущения скорого конца. Было тихо, спокойно, запахи трав и раскуриваемых смол не вызывали ожидаемого удушья и чувства безнадежной тоски. Учитывая семейное положение, Соджи и Хане было выделено две смежные комнаты, одна из которых стала спальней, в другой же, более просторной и светлой, они проводили свободные от осмотров врача и обязательных процедур время. Однако, несмотря на все предпринимаемые врачами усилия, Окита. К середине апреля и дня не проходило, чтобы он не кашлял кровью. В край обессилев, исхудав до неузнаваемости, побледнев от частых кровотечений и приступов лихорадки, Соджи превратился в страшную тень былого себя. У него уже не было сил встать с футона и выйти на энгаву подышать свежим воздухом. Не было сил есть и глотать лечебные настои. И почти не осталось сил, чтобы бороться с самим собой, и это грозило сделать неотвратимый смертельный исход молниеносным. Буквально тая, силы физические уносили с собой и боевой дух. Окита страшился смерти, теперь такой близкой, как никогда раньше. Он впал в полнейшее отчаяние, и не находил уже в себе гордости скрывать свои страхи от державшейся в форме Ханы. Она была рядом каждую минуту, поддерживала его всеми возможными способами, но мысль о том, что она однажды не выдержит ужасного зрелища умирающего в неприглядных муках супруга, мысль сама по себе низкая и недостойная, сводила Соджи с ума. После одного из тяжелейших приступов, во время которого он не раз терял сознание и уже не надеялся дожить до утра, в сумеречный и жутко-тихий предрассветный час, Окита, придя в себя, притянул к губам руку сидящей рядом жены, поцеловал ее, точнее, едва-едва коснулся иссохшими бледными губами, и тихо-тихо признался: - Мне страшно, Хана, ужасно страшно. И стыдно за этот страх. И за то, что я вынужден умереть здесь, в проклятой теплой постели, когда Кондо-сама и другие… Он не договорил, вновь теряя сознание, и вскоре обморок перешел в сон, тревожный и поверхностный. Соджи метался во сне на смятой постели, хмурил брови и выглядел таким беззащитным, таким юным, совсем мальчишкой, что сердце Ханы щемило от боли пуще прежнего. Хоть она и смирилась с мыслью, что рано или поздно кто-то из них первым уйдет в мир иной, но она не могла представить и сотой доли того, что придется испытать другому. А еще она открыла для себя нового Соджи, ту его сторону, что так и не успела рассмотреть во время их безоблачного неполного года жизни, наполненного тихим счастьем и молчаливо-страстными ночами. Она увидела в нем не только нежного и верного возлюбленного, но и настоящего самурая, преданного своим товарищам и делу, что стало для них всех делом жизни. И боится он не смерти как таковой, нет, он уже привык к этой мысли, она успела стать его неотъемлемой частью. Он боялся умереть бесславно, как все, в постели, в то время как товарищи отдавали жизни за свой путь. И если что и огорчало его, то не мысль о сочтенных днях, а невыносимый груз бессмысленной смерти. И хотя от всего этого Хане было горько, она все же улыбалась, крепко сжимая бледные холодные руки Соджи в своих и глядя на его умиротворенное спящее лицо, так рельефно проступающее в предрассветном полумраке комнаты. Ее возлюбленный, бывший и восторженным юношей, и суровым непреклонным капитаном Шинсенгуми, наконец-то предстал перед ней в своем истинном обличье – человека дела, преданного и верного самурая. И Хане очень хотелось, чтобы судьба дала ему шанс окончить жизненный путь так, как требовала его честь. Она распустила собранные в тугой пучок волосы, потянулась, чувствуя, как затекла спина за бесконечно-долгую ночь, и осторожно легла рядом с Соджи, не выпуская его руки из своих, нежно целуя в щеку и тихо шепча перед тем, как провалиться в глубокий сон: - Не бойся, Соджи, все будет так, как надо… Спи, любимый. Соджи проснулся в полдень следующего дня от того, что вдруг впервые за последние несколько недель ощутил чувство голода. Хана, странно бледная и осунувшаяся, радостно улыбнулась, принесла ему еды и терпеливо помогала. Еще пару дней Окита спал и ел, а потом даже смог выбраться в сад, пройтись и подышать свежим воздухом. Хана же, наоборот, с каждым днем слабела и словно бы таяла на глазах. И в начале мая слегла с приступом. Они словно поменялись местами. Теперь Хана чахла, угасая, как лишенный света цветок, а Соджи, чувствовавший себя до неприличия крепким, не отходил на нее ни на шаг, делая все, что делала раньше для него она, помогая и поддерживая, находя слова ласки и поддержки. Он даже молился – впервые с того времени, как умер его отец, и хотя он помнил, что тогда боги ответили молчаливым равнодушием, все равно молился, решив сделать все, что в его силах, для спасения любимой. Но проклятая болезнь была неподвластна человеческим желаниям. Словно бы отдав все свои силы и энергию умирающему мужу, Хана подвела роковую черту под отведенными ей жалкими днями. Часы ее жизни замедляли шаг, силы оставляли исхудавшее тело, душа рвалась ввысь, и ни любовь к Соджи, ни отчаянное желание прожить с ним хотя еще пару минуточек сверх положенного не могли отодвинуть скорой кончины. Она умерла тихо, отойдя в мир иной во сне, и если бы не привычка Соджи бодрствовать в самые тяжелые предрассветные часы, он бы не смог попрощаться со своей любимой. Агония ее была непродолжительной и бесшумной; лишь участившееся дыхание заставило Окиту насторожиться. Он склонился к Хане, обеспокоенно вглядываясь в белеющее в предрассветном полумраке лицо, схватил ее холодные восковые руки в свои, и в этот самый миг она зашлась в приступе беззвучного кашля, и рот ее наполнился алой кровью, излившейся наружу и сползшей вниз по белой щеке и шее на белоснежное покрытие футона. - Соджи… - все еще силясь перебороть приступ, прохрипела Хана. – Соджи, я люблю… - она умолкла на выдохе, замирая и странно вытягиваясь стрункой, и голова ее безвольно склонилась на бок, щека прижалась к выпачканному кровью валику. Сердце Окиты словно сорвалось в пропасть, пронзенное невыносимой болью. Из глаз потекли жгучие слезы, горло сдавило сухим спазмом, и он понял, что не может ни пошевелиться, ни толком вдохнуть, но звать на помощь не спешил. Как завороженный, он смотрел, как рельефно выделяется на фоне серого полумрака и темнеющей в нем алой крови бледное личико Ханы, как под полуприкрытыми, подчёркнутыми светло-сиреневыми тенями веками навсегда потухли ясные серые глаза, как мгновенно тускнеют, переставая быть живыми, ее всегда блестящие черные волосы. Окита Соджи просидел над телом умершей жены, словно верный страж, до самого рассвета. Когда утром к ним в комнату заглянула сестра милосердия и, увидев произошедшее, позвала доктора и других служащих, Окита все еще не отрывал взора от лица навечно уснувшей Ханы. Он не сопротивлялся, когда чьи-то руки оторвали его от пола, отвели в соседнюю комнату, заботливо уложили на чистый футон и вкололи что-то в плечо. Без дум и мыслей он провалился в долгий, опустошающе-глубокий сон. Середина мая 1868 года Соджи сидел на энгаве, сжимая в пальцах короткое послание, и в груди его теснились позабытые уже было яростные чувства. Он только сейчас узнал о бесславной казни любимого Кондо-сенсея, но ярость его не была обиженным воплем мальчишки или мстительным шипением затаившейся змеи. Это было так хорошо позабытое чувство собственной необходимости где-то там, за стенами лечебницы, в бушующем и бесконечно воюющем мире. Он был нужен и наконец-то чувствовал, что у него есть силы сделать что-нибудь очень важное и необходимое для оставшихся в живых товарищей. Вечный мир праху Кондо! Пусть он и ками не гневаются за то, что Окита не смог быть рядом в нужный час. Сейчас он был уверен, что случившееся – неизбежно, что судьба зачем-то сберегла его для другого дела. А раз так, то вот он, знак, указующий дорогу, звезда, осветившая долгий путь во тьме. Небо смилостивилось над ним, подарив немного сил и времени, чтобы выбраться из этих затхлых, пропитанных смертью стен, зачем-то сберегло его разум, когда он едва не рехнулся, осознав, что Ханы больше нет. После ее смерти прошел один бесконечно долгий месяц, стоивший ему всей предыдущей жизни, и сегодня, наконец-то, Соджи впервые вдохнул свободно. Окита спрятал тщательно сложенное письмо за пазуху, затем вернулся в комнату и начал собирать свои немногочисленные вещи. К концу этих сборов он опять задыхался; то улучшение было кратковременным, сейчас болезнь снова возвращалась, но не будь этого краткого мига передышки, кто знает, был бы Соджи сейчас жив. Сев на циновку и в последний раз вспомнив все, что было, поняв, что жалеть не о чем, Окита потуже затянул узел оби и перекинул через плечо тощий мешок. В легких опять привычно покалывало, по телу разливалась слабость, накатывал жар, но именно сейчас Окита меньше всего замечал симптомы болезни. Он слишком ясно видел дорогу, по которой пройдет прежде, чем смерть схватит его за горло, и сделает все, чтобы умереть от вражеского меча. И прихватить с собой по ту сторону жизни теплую компанию врагов. Он начал вставать, опираясь на меч, и медленно, шаг за шагом, пошел к выходу. Прежде чем мир, из которого он был уже почти вычеркнут, встретил его, Окита мысленно поклялся, что никогда больше не вернется сюда. И никогда больше ему не будет стыдно за свою беспомощность. И ни Кондо, ни Хана не скажут ему ни слова упрека, когда они наконец-то встретятся в другой жизни.28 августа – 12 ноября 2013 года